сердцем надеюсь, что сумею дать вам знать о себе!
   Мокрая одежда Фини тем временем размочила всю бумагу;  ее  завернули  в
пакет более плотный и перевязали шпагатом.


   Врач еще  ненадолго  задержался  и  сам  измерил  температуру  девочке.
Горничная вернулась через несколько минут после ухода  Фини  и  Феверль  и
зажгла свет, прежде всего в комнате, где лежала маленькая Моника,  которой
подали кашу в постель. Доктор Грундль не видел повода для беспокойства.
   В гостиной у него состоялся разговор с госпожой Бахлер. За  окнами  уже
смеркалось. Доктор Грундль проявил некоторый скептицизм, заметив в молодой
женщине своего рода энтузиазм и  радость  (как  она  полагала)  по  поводу
возможного улучшения жизни чужих ей людей (социально-этический  энтузиазм,
так это назвал про себя доктор Грундль).
   - Поверьте мне, сударыня, - сказал он, - человек  всегда  находится  на
том месте, которое ему предназначено. Но, как видите, мне это не  помешало
проторить дорогу для ваших добрых намерений касательно этих  особ.  Однако
мой опыт - я приобрел его с людьми вроде наших достославных Фини и Феверль
- все же остается в силе. Это, конечно, не дает  мне  права  отрицать  или
предать забвению то, что они вели себя храбро и  самоотверженно,  пожалуй,
лишь слишком опрометчиво, чтобы приписать это чисто внутреннему порыву.
   Однако его слова проходили мимо  ее  ушей.  Возможно,  потому,  что  не
только нравственное возбуждение повергало ее в трепет,  но  она  не  могла
позабыть, от какого несказанного горя спасли ее обе эти женщины.


   "Веверка" по-немецки значит "белка";  конечно,  земляная  груша  ничего
общего не имела с этим зверьком  (разве  что  острые  зубы,  которыми  Она
грызла своего оболтуса). Но есть ведь особы женского  пола,  именуемые,  к
примеру, "Маргаритой", то  есть  "жемчужиной",  которых  хочется  поскорее
скормить  свиньям,  или   "Розой",   хотя   при   ближайшем   рассмотрении
оказывается, что на ветке торчит один-единственный шип,  а  больше  ничего
там и в помине нет.
   Почему, собственно, Хвостик ничего не сказал ей, когда еще  до  первого
мая  по  совету  господина  доктора   Эптингера   направил   домовладельцу
официальное извещение, что отказывается от квартиры, мы и сами  толком  не
знаем. Наверное,  посчитал  это  излишним.  Консьержка  не  так  уж  часто
попадалась ему навстречу, а спускаться в преисподнюю ему  и  в  голову  не
приходило. Но однажды  оболтус,  вдрызг  пьяный,  прислонясь  к  стене  на
лестнице,  стал  всячески  поносить  Хвостика,  покуда  тот  подымался  по
лестнице. С первой же площадки он увидел госпожу Веверка, которая  вылезла
из своей дыры, вцепилась в оболтуса когтями и сдернула его вниз.
   В письме с извещением об  отказе  от  квартиры  Хвостик  учтиво  просил
домовладельца о разрешении  нанести  ему  прощальный  визит,  принимая  во
внимание, что не только его родители, но и он сам так долго квартировал  в
принадлежащем ему доме.
   Такие визиты вовсе не были общепринятыми. Скорее в этом сказался  новый
стиль Хвостика, который для нас не менее важен, чем его теперь уже  давняя
смена кожи. И проявился он  еще  и  в  том,  что  Хвостик  обошел  госпожу
Веверка.
   Отставной советник земельного суда доктор  Ойген  Кайбл  -  так  звался
владелец дома, где проживал Хвостик, и не только этого, у него в Вене было
еще шесть домов - не без удовольствия  читал  ровный  канцелярский  почерк
своего корреспондента, потом сел за секретер в стиле  барокко  с  откидной
крышкой и бесчисленными маленькими ящичками,  чтобы  написать  записку,  в
коей просил почтить его визитом в такой-то день, в одиннадцать часов.
   Ему было интересно познакомиться  с  этим  человеком.  Основание  фирмы
"Клейтон и Пауэрс" в Вене не прошло незамеченным для доктора  Кайбла,  так
как один из его родственников взял на себя оборудование отопительной  сети
завода. А  мистер  Клейтон,  как  известно,  любил  рассказывать  о  своем
удивительном начальнике канцелярии. И теперь  Кайблу  захотелось  повидать
своего жильца, которого  изменившиеся  житейские  обстоятельства,  видимо,
заставили подыскать себе более подобающую квартиру.


   Для этого визита Хвостик решил  надеть  сюртук,  к  которому  полагался
цилиндр. В тот день  погода  стояла  прохладная,  и  такой  костюм  вполне
подходил случаю. На службе он заранее принес свои извинения.  Из  дому  он
вышел вовремя и в наилучшем расположении духа. Причиной тому  отчасти  был
Андреас Милонич. Последний дня два  назад  подарил  ему  флакон  одеколона
"Мария  Фарина".  Этим  туалетным  средством  Хвостик   еще   никогда   не
пользовался. В день своего  визита  к  домовладельцу  он  впервые  вытащил
маленькую пробочку из флакона (что впоследствии  проделывал  часто,  и  не
только с этим флаконом).
   Домовладелец жил в Видене. Хвостик пошел  пешком  к  ближайшей  стоянке
фиакров. Но свободный фиакр, даже на  "дутиках",  попался  ему  только  на
Зайдльгассе, кучер ехал не спеша, видимо  оглядываясь  в  поисках  седока.
Хвостик сел. Кучер повернул свой  экипаж.  Лошади,  до  блеска  начищенные
скребницей, сегодня, надо думать, еще мало пробежали.  Кучеру  приходилось
придерживать их, чтобы ехать неторопливой  рысцой.  Время  от  времени  он
что-то невнятно им говорил и рукою в светлой перчатке сдвигал свой котелок
набекрень. При этом длинный и тонкий кнут извивался в воздухе,  как  змея.
Фиакр мягко катил по торцовой мостовой  Зайдльгассе,  только  на  все  еще
мощенной  булыжником  Хауптштрассе  его   стало   слегка   потряхивать   и
подбрасывать. Теперь они ехали по направлению к Рингу, кучер избежал узкой
Ластенштрассе, забитой тяжелыми экипажами, замедлявшими  движение  фиакра,
не устроила его также и крутизна Вольцайле. Только  на  Рингштрассе  с  ее
густыми аллеями нарядная упряжка  обрела  свою  исконную  прелесть,  кучер
ослабил вожжи. Пониже, слева, зеленел Городской парк. Хвостик видел себя в
своей спальне лежащим в кровати, он был фланкирован "деловыми помещениями"
Фини и Феверль и явственно ощущал странный, то слабый, то вдруг  крепнущий
контраст, все еще проходивший через всю его жизнь.  Но  что-то  поднимало,
возвышало его надо всем этим, то ли стук и  цокот  копыт  впереди,  то  ли
легко подпрыгивающие на резиновых шинах  колеса  удаляли  его  от  Адамова
переулка - это были звуки иного мира. Одеколон Мило  источал  благоухание.
Теперь вдруг всплыло в памяти время его работы у Дебресси и  запах  кухни,
когда служащие разогревали свои обеды на спиртовках. Улицы в  Видене  были
тихие, кое-где  с  торцовыми  мостовыми,  от  которых  при  свете  солнца,
пробивавшегося сквозь облака, подымался едва заметный пар, пахнущий  летом
и тоскою, - так с детства его воспринимал Хвостик. Экипаж остановился, да,
номер  правильный.  Это  был  старый  двухэтажный  особняк.  С  амурами  в
полукруглых медальонах над окнами.


   Доктор Кайбл в юные годы тоже жил в бедности, но в том кругу,  где  эту
бедность, злосчастную, роковую бедность,  приходилось  постоянно  сжимать,
как края зияющей раны, ибо она не подобала этому  кругу,  более  того,  не
имела в нем права на существование.
   Отец его был чиновником  финансового  ведомства,  сыну,  следовательно,
пришлось изучать юриспруденцию и одновременно служить  писцом  в  районном
суде с  более  чем  скромным  "ad  juturn"  [поддержка,  вспомоществование
(лат.)] (всего несколько гульденов). Позднее добавилось жалованье,  но  на
то и другое вместе все равно нельзя было прожить,  разве  что  столуясь  у
родителей. В тридцать два года он стал судьей. В то  время  молния  дважды
ударила в него: первый раз это была утрата отца и матери,  обоих  за  один
год, - безжалостная черная молния, затемнившая все вокруг. Второй ее удар,
напротив, все разорвал, все сделал неузнаваемым, но и все высветил: Ойген,
получив наследство от дяди по фамилии Ла  Гранж,  у  которого  умерли  все
дети, сделался очень богатым человеком. То,  как  он  справился  с  полной
переменой всех своих обстоятельств, обнаружило его как  личность,  вернее,
личностью он стал только при взятии барьера, перед которым в иных условиях
он бы остановился или даже отступил.
   Первое: он остался в суде. Второе: он лишь теперь по-настоящему  понял,
что  такое  суд.  Изучение  и  комментирование  Гражданского  уложения   о
наказаниях, бывшего одним из великолепнейших  достижений  старой  Австрии,
тогда  только-только  наладилось,  а  обусловленное   быстро   меняющимися
временами и вторжениями новой жизни, в свою очередь  обусловило  появление
новых, еще пребывающих в  несколько  жидком  состоянии  правовых  материй;
необходимость справляться с этим постоянным обновлением принуждала юриста,
если он хотел действительно быть таковым и таковым остаться, к  неутомимой
работе. Упорная работа стала как бы невестой доктора Кайбла, и он  остался
холостым. К тому времени он был уже советником земельного суда  и  добился
еще и доцентуры в университете.  Живя  теперь  спокойной,  можно  сказать,
барственной жизнью, он уверенно продвигался по пути своей  практической  и
теоретической деятельности, которая ко времени выхода его  на  пенсию  уже
приобрела такие размеры, что о практической своей работе он и не вспоминал
и только рад был, что развязался с нею. Через год после "ухода  на  покой"
воспоследовало его назначение экстраординарным профессором.


   К такому вот примечательному человеку слуга и привел Хвостика,  который
почтительно ему поклонился. Оба  -  хозяин  и  гость  -  были  худощавы  и
невысоки ростом. Доктору Кайблу его все еще темные,  опущенные  к  уголкам
рта усы придавали какой-то французский вид, возможно, заодно с учтивыми  и
несколько старомодными движениями рук.
   Хвостика,  когда  они  сейчас  сидели  друг  против  друга,   неотвязно
одолевало абсурдное ощущение, что здесь он очень далек от той  улочки,  по
которой в фиакре  подъехал  к  этому  дому,  словно  дом  имел  глубину  в
несколько километров (и тут же он понял:  в  детстве  он  все  воспринимал
таким вот образом, но с тех пор окружающий его мир уменьшился  -  и  запах
дегтя, исходивший от торцов, он ощущал точь-в-точь как  в  детстве,  -  но
разве это возможно?!).  Отсюда  было  всего  несколько  метров  до  улицы,
которую, однако, нельзя было увидеть, ибо три окна этой  огромной  комнаты
смотрели  в  сад;  проезжая  по  сплошь  застроенной  улице  никто  бы  не
заподозрил,  что  за  этим  домом  находится   такой   глубины   и   такой
протяженности сад. Из окон видна была только зелень,  целиком  заполнявшая
двор;  зеленые  верхушки  деревьев  все  ограничивали,  ни  один  дом   не
открывался  глазу,  так  же  как  и  обратная  дорога  к  дому  и   стена,
огораживавшая этот маленький парк.
   Между тем доктор Кайбл, в то время как слуга ставил  на  стол  бокал  с
малагой, умело и благодушно начал разговор, который обычно  начинает  тот,
кому легче составить себе понятие о жизни и  обстоятельствах  собеседника,
и, таким образом, вовлекает его в более широкий круг  своих  интересов.  В
данном случае завязать беседу, конечно же, надлежало господину  советнику,
у которого все было как у Хвостика,  а  именно:  пережитые  в  свое  время
подъем и напряжение на пути  от  юных  лет,  прошедших  в  бедности  к  ее
преодолению, а после того еще и долгая практика сложной  и  разносторонней
профессии, да вдобавок теория, без которой все кажется смутным,  обыденным
и разве что человечным. Итак, высокопоставленный юрист начал с  того,  что
принес  свои  поздравления  Хвостику,  вступившему  на  столь   важную   и
многообещающую стезю в индустрии -  сравнив  это  с  вхождением  в  гавань
большого устойчивого  корабля,  идущего  точно  проложенным  курсом,  -  и
одновременно отдал должное желанию  Хвостика  новую  картину  своей  жизни
вставить  в  новую  же  раму,  признав  это  желание  не   только   вполне
обоснованным, но и само собой разумеющимся.
   -   На   вас   ведь   будут   возложены   известные   обязанности    по
представительству, - заметил  он.  (Об  этом  он  знал  даже  больше,  чем
Хвостик. Его вышеупомянутый родственник  при  случае  рассказал  ему,  что
англичанин мистер Клейтон-младший видит в Хвостике будущего  коммерческого
главу всего венского предприятия, что по логике вещей должно было привести
к скорому предоставлению полномочий, только вот старик в  Англии  считает,
что для такого поста Хвостик слишком молод,  а  посему  с  этим  надо  еще
немного повременить.) - Не говоря уж о том, что  в  доме,  где  вы  сейчас
проживаете,  господин  Хвостик,  у  некоторых   жильцов   еще,   возможно,
существуют известные обстоятельства... Ну да вы это и  сами  не  могли  не
заметить. - (Здесь Хвостик словно  бы  прижал  уши,  почувствовав  угрозу,
точь-в-точь как некогда у доктора Эптингера!) - Этот дом я  в  свое  время
получил в наследство вместе с такими милыми... побочными обстоятельствами,
которые я, как ни странно,  не  сумел  сразу  устранить.  Вероятно,  я  не
приложил к тому достаточных усилий, вполне возможно. Но мне намекнули, что
не стоит об этом хлопотать, ввиду терпимости, проявляемой властями,  лучше
сделать вид, что я ничего не знаю.  К  тому  же  ответственность  в  любом
случае падает на жильца. Что ж, я так и поступал, но  я  сам  не  управляю
своими домами, для этого существует совет  доверенных  лиц.  Что  касается
вашего случая, то я в письменной форме дал им прямые указания все уладить.
А вот сделали они необходимое или нет, я не знаю. Какие у вас  впечатления
на этот счет, господин Хвостик?
   - Я, собственно, ничего больше не замечал. - Хвостик сказал это как  бы
между прочим. Невероятность всей ситуации призвала его  к  сдержанности  и
успокоила. Вообще-то он мог бы хоть  сейчас  выкинуть  этих  особ.  Пускай
Веверка лопнет со злости! Или еще лучше: надо выехать как можно скорее, не
дожив до конца оплаченного квартала.
   - Итак, - доктор Кайбл счел эту  тему  исчерпанной,  -  summa  summarum
[общий итог (лат.)], господин Хвостик, я не  только  вполне  понимаю  ваше
желание выехать из данной квартиры, но считаю это вполне правильным.  Есть
у вас уже в виду новое жилье?
   Вообще-то доктор Кайбл, как только  Хвостик  вошел  в  гостиную,  сразу
понял, что за человек перед ним. Собственно, он это знал  о  каждом,  кого
видел  впервые  (а  практических  упражнений  у  него,  право   же,   было
предостаточно). Более того, он умел видеть то,  что  таилось  под  внешней
оболочкой, даже если это внушало отвращение (что отнюдь  не  относилось  к
Хвостику), и уж никак не принадлежал к людям, которые в  подобных  случаях
тотчас же  отскакивают,  как  мяч  от  стены  (они  мгновенно  проникаются
антипатией, и вот суждение уже составлено). В таком  видении  у  советника
суда была заложена способность к справедливости, превосходившая  все,  что
могла предложить юриспруденция. Такого рода справедливость  в  нашей  душе
как бы подменяет адвоката, приглашенного защищать  обвиняемого.  И  доктор
Кайбл нередко пользовался этой своей способностью.
   - Ничего еще окончательно не решено, - отвечал Хвостик на  предложенный
ему вопрос. - Правда, господин  доктор  Эптингер,  наш  юрисконсульт,  уже
подыскал мне несколько квартир на выбор, в ближайшее время я их посмотрю.
   Произнося эти слова,  он  вдруг  ощутил  какое-то  странное  стеснение,
что-то не позволяло  ему  произнести  имя  доктора  Эптингера,  который  в
последние минуты, несомненно, здесь  присутствовал,  более  того,  целиком
завладел ими: все теперь каким-то образом было - доктор Эптингер. Хвостику
вовсе не требовался прямой вопрос  Кайбла,  он  и  сам  нашел  бы  предлог
упомянуть о докторе Элтингере, процитировать что-нибудь из сказанного  им,
вызвать  его  дух.  Но  теперь,  когда  это  имя  было  названо  в  точном
соответствии с возвратившейся угрозой, с внезапным  крутым  поворотом  его
существования, открылось полное синевы окно на свободу,  в  вольную  жизнь
без всяких запретов и трудностей. Хвостик теперь  уже  вполне  сознательно
ухватился за эту надежду. Вскоре,  во  всяком  случае  во  времени  вполне
обозримом, он будет жить в другом доме, так вступит он в осень, а потом  и
в  приближающуюся  зиму.  В  этот  миг  на  него  словно  пахнуло  осенним
благоуханием Пратера, благоуханием каштанов Главной аллеи.
   - Ну, с подысканием квартиры можно еще  не  спешить,  -  сказал  доктор
Кайбл. - Доктора Эптингера я знаю по разным  делам  в  суде.  Превосходный
юрист, у нас был молодой адвокат, который, можете  себе  представить,  его
очень боялся.
   Беседа их вдруг как-то сникла, распалась. Вскоре Хвостик решил, что ему
пора уходить. Доктор Кайбл, все еще стоя перед ним, сказал,  что  надеется
как-нибудь пригласить Хвостика к себе. Время от времени  он  устраивает  у
себя холостяцкие вечера и потому будет  покорнейше  просить  его  сообщить
свой новый адрес. Большая  комната  казалась  теперь  наполненной  зеленым
отсветом деревьев, проникающим в нее сквозь три окна.


   Мы выворачиваем наизнанку  -  иначе  ведь  ничего  не  увидишь  -  двух
человек, спрашивая себя, как у них все выглядит там, внутри.  С  Хвостиком
все обстоит просто. Время от времени он посещает  известное  заведение  на
Бекерштрассе, ведет себя там прилично и скромно, спиртного в рот не берет.
А вот доктор Кайбл состоит в связи с женой зубного врача доктора  Бахлера.
Вполне возможно, что нравственно эта женщина могла  бы  подняться  выше  в
разнородных ситуациях и вырваться заодно с запахом  огуречного  салата  из
стен своей квартиры, вырваться окончательно и с радостью.  Вышеприведенное
особое  обстоятельство,  однако,  подействовало  на  нее  смягчающе,   оно
очеловечило ее, сделало более гуманной. Возможно, что именно в нем  и  был
заложен корень ее отношения к Фини и Феверль.  Она  точно  знала,  что  ее
дитя, которое они вытащили из  воды,  своим  появлением  на  свет  обязано
доктору Ойгену, то есть что оно было плодом любви. Другие  дети,  если  бы
они и родились у нее,  были  бы  детьми  зубного  врача.  А  он  был,  что
называется, хват, пожалуй, уж слишком лихой малый; он  рано  потерял  свою
жену и даже этого не заметил.
   Никто ничего не замечал.
   А ведь обычно все обнаруживается.
   Но бывают, конечно, исключения.
   Чего только не бывает. Если доктор Ойген в беседе с Хвостиком  держался
как  совсем  сторонний  человек,  когда  было  упомянуто  имя  брата   его
возлюбленной, имя адвоката Эптингера, то это отнюдь не было  притворством,
он знал последнего только как собрата по профессии,  его  личным  знакомым
тот не был и так же не знал своего соперника, зубного врача;  более  того,
если расспросить всех женщин  и  всех  мужчин,  не  найдется  никого,  кто
одновременно знал бы доктора Ойгена и госпожу  Бахлер.  Они  ведь  жили  в
совершенно несоприкасающихся кругах. Такое положение  вещей  было  отлично
известно советнику суда, и он заботливо сохранял тайну.
   Монику он видел.
   Но только когда она была еще совсем маленькой.
   Мать принесла к нему малютку.
   К нему в дом, разумеется. Вне этого дома доктор Кайбл и госпожа  Бахлер
никогда не встречались.
   Поэтому, наверное, и не существовало никаких  сплетен,  ни  у  кого  не
зарождалось даже тени подозрения. То была герметически закупоренная тайна,
она ни разу не соприкоснулась с внешним миром, так и оставаясь сокрытой  в
старом доме на Видене. С течением времени этой "законсервированной"  любви
благодаря сиропу  все  совершенствовавшейся  секретности,  в  котором  она
плавала, парила даже, ничего не задевая, ни до чего не дотрагиваясь, ни  к
чему не прислоняясь, сообщился какой-то  нечеловеческий,  мумифицированный
характер. Супруга зубного врача год за годом приходила все в ту же комнату
(может быть, для нее была в этом особая прелесть),  приходила,  вырвавшись
из запаха огуречного салата, и здесь ее  сразу  окружал  прохладный  запах
драгоценного дерева, исходивший от старинной мебели. Эти сферы ни