диском, а огромным, подернутым дымкой, медленно падающим шаром.
     Шар упал, исчез.
     В разрывах облаков над головой все еще видны были Небеса,  бездонные,
синевато-зеленые. Потом на западе, недалеко от места, где исчезло  Солнце,
засияла яркая точка - вечерняя звезда.
     - Смотрите! - закричал Ганиль.
     Но на призыв его обернулись только  один  или  два  человека:  Солнце
ушло, так, что может  быть  интересного  после  него  -  какие-то  звезды?
Желтоватый туман, часть савана из облаков, после Адского Огня четырнадцать
поколений тому назад облекшего своим покровом из дождя и пыли  всю  землю,
наполз на звезду и ее стер. Ганиль вздохнул - потер затекшую шею и зашагал
домой, как все остальные.
     Арестовали его тем же вечером. От стражников и товарищей по несчастью
(за исключением Главного Мастера Ли, в тюрьме оказалась вся Мастерская) он
узнал: его преступление заключается в том, что  он  был  знаком  с  Миидом
Светлокожим. Сам Миид обвинялся в ереси. Его видели на поле, он  направлял
на Солнце  какой-то  инструмент  -  как  говорили,  прибор  для  измерения
расстояний. Он пытался измерить расстояние между землей и Богом.
     Учеников скоро отпустили. На третий день в камеру,  где  был  Ганиль,
пришли стражники и под тихим редким дождиком ранней весны  провели  его  в
один из внутренних дворов Коллегии.  Почти  вся  жизнь  священнослужителей
проходила  под  открытым  небом,  и  огромный  квартал,  который  занимала
Коллегия,  состоял  из   приземистых   строений,   а   между   ними   были
дворы-спальни, дворы-канцелярии, дворы, молельни, дворы-трапезные и  дворы
закона. В один из последних и привели Ганиля. Ему  пришлось  пройти  между
рядами заполнявших весь  двор  людей  в  белых  и  желтых  облачениях.  И,
наконец, он оказался на таком месте, с которого был хорошо виден всем.  Он
стоял теперь на открытой  площадке,  перед  длинным,  блестящим  от  дождя
столом, а за столом сидел священнослужитель в золотом облачении  Хранителя
Высокой Тайны. В дальнем конце стола сидел  другой  человек;  по  сторонам
его, как и Ганиля, стояли стражники. Этот человек смотрел на Ганиля, и его
взгляд, прямой и холодный, ничего не выражал; глаза у него  были  голубые,
того же цвета, что и Небеса над облаками.
     - Ганиль  Калсон  из  Идана,  вас  подозревают  как  знакомого  Миида
Светлокожего, обвиняемого в Ересях Изобретательства и Вычисления. Вы  были
другом этого человека?
     - Мы оба были Мастерами в...
     - Да. Говорил он вам хоть раз об измерении без Палок для Измерения?
     - Нет.
     - О черных числах?
     - Нет.
     - О ведьмовстве?
     - Нет.
     - Мастер Ганиль, вы произнесли "нет" три раза. Известен ли вам Приказ
Священнослужителей-Мастеров  Тайны  Закона,  касающийся  подозреваемых   в
ереси?
     - Нет, неизв...
     - Приказ гласит: "Если подозреваемый ответит на вопросы  отрицательно
четыре раза, вопросы могут повторяться с применением пресса  до  тех  пор,
пока не будет дан другой ответ". Сейчас я начну их повторять, если  только
вы не захотите изменить какой, нибудь из ваших ответов сразу.
     - Нет, - растерянно сказал Ганиль, оглядывая бесчисленные пустые лица
и высокие стены вокруг двора.
     Когда вынесли какую-то невысокую деревянную машину и защелкнули в ней
кисть правой его руки, он все еще был больше растерян,  чем  испуган.  Что
значит вся эта чушь? Похоже на посвящение, когда  они  так  старались  его
напугать; тогда им это удалось.
     - Как Механик, - говорил между тем священнослужитель в золотом, - вы,
мастер Ганиль, знаете действие рычага; берете вы назад свой ответ?
     - Нет, - сказал, немного сдвинув брови, Ганиль.
     Только сейчас он заметил: вид у его правой руки такой, как будто  она
кончается у запястья, как рука Йина.
     - Прекрасно.
     Один из стражников положил руки на  рычаг,  торчавший  из  деревянной
коробки, и священнослужитель в золотом спросил:
     - Вы были другом Миида Светлокожего?
     - Нет, - ответил Ганиль.
     И он отвечал "нет"  на  каждый  из  вопросов  даже  после  того,  как
перестал слышать голос священнослужителя; все говорил и говорил  "нет",  и
под конец уже не мог отличить собственного своего голоса от эха,  хлопками
отлетающего от стен двора: "Нет, нет, нет, нет!"
     Свет вспыхивал и гас, холодный дождь падал на его лицо  и  переставал
идти, и кто-то снова и снова подхватывал его, не давая ему упасть. От  его
серого плаща дурно пахло - от боли Ганиля вырвало. Он подумал об  этом,  и
его вырвало опять.
     - Ну-ну, теперь уже все, - прошептал ему на ухо один из стражников.
     Неподвижные белые и желтые ряды по-прежнему  обступали  его,  лица  у
всех были такие же каменные, глаза смотрели так же пристально, но  уже  не
на него.
     - Еретик, ты знаешь этого человека?
     - Мы работали вместе с ним в Мастерской.
     - Ты говорил с ним о ведьмовстве?
     - Да.
     - Ты учил его ведьмовству?
     - Нет. Я пытался его учить, -  Голос  звучал  очень  тихо  и  немного
срывался; даже в окружающем безмолвии, где сейчас был слышен только  шепот
дождя, разобрать слова Миида было почти невозможно. - Он был слишком глуп.
Он не смел и не мог учиться. Из него выйдет прекрасный Главный Мастер.
     Холодные голубые глаза смотрели прямо на  Ганиля,  и  ни  мольбы,  ни
жалости в них не было.
     Священнослужитель в золотом повернулся к бело-желтым рядам:
     - Против подозреваемого Ганиля улик нет, можете идти,  подозреваемый.
Вы  должны  явиться  сюда  завтра  в  полдень,  чтобы  присутствовать  при
торжестве правосудия.  Отсутствие  будет  сочтено  признанием  собственной
вины.
     Смысл этих слов дошел до Ганиля, когда стражники уже  вывели  его  из
двора. Оставили его они снаружи, у  одного  из  боковых  входов  Коллегии;
дверь за спиной  у  него  закрылась,  громко  лязгнул  засов.  Он  постоял
немного, потом опустился, почти упал  на  землю,  прижимая  под  плащом  к
туловищу посеревшую, в запекшейся крови руку. Вокруг тихо бормотал  дождь.
Не было видно ни  души.  Только  когда  наступили  сумерки,  он  поднялся,
шатаясь, на ноги и поплелся через весь город к дому Йина.
     В полумраке около входной двери  дома  шевельнулась  тень,  окликнула
его:
     - Ганиль!
     Он замер.
     - Мне все равно, что тебя подозревают, пусть.  Пойдем  к  нам  домой.
Отец снова примет тебя в Мастерскую, я попрошу - и примет.
     Ганиль молчал.
     - Пойдем со мной! Я тебя здесь ждала, я знала, что ты придешь сюда, я
ходила сюда за тобой раньше.
     Она засмеялась, но ее деланно-веселый смех почти сразу оборвался.
     - Дай мне пройти, Лани.
     - Не дам, зачем ты ходишь в дом старого Йина? Кто  здесь  живет?  Кто
она? Пойдем со мной, ничего другого тебе не остается  -  отец  не  возьмет
подозреваемого назад в Мастерскую, если только я не...
     Не дослушав, Ганиль проскользнул в дверь и плотно закрыл ее за собой.
Внутри  было  темно,  царила  мертвая  тишина,  значит,  их  взяли,   всех
догадчиков, их всех будут допрашивать и пытать, а потом убьют.
     - Кто там?
     Наверху, на площадке лестницы, стоял Йин, волосы его ярко блестели  в
свете лампы. Он спустился к Ганилю и  помог  ему  подняться  по  лестнице,
Ганиль заговорил торопливо:
     - Меня выследили, девушка  из  Мастерской,  дочь  Ли.  Если  она  ему
скажет, он сразу вспомнит тебя, пошлет стражников...
     - Я услал остальных отсюда три дня назад.
     Ганиль остановился, пожирая глазами спокойное морщинистое лицо, потом
как-то по-детски сказал:
     - Смотри, - и он протянул Йину свою правую руку, - смотри, как твоя.
     - Да. Пойдем, Ганиль, тебе лучше сесть.
     - Они приговорили его. Не меня - меня они отпустили. Он сказал, что я
глуп и ничему не мог научиться. Сказал это, чтобы спасти меня...
     - И твою математику. Иди сюда, сядь.
     Ганиль овладел собой и сел. Йин уложил его, обмыл,  ему  как,  мог  и
забинтовал руку. Потом, сев между мин и камином, где пылали  жарко  дрова,
Йин вздохнул; воздух выходил из его груди с громким свистом.
     - Что же, - сказал он, теперь и ты стал подозреваемым в  ереси.  А  я
подозреваемый вот уже двадцать лет. К этому привыкаешь... О наших  друзьях
не тревожься. Но если девушка скажет Ли, и твое имя окажется  связанным  с
моим... Лучше нам уйти из Идана. Не вместе. И сегодня же вечером.
     Ганиль молчал. Уход из  Мастерской  без  разрешения  твоего  Главного
означало отлучение, потерю звания Мастера. Он не сможет больше  заниматься
делом, которое знает. Что ему делать тогда с его искалеченной рукой,  куда
идти? Он еще ни разу в жизни не бывал за стенами Идана?
     Казалось, тишина в доме становится  гуще  и  плотней.  Он  все  время
прислушивался: не раздается ли на улице топот  стражников,  которые  снова
идут за ним? Надо  уходить,  спасаться,  сегодня  же  вечером  -  пока  не
поздно...
     - Не могу, - сказал он резко. - Я должен... быть в коллегии завтра  в
полдень.
     Йин сразу понял. Снова вокруг сомкнулось  молчание.  Когда,  наконец,
старик заговорил, голос его звучал сухо и устало:
     - Ведь на этом условии тебя и отпустили? Хорошо, пойди - совсем ни  к
чему, чтобы они осудили тебя как еретика и начали охотиться  за  тобой  по
всем Сорока Городам. За подозреваемым не охотятся,  он  просто  становится
изгоем. Это предпочтительней. Постарайтесь теперь  поспать  хоть  немного.
Перед уходом я скажу тебе, где мы сможем встретится.  Отправляйся  в  путь
как можно раньше - и налегке...


     Когда поздним утром следующего дня Ганиль  вышел  из  дома  Йина,  он
уносил под плащом сверток бумаги. Каждый  лист  был  весь  исписан  четким
почерком  Миида  Светлокожего:  "Траектории",  "Скорость  падающих   тел",
"Природа движения"... Йин уехал  перед  рассветом  верхом  на  неторопливо
трусящем сером ослике. "Встретимся в Келинге", - только это  он  и  сказал
Ганилю, отправляясь в свой путь.
     Никого из Догадчиков во внешнем  дворе  Коллегии  Ганиль  не  увидел.
Только рабы, слуги, нищие, школьники, прогуливающие уроки,  да  женщины  с
хнычущими детьми стояли с ним вместе в сером свете полудня. Только чернь и
бездельники  пришли  смотреть,  как   будет   умирать   еретик.   Какой-то
священнослужитель приказал Ганилю выйти вперед. Ганиль стоял один в  своем
плаще Мастера и чувствовал, как отовсюду из  толпы  на  него  устремляются
любопытные взгляды.
     На другой стороне площади он увидел  в  толпе  девушку  в  фиолетовом
платье, Лони это или другая? Похожа на Лани,  зачем  она  пришла?  Она  не
знает, что она ненавидит, и не  знает,  что  любит.  Как  страшна  любовь,
которая стремится только обладать, владеть! Да, она любит его, и сейчас их
отделяет друг от друга вроде бы только эта  площадь.  Но  она  никогда  не
захочет понять,  что  на  самом  деле  разделили  их,  разлучили  навсегда
невежество, изгнание, смерть.
     Миида вывели перед самым полднем,  Ганиль  увидел  его  лицо,  сейчас
белое-белое; уродство его было теперь  открыто  взглядам  всех  -  светлые
глаза, кожа,  волосы.  Медлить  особенно  не  стали;  священнослужитель  в
золотом облачении скрестил над головой руки, призывая в свидетели  Солнце,
находящееся в зените, но невидимое за пеленой облаков; и в миг,  когда  он
их опустил, к поленьям костра поднесли  горящие  факелы,  заклубился  дым,
такой же серо-желтый, как облака. Ганиль стоял, под плащом прижимая к себе
рукой на  перевязи  сверток  бумаги,  и  молча  повторял:  "Только  бы  он
задохнулся сразу от дыма"... Но дрова были сухие и быстро  воспламенились,
Ганиль чувствовал жар костра на  своем  лице,  на  виске,  где  огонь  уже
поставил свою печать. Рядом какой-то молодой  священнослужитель  попятился
от жара  назад,  но  толпа,  которая  смотрела,  вздыхала,  давила  сзади,
отодвинуться ему не дала, и  теперь  он  слегка  покачивался  и  судорожно
дышал, дым стал густым,  за  ним  уже  не  видно  было  языков  пламени  и
человеческой фигуры, вокруг которой это пламя плясало,  зато  стал  слышен
голос Миида, на тихий теперь, а громкий, очень громкий. Ганиль слышал его,
он заставлял себя его слышать, но  одновременно  прислушивался  к  тихому,
уверенному голосу, звучащему только для него: - Что такое  Солнце?  Почему
оно проходит по небу?.. Видишь, зачем нужны мне твои числа?..  Вместо  XII
напиши 12... Это тоже знак, он обозначает Ничто".
     Вопли оборвались, но тихий голос не смолк.
     Ганиль поднял голову. Люди  расходились;  молодой  священнослужитель,
стоявший  возле  него,  опустился  на  колени  и  молился,  рыдая,  Ганиль
посмотрел на тяжелое небо над головой, повернулся и,  один,  отправился  в
путь, сперва по улицам города, а потом, через городские ворота, на север -
в изгнание и домой.





                             ЗВЕЗДЫ ПОД НОГАМИ


     Деревянный дом и надворные постройки занялись  сразу  и  в  несколько
минут сгорели дотла, а вот купол обсерватории огню поддаваться  не  желал:
покрытый толстым слоем штукатурки, с кирпичной обводкой,  он  покоился  на
мощном  фундаменте.  В  конце  концов  они  сложили  разбитые   телескопы,
инструменты, книги, таблицы, чертежи в кучу посреди  обсерватории,  облили
все  это  маслом  и  подожгли.  Деревянная  подставка  большого  телескопа
загорелась,  и  в  действие  пришли  его  часовые  механизмы.   Крестьяне,
собравшиеся  у  подножия  холма,  видели,  как  купол,  белевший  на  фоне
зеленоватого  вечернего  неба,  вздрогнул  и  повернулся  сначала  в  одну
сторону,  потом  в  другую,  а   из   прорезавшей   купол   щели   повалил
желтовато-черный дым и снопы искр - жутко смотреть.
     Темнело.  На  востоке  появились  первые  звезды.  Громко  прозвучали
команды, и солдаты, угрюмые, в темных  мундирах,  цепочкой  спустились  на
дорогу и в полном молчании ушли.
     А крестьяне еще долго стояли  у  подножия  холма.  В  их  монотонной,
убогой жизни пожар - великое событие, чуть ли не праздник. Наверх, правда,
крестьяне подниматься не стали и, поскольку становилось все темнее,  ближе
и ближе жались друг к другу. Через некоторое время они начали  расходиться
по своим деревням. Некоторые оглядывались - на холме все  было  недвижимо.
За куполом, похожим на улей, неторопливо кружились  звезды,  но  купол  не
спешил привычно повернуться за ними вслед.
     Примерно за час до рассвета по извилистой дороге, ведущей на  вершину
холма, промчался всадник. Возле руин, в которые  превратились  мастерские,
он спрыгнул с  коня  и  приблизился  к  куполу.  Дверь  обсерватории  была
выломана. В проломе виднелся едва заметный красноватый огонек - это  тлела
мощная опорная балка, рухнувшая на землю и выгоревшая до самой сердцевины.
В обсерватории было трудно дышать  от  кислого  дыма.  В  дымной  полутьме
двигалась, отбрасывая перед собой тень, какая-то  фигура.  Иногда  человек
останавливался, наклонялся, потом неуверенно брел дальше.
     Вошедший окликнул:
     - Гуннар! Мастер Гуннар!
     Странный человек застыл, глядя в сторону входа. Потом быстро выхватил
что-то из кучи мусора и полуобгоревших обломков и  механическим  движением
сунул находку в карман, глаз не сводя  с  двери.  Потом  подошел  поближе.
Покрасневшие глаза человека почти скрывались  меж  распухшими  веками,  он
дышал с трудом, судорожно хватая  воздух;  волосы  и  одежда  его  местами
обгорели и были перепачканы пеплом.
     - Где вы были?
     Человек как-то неопределенно показал себе под ноги.
     - Там есть подвал? Значит, там вы и спасались от огня? Ах ты господи,
в землю ушел! Надо же! А я знал я  знал,  что  отыщу  вас  здесь,  -  Борд
засмеялся каким-то полубезумным смехом и взял Гуннара за руку. - Пойдемте.
Ради бога, пойдемте отсюда. Уже светает.
     Астроном неохотно пошел за ним, глядя не  на  светлеющую  полоску  на
востоке, а в щель купола, где все еще  виднелось  несколько  ярких  звезд.
Борд буквально вытащил его из обсерватории,  заставил  сесть  в  седло,  а
потом, взяв коня под уздцы, быстро стал спускаться по склону холма.
     Одной рукой астроном держался за луку седла. Другую руку -  ладонь  и
пальцы ее были сожжены раскаленным докрасна обломком металла,  за  который
он нечаянно схватился, роясь  в  куче  мусора,  -  он  прижимал  к  бедру.
Прижимал бессознательно, потому  что  этой  боли  практически  не  ощущал.
Порой, правда, органы чувств кое-что сообщали ему,  например:  Я  сижу  на
лошади.  Становится  светлее.  Но  эти   обрывки   информации   никак   не
складывались в целостную картину. Он задрожал от  холода,  когда  утренний
ветер поднялся и зашумел в темных деревьях, меж  которыми  вела  их  узкая
тропинка, тонувшая в зарослях ворсянки и вереска; но и деревья, и ветер, и
светлеющее небо, и даже холод - все это было для него чем-то  посторонним,
несущественным, потому что сейчас он  способен  был  видеть  только  одно:
ночь, с треском разрываемую пламенем пожара.
     Борд помог ему спуститься с  коня.  Теперь  все  вокруг  было  залито
солнечным светом, солнечные  блики  играли  на  скалах,  вздымавшихся  над
рекой. У подножия скал виднелась какая-то черная дыра, и Борд чуть  ли  не
силой поволок его туда, в эту черноту. Там не было  ни  жары,  ни  духоты,
наоборот - прохладно и тихо. Как только Борд позволил ему остановиться, он
кулем повалился на землю - ноги уже не  держали  его;  и  опершись  своими
дрожащими обожженными ладонями о землю, он почувствовал холод камня.
     - Вот уж действительно - в землю ушел,  клянусь  господом!  -  сказал
Борд, разглядывая израненные рудокопами стены  шахты,  на  которых  плясал
огонек его свечи. - Я вернусь. Ночью, скорее всего. Не выходите наружу.  И
далеко вглубь тоже не забирайтесь. Это  старая  штольня,  в  этой  стороне
работы уже несколько лет не ведутся. А в старых штольнях всякое может быть
- ямы, обвалы... Наружу все же ни в коем случае  не  выходите!  Затаитесь.
Как только уберут ищеек, мы переправим вас через границу.
     Борд повернулся и в темноте стал пробираться к выходу. Давно уже стих
звук его шагов, когда астроном наконец поднял  голову  и  оглядел  мрачные
стены вокруг, освещенные лишь крошечной свечой. Чуть помедлив, он  погасил
ее.  И  тогда  его  со  всех  сторон  обступила  пахнущая   землей   тьма,
непроницаемая и безмолвная. Перед глазами поплыли какие-то зеленые фигуры,
золотистые  пятна,  медленно  растворяющиеся  во  тьме.  Эта   плотная   и
прохладная  темнота  казалась   целительной   для   воспаленных   глаз   и
истерзанного мозга.
     Если он и думал о чем-то, сидя там, во мраке,  то  мысли  эти  нельзя
было  облечь  в   словесную   оболочку.   Его   знобило   от   чудовищного
переутомления, от того что он чуть не задохнулся в дыму  и  несколько  раз
сильно обжегся, и рассудок его,  похоже,  слегка  помутился.  Может  быть,
впрочем, голова его всегда работала не совсем так,  как  надо,  хотя  идеи
порождала обычно ясные и светлые.  Но  разве  нормально,  например,  чтобы
человек двадцать лет убил на то, чтобы шлифовать линзы, строить телескопы,
пялиться на звезды и что-то там считать, составляя таблицы  и  списки,  да
еще рисовать карты таких миров, о которых никто и  понятия  не  имеет,  до
которых никому дела нет, до которых вообще нельзя  добраться,  которые  ни
увидеть, ни потрогать нельзя. А теперь все это - плоды всей  его  жизни  -
погибло и в огне сожжено. Ну а то, что осталось от его собственной бренной
оболочки, только для могилы и  годится.  Да  он,  собственно,  уже  и  так
похоронен.
     Однако мысль о том, что он уже в могиле, под  землей,  отчетливой  не
была. Гораздо сильнее ощущал он почти непосильное бремя  гнева  и  горечи,
оно  разрушало  мозг,  подавляло  рассудок.  А  вот  темнота   подземелья,
казалось, даже облегчала эту тяжесть. К  темноте  он  привык,  ночью-то  и
начиналась для него настоящая жизнь. Сейчас  вокруг  были  тяжелые  глыбы,
низкие своды  глубокой  шахты,  но  ненависть  давит  сильнее,  чем  толща
гранита, а жестокость куда х