ойцовый паук. Я никак не мог  уяснить,
как такое существо - опасное - может быть разом и таким смышленым,  и  таким
тупым. Затем мало-помалу стало  вырисовываться.  Помимо  добывания  пищи,  у
пауков никогда не было  какой-либо  цели.  Потому-то  у  них  никогда  и  не
возникало потребности развивать воображение.
   Вот почему жизнь пауков построена на  бездумном  подчинении.  Они  лишены
дара воображения и лишь слепо выполняют приказы.
   Симеон кивнул.
   - Я часто замечал, что пауки не могут думать сами за себя.
   - Это не потому, что не могут. Потому лишь, что у них попросту нет резона
думать. Зачем? Запас еды не иссякает. Врагов  бояться?  Их  нет.  О  чем  им
думать?
   Доггинз с сомнением покачал головой.
   - Они должны иметь способность соображать. Кто-то же организует  жизнь  в
городе.
   - Действительно. Смертоносцу-Повелителю думать приходится. Он - все равно
что матка в муравейнике -  отдает  распоряжения,  а  остальным  надлежит  их
выполнять.
   Если же матка погибает, в муравейнике начинается  хаос.  Так  что,  стоит
убить Смертоносца-Повелителя, с пауками произойдет то же самое.
   Они переглянулись меж собой и посмотрели на Найла.
   - Может статься, ты и прав, - произнес, в  конце  концов,  Доггинз.  Было
ясно, что он все еще не свободен от сомнений.
   Волнение отразилось и в глазах Милона.
   - Я думаю, он прав.
   - Но будем ли правы мы, если убьем Смертоносца-Повелителя? От  коварства,
в конце концов, не выигрывает никто. И покуда  нет  официального  объявления
войны, любая попытка  уничтожить  Смертоносца-Повелителя  будет  справедливо
расцениваться как гнусное покушение.
   - А когда  Смертоносец-Повелитель  попытался  убить  меня,  это  не  было
гнусным покушением?
   Симеон, нахмурившись, глубоко вздохнул.
   - Мне нечего возразить.
   - Тогда почему за мной не оставляют права решать, как здесь поступить?
   - Так ты собираешься действовать в одиночку?
   - Если потребуется.
   - Нет, так нельзя! - воскликнул Милон. - Мы поступим как трусы,  отпустив
Найла одного. Я, если на то пошло, попытаюсь ему помочь.
   - И я, - сдержанно проронил Уллик.
   - Давайте не будем сейчас спорить,  -  примирительно  сказал  Доггинз.  -
Решение ведь не обязательно принимать сегодня, так? - Он положил руку Милону
на плечо. - Давайте чуть подождем и посмотрим, как все складывается.
   - Если чутье меня не подводит, следующий ход будет за пауками.  Мы  можем
позволить себе подождать.
   Милон нехотя улыбнулся, уступая авторитету старшего, хотя  было  заметно,
что такой исход его не устраивает. Доггинз крепко сжал его плечо:
   - Не переживай, у тебя еще будет возможность поквитаться с раскоряками.
   - Уж надеюсь.
   Доггинз потянулся к кувшину и наполнил кубки по новой.
   - Давайте-ка  за  это  выпьем.  -  Все  подняли  кубки.  -  За  свержение
восьмилапых.
   Найл, даром что поднес кубок ко рту,  так  и  не  пригубил.  Аромат  вина
напоминал об Одине, и  внезапная  мысль,  что  память  о  ней  теперь  будет
ассоциироваться с разрушением, заставила содрогнуться от неприятия.
   В предрассветный час Найлу привиделся кошмар. Он брел  один  по  паучьему
городку. Стояла  ночь,  под  покровом  которой  он  пробирался  к  обиталищу
Смертоносца-Повелителя, думая его убить.
   Пересекая площадь перед черным зданием, он держал  перед  собой  наготове
жнец, но площадь была пуста, и караульных не было при выходе.
   Дверь распахнулась от его пинка; пуста была и парадная. Держась спиной  к
стене, чтобы никто не накинулся сзади, он стал  всходить  по  лестнице.  Все
было тихо. На третьем этаже  он  почувствовал  под  ногами  мягкий  ковер  и
обнаружил,  что  стоит  лицом  к  обитой  кожей  двери,  ведущей   в   покои
Смертоносца-Повелителя. Он приблизился к ней осторожно, убежденный, что  там
непременно ждет засада. Прислушался, что там за дверью - ни звука. Тогда  он
пинком распахнул дверь и почти одновременно нажал  на  спуск.  Уже  совершив
непоправимое, он вдруг с ужасом понял, что выстрелил в своего брата Вайга.
   Мучительная секунда, и тело  брата  истаяло  в  голубой  туман.  Раздался
отчаянный плач: откуда-то из затенения выбежала мать. <Что  ты  наделал!>  -
выкрикнула она сквозь слезы.
   Потрясенный, Найл очнулся. Сердце гулко стучало, сам весь в поту.
   Словно гора с плеч свалилась,  когда  понял,  что  это  всего  лишь  сон.
Откинул одеяло, стряхнув с себя бремя вины и  смутного  отчаяния.  Вернулось
самообладание; полегчало. Однако въевшееся в память  сновидение  по-прежнему
вызывало смятение и безотчетный страх. К чему бы это, сон о гибели брата?
   В комнате стояла тишина. Длинные  шторы,  скрывающие  стены  от  пола  до
самого потолка, задернуты. Но сквозь  круглое  окошко  уже  сочился  блеклый
предрассветный сумрак. Найл сидел лицом к окну, освобождая ум  от  мыслей  и
чувств, пока дыхание не восстановилось.
   Затем намеренно сосредоточился, вызывая ту мерцающую точку  в  мозгу;  на
миг комнату наводнила странная тишина. Найл расслабился  внезапно.  Ощущение
было такое, будто он спускался в безмятежное спокойствие, как в воду. И  тут
взгляд его упал на тень, проросшую меж ним и светлеющим небом. Тень проникла
наискось через круглое окно, как ветка дерева. Найл  безо  всякой  боязни  -
лишь с любопытством остановился на ней взглядом, пытаясь определить, что  же
это такое.
   Оконная рама держалась на проходящей поперек проема оси, и само окно было
слегка  приоткрыто.  Пока  всматривался,  рама  неожиданно  скрипнула,  окно
приоткрылось шире, и стало заметно, что похожая на ветку тень движется.
   С легким замешательством Найл понял, что это какое-то крупное насекомое -
быть может, гусеница, которая вползает  через  зазор  приоткрывшегося  окна,
там, где пошире. Однако для гусеницы оно показалось чрезмерно  длинным.  Тут
колышащееся  движение  показалось  знакомым,  и  Найл  догадался,  что   это
тысяченожка или сороконожка.
   В полной тишине послышалось, как туловище елозит по раме. Насекомое  было
таким длинным, что, когда хвост наконец полностью  прозмеился  через  зазор,
голова, судя по всему, находилась уже поблизости от  пола.  Еще  секунда,  и
глухо стукнуло: насекомое отлепилось от шторины и упало на ковер.
   Только теперь, когда оно исчезло из виду, Найл почувствовал опасность.
   Он, крадучись, протянул руку к тунике, лежащей возле  постели  на  стуле.
Под ней нащупал раздвижную трубку. Когда рука сжала холодный  металл,  он  с
удивлением ощутил в пальцах  покалывание  и  тут  же  испугался,  что  тварь
исчезнет под кроватью, вынудив начать поиски;  тут  чуть  дернувшееся  книзу
одеяло  дало  понять,  что  сороконожка  карабкается  вверх.  Он  напряженно
рассматривал ножки кровати, ожидая, когда тварь появится.
   Что-то невесомое щекотнуло ногу; Найл понял, что насекомое забирается под
одеяло.
   Повинуясь безотчетному инстинкту, Найл мгновенно поджал под себя ноги  и,
сработав локтями, уселся на подушку. Затем, ориентируясь по движению одеяла,
стал изо всех сил гвоздить по нему трубкой. Одеяло встало колом,  тварь  под
ним билась в корчах. Найл. стиснув зубы, одной  рукой  удерживал  змеевидное
туловище, другой свирепо наносил  удар  за  ударом.  Не  успевший  полностью
втянуться под одеяло, хвост взвился и зацепил голову Найла, но он не обратил
внимания: яд сороконожки содержится, как и у паука, в размещенных за клыками
железах. Чувствовалось, как туловище с каждым ударом мягчеет, становясь  все
податливей. Тем не менее, конвульсивно извивавшаяся тварь  была  удивительно
сильной. Он продолжал неистово гвоздить, пока хвост  не  опал  бессильно  на
пол.
   Пододеяльник так пропитался кровью,  что  обе  руки  уже  испачкались  по
локоть.
   Несмотря на возбуждение, тело охватил холод, словно температура в комнате
упала до нуля. Зубы клацали, когда он вылезал из постели на покрытый  ковром
пол.
   Аккуратным движением, боясь перебудить  весь  дом,  он  раздвинул  шторы;
через отливающие голубизной стены засочился бледный  утренний  свет.  Заведя
трубку над головой, левой рукой  Найл  потянул  на  себя  одеяло  и  тут  же
отпрыгнул назад: лежащее  в  луже  крови  туловище  резко  дернулось.  Через
секунду  оно  тяжело  опало,  и  Найл  понял,  что   движение   было   чисто
рефлекторным.
   Нажав на кнопку, он раздвинул трубку и осторожно ткнул издохшую тварь.
   Затем стянул на пол одеяло, сбитую простыню, и с  помощью  трубки  поднял
размозженное туловище над постелью. Держа на весу,  разглядел.  Серо-зеленая
сороконожка, черные полосы вдоль боков. Туловище толщиной с лодыжку ребенка,
около двух метров длиной.
   По обеим его сторонам располагались ножки, напоминающие пухлые  пальчики;
длинные суставчатые антенны размозжены  ударами.  Именно  от  их  щекочущего
прикосновения Найл и насторожился. Крупные мутноватые капли яда,  скатившись
с клыков, упали на постель. Широко растворив окно, Найл сбросил  сороконожку
наружу, на клумбу.
   Озноб прошел так же неожиданно, как и возник.
   Юноша ощутил необычайную усталость - такую, что не  будь  сейчас  постель
насквозь мокрой от крови, повалился бы и заснул.
   Пришлось вместо этого надевать тунику и совать  ноги  в  сандалии.  Затем
Найл вышел в коридор. Он знал, что спальня Доггинза находится по соседству.
   Медленным движением  повернул  деревянный  набалдашник  дверной  ручки  и
заглянул в комнату.  Там  стояла  почти  полная  темнота,  но,  когда  глаза
привыкли к полумраку, ему стало видно, что Доггинз спит один. Подойдя,  Найл
осторожно потрогал его за плечо. Доггинз, вздрогнув, проснулся.
   - У меня там небольшое происшествие, - тихо сказал Найл.
   Доггинз без слов вылез из-под одеяла, натянул тунику и следом за,  Найлом
пошел в гостевую комнату, аккуратно и плотно прикрыв за собой дверь.
   Увидев намокшую от крови постель, он ошарашенно спросил:
   - Это еще что такое?
   Найл подвел его к окну и молча указал на мертвую сороконожку,  валявшуюся
внизу среди цветков львиного зева. Вкратце рассказал о происшедшем.
   - Надо поскорее от нее избавиться, пока все не проснулись, особенно дети,
- заметил Доггинз. - Стягивай быстро простыни с постели...
   Он вышел и возвратился через несколько минут со стопкой свежих  простыней
и покрывал. Те, что перепачканы были кровью, уже лежали на полу.
   К счастью, на самом  матраце  осталось  лишь  небольшое  пятнышко  крови;
вместе они перевернули его  обратной  стороной  кверху.  Затем  Найл  взялся
перестилать постель, а  Доггинз.  прихватив  испачканные  простыни,  куда-то
исчез. Вскоре он появился под окном с большими деревянными вилами,  которыми
уцепил дохлую сороконожку. Минут через десять мимо окна пронеслось  косматое
облако дыма; ясно, что он запалил где-то на задворках мусодержатель.
   Когда Догтинз возвратился, Найл заканчивал  счищать  кровь  с  раздвижной
трубки.
   - При женщинах обо всем этом ни звука, - коротко предупредил Доггинз.
   - Какой разговор! Кстати, а может, она заползла случайно?
   - Нет. Это была посланница Смертоносца-Повелителя.
   - Откуда ты знаешь?
   -  Охотничья  сороконожка.  Пауки  разводят  их  для  ловли  кроликов   в
предгорьях. Их закладывают в норы, а они вытравляют зверьков наружу. Но  это
была самая крупная  из  всех,  каких  я  только  видел.  Впредь  перед  сном
закрывай-ка окно.
   - Мне надо уходить из твоего дома. Из-за меня беда может  приключиться  с
другими.
   - Об этом перемолвимся позже. Ложись, отдыхай.
   Однако усталость уже схлынула. Когда Доггинз ушел, Найл,  перед  тем  как
залезть в постель, нацепил на шею медальон. Мозг тотчас пронзил зигзаг боли,
раскроив череп, будто тесаком, - да так,  что  Найл  невольно  зажмурился  и
прикрыл рукой глаза. Через несколько секунд  боль  переплавилась  в  тяжелое
биение где-то в затылке.  Найл  устоял  перед  соблазном  снять  медальон  и
попытался открыто превозмочь  боль,  слившись  с  ней,  словно  она  так  же
естественна, как удовольствие.  Превозмогая,  он  сделал  интересный  вывод:
медальон-то, оказывается, может усиливать сопротивляемость той  самой  боли,
которую  нагнетает.  Она  нарастает  пропорционально  сосредоточенности,  но
вместе с тем нарастает и способность ей сопротивляться. Теперь было понятно,
что она  является  как  бы  следствием  физического  опустошения;  нападение
Смертоносца-Повелителя  истощило  энергоресурсы  организма.  Вместе  с  тем,
борясь с собственной усталостью, Найл испытывал некое удовлетворение.
   Когда он  сконцентрировался,  казалось,  до  предела,  боль  стала  такой
свирепой, что на лбу (это чувствовалось) проступили капельки пота, а  внутри
черепа словно кто орудовал молотом. Но даже и это не  затмевало  подспудного
ощущения силы и возвышенной радости.
   И тут, достигнув порога, боль вдруг сама собой превратилась  в  союзника,
приумножив способность самоуглубляться. Найл сидел со  стиснутыми  кулаками,
плотно зажмурясь, чтобы в глаза не проникал свет. Совершенно неожиданно  для
себя он пересилил боль. Любопытное ощущение: Найл выпрямился, скинув с  плеч
гнетущее бремя, словно зверь, поднявшийся вдруг на  задние  лапы.  Еще  одно
судорожное усилие воли, и Найл уже стоит прямо, лишь чуть покачиваясь.
   Открыв глаза, он огляделся вокруг. Комната была прежней и, вместе с  тем,
в  каком-то  смысле  совершенно  преобразившейся.  Сосредоточенность   Найла
достигла глубины, какой он прежде никогда не испытывал. Все, на что ни падал
взгляд, казалось настолько притягательным,  что,  наверное,  можно  смотреть
часами, дивясь устройству и принципам действия.
   Казалось очевидным, что каждый предмет  в  комнате  таит  в  себе  тысячи
значений, которые обычно упускаются из внимания.
   Никогда Найл не осознавал так отчетливо свою свободу.  Он  сознавал,  что
волен  выбирать,  в  какое  именно  русло  направить  работу  мысли:  то  ли
припомнить прошлую жизнь, то  ли  подумать,  как  быть  с  пауками,  или  же
настроиться на изучение этого  странного,  волнующего  мира  вокруг.  Теперь
совершенно  отчетливо  различалось,   что   человеческие   чувства   наглухо
зашторены, но опять же во власти  человека  раскрывать  и  закрывать  их  по
своему усмотрению.
   Сфокусировав сознание, с тем чтобы впустить  туда  побольше  света,  Найл
ощутил волнение, сравнимое с ровным дуновением морского ветра. Граница этого
ощущения вскоре раздвинулась фактически до предела человеческого восприятия.
Было видно, что ветви дерева за окном принимают ласку рассвета с блаженством
сладко жмурящихся котят и что листья не просто шелестят, но и  разговаривают
на своем языке.
   Когда рассвело окончательно, Найла заинтриговал любопытный фоновый  звук,
будто бы звон мириадов крохотных колокольчиков.
   Найл подошел к окну, раскрыл его. И тут дошло, что это, собственно, и  не
звук,  а  некая  вибрация,  излучаемая  под  воздействием  солнечного  света
цветками. Энергия изливалась  наружу  искристым,  сыпучим  фонтаном,  мягким
дождем искорки падали вниз, на землю. Зрелище  попросту  ошеломляло.  Многие
цветы еще пребывали в тени, потому отбрасывали лишь отдельные,  разрозненные
искорки энергии. Когда солнце отделилось от линии  горизонта,  клумба  стала
напоминать собой невысокий медленный фонтан.
   Когда раскрылись чашечки цветков, искры стали ярче; воздух сгустился  над
клумбой переливчатым цветистым маревом.
   Трава газона отдавала вибрацией поглуше, не  такой  внятной,  и  казалась
подернутой голубоватым туманом.
   Когда глаза начали понемногу осваиваться с непривычным зрелищем,  Найл  с
интересом обнаружил, что высокие красные башни жуков окружены, по сути,  тем
же голубоватым свечением, что  движется,  чуть  колыхаясь,  подобно  горящей
свече. Теперь было понятно, что спиралевидная конструкция,  замыкающаяся  на
верхушке,  предназначена  именно  для   того,   чтобы   предотвратить   этот
живительный ток от преждевременной  утечки,  пока  строение  толком  его  не
впитает.
   Человечьи  жилища  в  сравнении  с  башнями  жуков   казались   какими-то
безжизненно стерильными. Часть энергии поглощалась голубым стеклом стен,  но
в основном она просто отражалась и терялась в атмосфере.
   Отворачиваясь от окна, Найл  ощутил  секундное  головокружение;  пришлось
невольно облокотиться о стену.  Тело  не  привыкло  к  такой  богатой  гамме
оттенков, и  чувства  были  нестойки.  Он  с  усилием  <зашторил>  сознание,
преградив доступ в него  света.  Тоненький  звон  моментально  унялся,  и  в
комнате воцарилась тишина,  показавшаяся  пронзительной.  Облегчение  вскоре
сменилось глубокой усталостью.
   Тяжелой поступью, словно захмелевший,  Найл  одолел  путь  до  постели  и
опрокинулся на спину. Мало-помалу телом овладело глубокое  умиротворение,  и
он забылся.
   Когда открыл глаза, солнце было уже высоко, на стуле возле кровати  стоял
поднос  с  едой.  Запивая  холодным  молоком  белый  пористый   хлеб,   Найл
блаженствовал, чувствуя, как возвращаются силы.
   Дверь приоткрылась, заглянул Симеон.
   - А-а, так ты проснулся? Как самочувствие?
   Не дожидаясь ответа, он взял Найла за запястье и пощупал пульс.
   - Ну, куда лучше. - Положил ладонь пациенту на лоб. - Дело  на  поправку.
Но денек-другой надо бы еще полежать.
   - Это невозможно, - сказал Найл решительно. - Я должен сегодня же  отсюда
уйти.
   Когда он стал  описывать,  как  прикончил  сороконожку,  лицо  у  Симеона
помрачнело.
   - Серая, говоришь, с черными полосами?
   - Да.
   - В самом деле, охотничья сороконожка. Их  яд  способен  свалить  боевого
паука. Тебе повезло.
   - В следующий раз может не повезти. А если она, чего доброго, заберется в
спальню к кому-нибудь из детей? Нет, оставаться здесь мне никак нельзя.
   - Насчет последнего не беспокойся, - покачал головой Симеон, - она бы  не
напала ни на кого, кроме тебя.
   - Откуда ты знаешь?
   - Они охотятся по вибрации. Такое чутье, тонкое.
   - Но откуда ей знать мои вибрации?
   - Вот это для меня самого загадка. Мне рассказывали, что  когда-то  давно
существовала особая порода  животных,  собаки-ищейки.  Они  могли  выследить
любого, стоило дать им понюхать принадлежащую ему вещь. Вот и эти  охотничьи
сороконожки могут примерно то же самое. А вот насчет того, как именно это им
удается, - здесь я теряюсь. Может, какая-то форма телепатии.
   - Так что, мне теперь спать, позахлопывав все окна  и  двери?  Неожиданно
Симеон улыбнулся.
   - Думаю, не понадобится. - Он встал. - Эту проблему мы, пожалуй,  уладим.
Доедай свой завтрак.
   Возвратился он минут через  десять,  неся  большой  деревянный  горшок  с
каким-то растением. Каким именно, непонятно - оно было скрыто под чехлом.
   Горшок Симеон поставил под окно  и  совлек  чехол.  Найл  с  любопытством
оглядел сочно-зеленый ствол с немощно обвисающими побегами-усами.  Высоты  в
растении было метров около двух. От ствола исходил  не  лишенный  приятности
сладковатый, чуть лекарственный запах. Помимо усиков, были  еще  и  мясистые
желтовато-зеленые стебли, каждый из которых венчала  желтоватая,  змеевидная
какая-то голова. Найл  наклонился  разглядеть  подробнее,  и,  вскрикнув  от
неожиданности, отпрыгнул. Часть зеленых усов потянулась  к  нему,  движением
напоминая ложноножки грибаголовонога. Симеон засмеялся.
   - Для людей они совершенно безопасны. Он протянул к растению руку.
   Один из усов нерешительно шевельнулся, затем вяло  обернулся  вокруг  его
пальца.
   - Как оно называется?
   - Не знаю. Моя жена называла его змей-травой. Семена мы принесли с  собой
из Дельты. Смотри.
   Симеон достал  из  кармана  большую  коробку  из-под  таблеток.  Судя  по
доносящемуся изнутри приглушенному жужжанию, там билась муха.
   Удостоверившись, что дверь закрыта,  Симеон  сдвинул  крышку.  К  потолку
мгновенно рванулась  почуявшая  свободу  блесткая  муха-росянка  с  размахом
крылышек с пять сантиметров. Несколько  секунд  она  бестолково  кружила  по
комнате, натыкаясь  на  стены.  Затем,  наконец,  уловила  тянущий  из  окна