ще-то до сего дня из
лялехинского пафитона удавалось извлечь  лишь  исключительно  отвратительные
звуки.)

   Наконец Оттобальт и Сереион пришли в себя настолько, что смогли  выбежать
на балкон и перегнуться через перила.  Их  взглядам  предстало  незабываемое
зрелище: Гедвига в модной ночной рубашке с бантиками и в колпаке  и  пьяный,
едва стоящий на ногах Кукс перетягивали любимый топор лесоруба, будто канат.
Кукс, не в состоянии вымолвить ни слова, только нечленораздельно мычал и изо
всех сил старался удержаться на ногах,  отчаянно  хватаясь  за  спасительный
топор  и  мощные  формы  Гедвиги.  Словно  два  борца  перемещались  они  по
импровизированному рингу, время от времени натыкаясь на бестолково сновавших
бесумяков, отчего последние с грохотом валились, словно сбитые  кегли,  и  с
облегчением засыпали.
   Гедвига поняла, что это заговор и на поддержку верных  рыцарей  надеяться
не придется. Обычную женщину сие открытие повергло бы в панику и лишило воли
к сопротивлению, но Нучипельская Дева не такова. Пламя отваги вспыхнуло в ее
крохотных глазках, грудь стала вздыматься еще  выше,  а  уши  покраснели.  С
нечеловеческой силой она  замотала  топором,  к  обратной  стороне  которого
намертво приклеился злосчастный законный владелец.  При  этом  королева-тетя
норовила пихнуть врага пухлой, но все еще стройной  ножкой  куда-нибудь  под
дых (а теперь  сделайте  поправку  на  небольшой  рост  дамы.  Сделали?  Вот
то-то...). Кукс только крякал да из последних сил пытался устоять на  ногах,
однако кого надолго хватит при таком раскладе?
   - Э-э-э-э... Е-е-е-е!!! - завопил Кукс и, теряя равновесие,  свалился  на
отважную королеву. Его грузное тело, словно  скала,  упало  на  Нучипельскую
Деву и увлекло ее прямо на антихрапное ложе, придавив сверху всей тяжестью.
   Попытки выкарабкаться успехом не увенчались. И королева во всю мощь своих
легких оповестила Дарт:
   - На по-мо-о-о-щь!!! На-си-и-и-лу-у-у-ют!!!
   Говорят, в одном из известнейших театров мира стояли  как-то  на  балконе
или в ложе бельэтажа два корифея театрального искусства. И один из них время
от времени говорил артистам: "Не верю".
   - Не верю, - буркнул Оттобальт, не зная, что копирайт на эту  фразу  -  у
Станиславского.
   Сереион не смог сдержаться и захихикал в кулак. За их  спинами  появилась
робкая и смятенная тень, жаждущая постучать в двери королевской опочивальни,
но, увы, - двери отсутствовали, и тень застыла на  пороге  в  совершеннейшей
прострации. Затем вспомнила о служебном долге и хриплым шепотом призвала:
   - Ваше величество! Ваше величество-о-о!
   Оттобальт и Сереион переглянулись,  словно  болельщики  одного  клуба,  и
ринулись обратно в спальню, делая вид, что они тут ни при чем,  ни  сном  ни
духом. Сидят вот, набанцы чистят, двери пытаются  починить  -  и  никого  не
трогают.

Не обязательная в данном романе глава

   В жизни всегда есть место подвигу.
   Надо только быть подальше от этого места.

   Плот, сооружаемый под чутким руководством Салонюка, был  готов  только  к
утру.
   Пульхерия Сиязбовна не осталась на  чай,  а  исчезла  сразу,  как  только
Жабодыщенко отцепился от ее хвоста. Очевидно, поползла в ближайший санаторий
- или подобное заведение - лечить изрядно потрепанные нервы.  Надо  сказать,
что четверо партизан с  облегчением  восприняли  ее  уход,  но  Маметов  был
скорбен и безутешен. Мамафюрер - вот так, одним словом - произвела  на  него
неизгладимое впечатление. Он подозревал, что  в  родном  Ташкенте  такое  не
водится и что  он  упустил  единственную  в  жизни  возможность  обзавестись
чудесной зверей в платочке. Свою скорбь он изливал товарищам по  оружию,  но
те оставались холодны и глухи к  его  страданиям.  Они  вообще  предпочитали
считать вчерашнее происшествие коллективным страшным сном.
   На рассвете, то и дело ныряя в плотный туман, похожий по цвету и  фактуре
на овсяный кисель, партизаны грузили  на  плот  оружие  и  вещи.  Плот  тихо
поскрипывал на воде. Бревна для него пришлось настилать в  несколько  слоев,
потому что под весом пяти человек и их скарба он то и дело норовил уйти  под
воду.
   Самым хмурым и усталым изо всей компании был Жабодыщенко, который  сделал
львиную долю всей работы.
   Берясь за шест, он обратился к Салонюку:
   - За цю работу вы мене повинны отпуск дать.
   Тарас насторожился:
   - Яку? Куды це ты лыжи навострил?
   Жабодыщенко почухал в затылке:
   - Вид работы у коллективе. Отдохну денька два-тры, а заместо  мене  нехай
хлопци пороблять.
   Партизанский командир не на шутку рассердился:
   - Хто вместо тебя буде робыты? У мене кожна людина на вес  золота,  писля
вийны гуляй скильки хочешь, а тепер - зуськи!
   Жабодыщенко, тяжело вздыхая, заметил:
   - Писля вийны все отдыхать будуть, так нечестно.
   Перукарников внес ноту оживления в их скорбную беседу:
   - Товарищ командир, а что делать тем, кто не доживет до конца войны?
   Жабодыщенко всполошился:
   - Чур мене, чур мене.
   Салонюк подумал, что после войны надо будет подобрать  себе  какую-нибудь
профессию полегче. Где-нибудь за Полярным кругом или в пустыне. Только чтобы
там, не дай бог, не встретить Перукарникова с его  дурацким  юмором.  Потому
что силы у партизанского лидера тоже не бесконечные. Однажды и он  может  не
выдержать нечеловеческого напряжения.
   - Перукарников! - взмолился он. - Ну  що  за  дурный  вопрос?  Чи  ты  не
знаешь, що на тому свити ничего не роблять. Там такый вечный отпуск.
   Внезапно его осенила гениальная мысль. Он отобрал у  Жабодыщенко  шест  и
вручил его Ивану.
   - До речи, ось тоби, Ваня, естафетна палычка вид  Миколы.  Держи.  Будешь
грести.
   Маметов, бегом направляясь к плоту, заголосил:
   - Командира, моя тут сидеть?!
   Великий стратег снова ожил в Салонюке. Более  того,  в  нем  проснулся  и
дремавший  до  поры  до   времени   тактик.   Гений   всегда   предупреждает
неприятности, а не борется с ними.
   - Маметов, стий! - скомандовал он грозно.  -  Кру-гом!  Чоботы  знять!  В
торбу схо-вать! Перукарников, цей процесс проконтролю-вать!
   Маметов жалобно застонал:
   - Товарища командира...
   Но непреклонный Салонюк в зародыше пресек всякие намеки на неповиновение:
   - Нияких спорив, Маметов.  На  цему  трямзипуфе  я  капитан,  и  мени  не
потрибни посеред реки нияки инциденты - типа всплытие  ризных  разлютованных
тварин местной фауны!
   Маметов нехотя уселся на берегу и принялся , стягивать сапог:
   - Маметов замерзать, потом болеть,  однако,  кто  лечить?  -  укоризненно
заметил он.
   Салонюк оставался холодным и гордым, как Снежная королева,  которая  была
так далека от простых человеческих проблем и горестей:
   - Не подобаються мои  требования,  Маметов,  беги  по  берегу  слидом  за
плотом.
   Перукарников честно выполнял приказ командира, надзирая за тем,  как  его
товарищ избавляется от обуви.
   - Давай, давай, Маметов, шевелись быстрее! А то точно  заболеешь  или  на
пароход опоздаешь - одно из двух.
   Еще несколько минут бестолковой суеты и  беготни,  оханий  и  причитаний,
дележа обязанностей и гневных окриков командира - и вот наконец  свершилось!
Беспокойное  хозяйство  разместилось  на  плавсредстве   и   отправилось   в
неизвестность под шелест прибрежных камышей и плеск волн.
   Над водой  по-прежнему  клубился  туман,  и  Салонюк,  с  одной  стороны,
тревожился по этому поводу - не приведи Господи наскочишь на мель или берег.
А с другой стороны, радовался этому обстоятельству, ибо если  партизанам  не
видно ни берега, ни немцев, которые вполне могут по нему бродить, то и немцы
партизан не обнаружат.
   Жабодыщенко пристроился у края плота, копаясь в  подкладке  своей  шапки.
Там, как мы помним,  были  у  него  припрятаны  снасточки  для  ловли  рыбы.
Естественно, что этот достойный член отряда хотел позаботиться о питании:
   - Зараз рыбки зловымо.
   Сидорчук пристально вгляделся в даль  и  никакой  дали,  естественно,  не
обнаружил. Все было словно затянуто серой влажной марлей.
   - Шось туман сегодни сильный, тильки б не наскочиты на каменюки.
   Перукарников, стоя на носу, опустил шест в воду и пощупал дно:
   - Не боись, Василь, не наскочим. - И поскольку  настроение  у  него  было
приподнятое, затянул песню:

   Затуманились речные перекаты...
   Шли домой с войны немецкие солдаты!

   Удивленное его репертуаром, эхо немного поколебалось, но все же  разнесло
слова песни далеко по реке. Салонюк испуганно заозирался вокруг:
   - Ты шо, Перукарников, белены объився, чи шо? Так голосно спиваешь, зараз
до нас, як мухи на мед, вси фашистськи бомбардувальники позлетаються.
   Перукарников сверкнул белозубой улыбкой:
   - Виноват, товарищ командир, искуплю!
   Жабодыщенко, оторвавшись на  миг  от  рыбалки  и  подняв  глаза  к  небу,
вслушался в тишину:
   - Та ни, самолеты в таку погоду не литають.
   Волосы у Тараса от такой беспечности встали дыбом:
   - Тихише, тихише, хлопци. Добре, шо туман та нас с берега  не  видно,  бо
було бы як у фильме "Чапаев", а нам це не подходить, у нас  обратной  дороги
нема.
   Жабодыщенко, лежа на животе у края плота и дергая за  снасть  с  наживкой
(успел же среди всех хлопот накопать червяков!), прошептал горестно:
   - Шось не клюет.
   Салонюк приставил к  глазам  бинокль  и  принял  позу  человека,  который
умудряется что-то рассмотреть в непроглядном тумане:
   - Ты бы, Микола, лучше за кулеметом сидив, а не дурью маявся.
   Жабодыщенко серьезно возразил:
   - У мене отпуск, я не можу. И вообще, за кулеметом Сидорчук сидить  -  це
його улюблена играшка.
   Салонюку пришлось оторваться от окуляров бинокля,  чтобы  прожечь  Миколу
гневным взглядом. Однако Жабодыщенко был бесчувственным, как бревно,  -  его
такими взглядами пронять было трудно.
   -  Не  видно,  що  Сидорчук  зайнятый  та  не  може  нас   охороняты?   -
поинтересовался командир.
   - Видно, - ответствовал Микола. - Та все одно - не хочу.
   Салонюк раздраженно уточнил:
   - Так шо, може, мени Маметову кулемет доверить?
   Колбажан сразу простил дорогому товарищу Салонюку его байские наклонности
и жестокие выходки. И даже последнюю, с  сапогами.  Он  широко  улыбнулся  и
доверчиво обратился к Тарасу:
   - Командира, командира, моя у пулемета быть лучше, можна сидеть?
   Командир отвечал народной пословицей:
   - Калына хвалилась, що з медом солодка... Ты лучше, Маметов, свои  чоботы
добре держи, бо вони уплывуть на нашу погибель.
   Жабодыщенко разочарованно подергал леску и понял, что  рыбалка  здесь  ну
вообще никакая. Так  что  совершенно  незачем  травмировать  тонкую  психику
товарища Салонюка - овчинка выделки не стоит. Если бы здесь клевало,  то  он
бы стоял насмерть, отстаивая право на отдых, заработанный с топором в руках.
Но стоит ли вызывать на себя гнев командира, если на другой чаше  весов  нет
никакой очевидной выгоды? И Микола примирительно забубнил:
   - Та вы не хвилюйтесь, товарищу Салонюк, зараз я  трохи  порыбалю  та  за
кулемет сяду, добре?
   Тарас с горечью поведал сам себе:
   - Сижу, як лялька на самоваре, ниякои дисциплины.
   Маметов не понял, отчего так быстро отпала его  кандидатура.  Пулемет  он
любил и давно уже мечтал из него пострелять.
   - Товарища командира, - жалобно заныл он,  -  ну  можна  моя  за  пулемет
сидеть?
   Салонюк уже принял прежнюю позу, в которой, по замыслу, его и должны были
запомнить очевидцы и потомки: прямая спина, гордая осанка, высоко вздернутая
голова и бинокль в  правой  руке.  Маметов  тайфуном  ворвался  в  неспешное
течение его мыслей и сбил с толку.  Однако  Тарас  был  человеком  добрым  и
сдержанным. Нечеловечески кротким голосом он выговорил:
   - Угомонись,  сынку,  не  сегодня.  Ось  колы  вбьють  Жабодыщенко,  тоди
поговорымо.
   - Тьфу, тьфу, тьфу, - сплюнул Микола, - не дай бог.
   - Вин як мишень - фигура самая приметная, - продолжал Салонюк.  -  Лежить
на брюхе, гвынтивку в руках  не  держить,  ничего  не  бачить,  окрим  своей
рыбалки, стреляй - не хочу.
   Жабодыщенко нервно смотал снасть и недовольно уселся возле пулемета:
   - Ну николы не дасть по-людски отдохнуть, дихтатор. У такому тумани нияка
фигура як мишень не подходить, це я вам як снайпер кажу.
   Салонюк твердо стоял на своем:
   - У такому тумани, Жабодыщенко, нимци прямо в вухо можуть дыхати,  та  ты
их проигноруешь.
   Жабодыщенко проверил, на какую дальность установлен  прицел  пулемета,  и
дискуссию не продолжил.
   В это время партизанский плот проплывал мимо печально известного места  с
красноречивым  названием  Утесы  Страха.  Таких  утесов  было  в   Вольхолле
понатыкано достаточно - штук пять или шесть. Кто их такими  выдумал,  как  и
для чего, до сих пор остается  загадкой.  Поговаривают,  что  это  дело  рук
какого-то спятившего  чародея  древности,  который  таким  странным  образом
реализовал свою тягу к театральному искусству.
   Утесы Страха работали по нехитрому  принципу.  Любой,  кто  оказывался  в
непосредственной близости от  них,  имел  все  шансы  вновь  пережить  самый
неприятный момент своей  жизни,  испытать  животный  ужас  и  услышать  либо
увидеть то,  что  его  больше  всего  могло  шокировать.  Видения  эти  были
бесплотны,  но  пугающе  реальны,  и  многие  слабонервные   путешественники
отправлялись отсюда прямиком в дом скорби.
   Еще ходили  по  Вольхоллу  слухи,  что  здесь-де  обитают  души  погибших
странников, но и эта версия не нашла подтверждения. На  самом-то  деле  всем
было  абсолютно  все  равно,  отчего  около  Утесов  Страха  творится  такая
чертовщина. Главное, что творится, а значит, надо держаться отсюда подальше.
И держались, и близко не приближались, тщательно отмечая  злосчастные  утесы
на картах ярким красным цветом.
   Само собой, что доблестные  бойцы  партизанского  отряда  обо  всем  этом
понятия не имели. И потому бодро выруливали прямо к утесам.
   На плоту как раз закипел ожесточенный спор  о  том,  есть  ли  поблизости
немцы. Перукарников в их существование сегодня вообще не верил и еще немного
- договорился бы до того, что и Германии нет и никогда не было. Что  это  за
стих на него нашел, мы не знаем. Знаем только, что,  поставив  под  сомнение
факт присутствия немцев на данной территории, Иван предложил, входя в раж:
   - А давайте мы это сейчас проверим! - И, сложив руки рупором, прокричал:
   - Коммен зи, битте!
   Эхо негодующе откликнулось:
   - Коммен зи, битте, коммен зи, битте!
   Перукарников  радостно  оглянулся   на   товарищей,   которые,   замерев,
вслушивались в эхо, и будто языки  попроглатывали  от  неожиданности.  Да  и
возможно ли себе  представить,  чтобы  заслуженный  партизан  -  не  новичок
зеленый - так вопиюще себя вел в тылу врага? Иван торжествующе посмотрел  на
друзей и снова завопил:
   - Нихт шлиссен!
   Эхо еще более недовольно ответило:
   - Нихт шлиссен, нихт шлиссен...
   Перукарников довольно улыбнулся:
   - Вот видите, никого здесь нет, только мы и эхо. - И чтобы доказать  свою
правоту раз и навсегда, крикнул:
   - Их бин партизанен!
   - Их бин партизанен, их бин партизанен... -  не  стало  спорить  эхо.  Но
потом на какое-то мгновение задумалось и громоподобно проревело:
   - Дас ист партизанен?!!! Аларм, аларм!!! Фойер!!!
   Где-то вдалеке послышался топот ног, обутых в сапоги,  и  сухо  затрещали
автоматные очереди. Салонюк побелел как мел и по-черепашьи втянул  голову  в
плечи. Сидорчук и Перукарников плюхнулись на животы, пытаясь  удержаться  на
раскачивающемся плоту, Жабодыщенко истерично закрутился с пулеметом, пытаясь
определить, где именно находится враг. Маметов тоже попытался заметаться, но
вовремя вспомнил, что находится на плоту, и лишь  крепче  обхватил  мешок  с
сапогами.
   Словом, действительно аларм во всем великолепии и с вытекающими  из  него
последствиями.
   Салонюк трагически констатировал:
   - Все, почалось.
   Перукарников перевернулся на спину, крепко держа автомат:
   - Едрит его в корень, ну кто же знал, ну кто же знал...
   Жабодыщенко, прикладывая ладонь к уху, пытался уточнить направление:
   - Та де ж вони е, нияк не зрозумию.
   Прилип к мокрым бревнам Сидорчук - типичная камбала, которой  не  удается
слиться с дном, на котором она лежит. Попросил жалобно:
   - Ваня, ты так бильш не шуткуй, добре?
   Плыл по  одной  малоизвестной  вольхоллской  речушке  плот  с  советскими
партизанами. В самом центре его сидел, словно памятник  всем  командирам,  у
которых были такие вот прибабахнутые подчиненные,  скорбный  Тарас  Салонюк,
которому услужливый Жабодыщенко соорудил нечто вроде сиденья - для  большего
удобства.
   Теперь же, зажатый телами своих бойцов, которые ползали  по  сравнительно
небольшому плоту, он даже не мог сдвинуться с места - и  вспоминал  основные
вехи своей не слишком долгой жизни,  сознавая,  что  является  самой  лучшей
мишенью для гитлеровских снайперов.
   А вокруг царил настоящий ад.
   Там,  наверху,  внезапно   раздался   душераздирающий   вой   пикирующего
бомбардировщика и засвистели в воздухе сброшенные бомбы.  Звучали  выстрелы,
крики охрипших немецких солдат, ревели двигатели машин, и  неслись  со  всех
сторон короткие лающие команды.
   Но вот что странно: все это было словно в кино. Хотя пули, судя по звуку,
ложились буквально в сантиметрах от  плота,  на  воде  не  было  фонтанчиков
брызг.  И  осколки  также  плюхались  в  воду,  оставляя  ее   спокойной   и
невозмутимой.
   Река неторопливо струила свои воды, игнорируя бой, который, казалось, шел
со всех сторон. В тумане на обоих берегах  то  и  дело  загорались  огненные
вспышки от взрывов и выстрелов; повеяло откуда-то дымом, обожженной землей и
порохом, но чем дальше, тем неестественнее все это выглядело.
   Совсем рядом с плотом даже попыталась всплыть подводная лодка с  надписью
U-344 на борту, но что-то не сложилось, и она снова ушла под воду,  поморгав
на прощание перископом. В довершение всего  этого  безобразия  раздался  вой
корабельной  сирены  и  из  тумана  донесся  строгий  и  мужественный  голос
невидимого капитана, усиленный громкоговорителем:
   - Внизу на плоту! Немедленно возьмите в сторону!  В  сторону!  Освободите
проход крейсеру "Отважный"!
   Первым пришел в себя Салонюк, еще  раз  подтвердив,  что  не  по  прихоти
судьбы, а исключительно благодаря выдающимся  личным  способностям  он  стал
командиром.
   - Спокийно, хлопци, - скомандовал он. - Це психическа атака,  никому  без
мого дозволу вогню не видкрывать та не голосить на всю реку.
   Жабодыщенко немцев никогда  не  боялся,  потому  что  тевтонская  немочь,
которая сроду не ела сала, не представлялась ему  серьезным  противником.  А
вот с нечистой силой он дела иметь не любил и потому сразу засуетился:
   - Це якась дьявольска западня, шо з нами буде?
   Салонюк кипел праведным негодованием. Дьявольские  козни  его  сейчас  не
трогали. Он мечтал добраться до  того  мерзавца,  который  подложил  им  эту
свинью. Удушить бы его, стервеца, но за это можно  схлопотать  взыскание  по
партийной линии. Пришлось ограничиться малым:
   - Перукарников, - свирепо прохрипел он. - За цю выходку  три  наряда  вне
очереди. Быстро взяв шест та почав веслувать! Сидорчук, шевелись, до тебе це
теж видноситься!
   Сидорчук виновато откликнулся:
   - Не можу, товарищ Салонюк, мой шест уплыл!
   - Та хоть руками греби!
   Река уносила плот все дальше и дальше от яростного сражения, которое  все
еще шло в тумане. Перукарников молчал, чувствуя  за  собой  вину,  и  быстро
работал шестом. Сидорчук - мокрый и злой, что упустил шест, - плюхал по воде
руками  без  особых  результатов,  но  не  осмеливался  перечить   яростному
командиру. Жабодыщенко что-то бубнил себе под нос, прижимая к груди пулемет.
Маметов,  мало  что  понявший  в  происходящем,  знал  одно:  сапоги  нельзя
выпускать из рук ни при каких условиях.
   - Командира, моя еще не можна сапоги одевать? - робко спросил  он,  когда
выстрелы и взрывы со