м.
     И  только доктор  Давин продолжал  лежать  лицом к стенке, и  нам очень
трудно  будет  сейчас сформулировать род  страданий, терзавших  все-таки  не
душу...  мозг  его. Не  жалость, не раскаяние, не сомнение... сам  мозг, как
известно, не ощущает боли. У него  там образовался некий пустой пузырь одной
мысли, наподобие дирижабля. Он вплыл тогда, на окраине поля, в его сознание,
да  так  и не выплыл. Что было ему в этом  дирижабле? А мучило мозг большого
ученого  то, что  единственная причина, годная для употребления и объяснения
случившегося,--  все  тот  же  дирижабль,--  не  годилась  ему.  Единственно
возможная,  то есть  точная,  логичная,  материалистическая,  следовательно,
истинная -- что Гумми каким-то образом попал на дирижабль и упал с него... и
не годилась она ему не потому, что он мог ее опровергнуть -- опровергнуть ее
он не мог. В конце концов он был первый, кто увидел Гумми, потом дирижабль и
единственным образом соединил их как причину и следствие в своем мозгу... Но
именно  эта-то  связь  нарывала  и  рвалась,  ничего  не  выдерживала  и  не
объясняла.  Она Давину  не  годилась. А не годилась она  ему по одному  лишь
тому,  что он в нее  НЕ ВЕРИЛ. И вот в этом "НЕ ВЕРИЛ" заключалось, выходит,
то, что верил-то он как раз в необъяснимое падение Гумми с высоты, в то, что
никакого убийства не было, а было САМОубийство  (косвенной причиной которого
он ясно сознавал  себя,  но это казалось ему, в его мозговой муке, как раз и
несущественным...),  а раз это  было самоубийство, то  была и  Луна,  причем
коричневая, с велосипедным рулем,  валявшимся в ее  глубокой пыли... Но и не
это мучило  его, а невыносимым в его НЕверии в дирижабль был сам  факт ВЕРЫ.
Без НЕ.
     И  этого он никому не объяснил.  За ним  приехала самоотверженная Джой,
готовая утирать ему слюни до конца дней... он молча поднялся с дивана, сгреб
рукописи в  чемодан, и они  уехали  в Европу.  Отъезд  доктора  произвел  на
таунуссцев впечатление. И поскольку потом еще  десятка полтора лет ничего не
случалось, а потом  -- как  началось!..-- и оказались  они  вдруг воистину в
веке  двадцатом,  с  его прогрессом, войной и кризисом, то  почему-то именно
отъезд доктора как единственное  предшествующее  событие  отбил  в их памяти
границу  старых добрых времен. "Это  было еще до отъезда доктора",--вздыхали
они. Или: "А это случилось уже после его отъезда..."
     А  нам нет дела до них] Да и  до Роберта Давина,  выросшего в  Европе в
мировую  знаменитость,  рассеявшего  без  счета  учеников  и  теорий,  почти
подперевшего самого  Фрейда,  до  которого  нам тоже  нет  дела.  Так  и  не
вспомнили  бы мы о нем, если бы недавно не попались  нам на глаза материалы,
связанные с проблемой Святой Плащаницы. Здесь не время и не место заниматься
пересказом  истории вопроса, суть которого сводится к обсуждению подлинности
ткани,  запечатлевшей, как на негативе,  изображение  Христа (интересующихся
отсылаю к широко известным статьям д-ра П. Вильона,  д-ра  Д. Фока  и  др.).
Приблизительно  во   времена   нашего   рассказа  Плащаница   была   впервые
сфотографирована,  и  на  негативе   получено  позитивное  изображение.  Эта
сенсация привела к многочисленным строго научным проверкам того,  в чем люди
не  сомневались  на   протяжении  почти  двух  тысячелетий.  Пик  дискуссий,
исследований  и статей по этому вопросу падает  на тот год,  когда Плащаница
была  выставлена для всеобщего обозрения.  Приведу  лишь два довода в пользу
подлинности запечатленного на ней изображения и реальности истории Христа. В
этих доводах  какая-то  особая, головокружительная психологическая крутизна.
Первый довод  --  что  идея  негатива  стала известна  лишь  с  изобретением
фотографии  и  ни  один  художник, даже знакомый с фотографией, не  способен
(технически)  по  позитиву  изобразить  негатив  '. И  второй  --  что  сама
Плащаница и полотняные повязки (бинты),  обвивающие ее, сохранились  в форме
кокона, покров их совершенно не  тронут, и никакими естественными действиями
нельзя объяснить их  ненарушенность  и  неповрежденность,  как  Вознесением.
Христос не был распеленат. Он исчез из них.
     Так вот, разбирая материалы, мы наткнулись и на отклик знаменитого д-ра
Роберта Давина. Странно уже то, что  он снизошел с вершины своего авторитета
и  ввязался в это  обсуждение,  для ученых его  ранга крайне сомнительное  и
непрестижное, если не опасное  для  репутации, о  которой  всякий  авторитет
печется тем заботливей и щепетильней, чем  он выше.  Но  еще любопытнее, что
д-р Давин в данном случае не  только забыл о  необходимости блюсти авторитет
великого  ученого,  но  и  просто-таки  неприлично раскипятился,  обвиняя  в
ненормальности (ссылаясь  на описанный им классический  синдром  Гумми) даже
такого абсолютно неверующего и солидного ученого, как профессор анатомии д-р
Ховеле, всего лить подтвердившего в качестве анатома,  что любое действие по
освобождению тела Христа из Плащаницы не способно оставить ткань в том виде,
в каком она  сохранилась  до наших  дней. Причем любопытно,  что  логика  --
орудие, которым д-р Давин всегда владел поразительно  мощно и неотразимо,  в
данном случае как бы изменяет  ему,  доводы вытесняются  прямым давлением на
оппонента, а выводы -- пафосом, сводящимся  приблизительно к  формуле "этого
не может быть, потому что не может быть никогда".
     Но и его точка зрения на подлинность пресловутой Плащаницы занимает нас
мало. И лишь только вот эта  личная задетость вопросом заинтересовала нас  и
заставила попытаться в ней разобраться.

        БИТВА ПРИ ЭЙЗЕТЕ

     (Из книги У. Ваноски "Бумажный меч")

     Варфоломей был королем. Не каким-нибудь Шестым или Третьим -- даже и не
Первым.  А -- Единственным. Власть его--простиралась. Любому другому  королю
любой эпохи трудно было бы предположить ее пределы.  Допустим, Варфоломею не
так  уж  легко  было  бы  взять и  отрубить  кому-нибудь голову или подарить
ползахудалого царства -- зато  он был способен на большее: на изгнание. И не
просто на изгнание (изгнание из пространства, как и прекращение единоличного
времени  путем  отделения  головы от туловища,  лишь  упрочает  исторический
персонаж...),   а  на  изгнание  окончательное  --  из  самого  времени,  из
человеческой памяти.
     Королевство  его не  было больше  или  меньше прочих государств, ибо он
властвовал над всем миром. И даже, я какой-то степени, над мирозданием. Не в
его власти было, конечно, погасить Солнце или снять  с неба Луну, но удалить
с небосвода какую-нибудь незнаменитую  звездочку он мог, а мог заставить  ее
светить людям чуть поярче. Он  не мог, конечно, убедить  своих  подданных  в
том, что не  существует слон,  скажем, или лев (самое прочное в человеческом
сознании -- это басня...), но ликвидировать целый  вид животных или растений
из внебасенного  сознания мог вполне, и это ему даже удавалось.  Власть  его
была безгранична, хотя и ограниченна. Но ведь и никакая власть, кроме власти
Создателя,  не  бывала  безграничной,  а  любая  другая  --  так  или  иначе
ограниченна. А  у Создателя--этр уже и не власть: власть, равная самой себе,
что это за власть? За безграничную власть мы всегда принимали безграничность
собственной  зависимости  --  нашу  НЕвластность. Варфоломея как  раз  такая
власть никак не интересовала.  Может быть,  потому,  что такой у  него и  не
было. Тут  трудно провести границу: не было или не была нужна? Нужна ли  нам
меньшая  власть, если мы обладаем большей?  Если  поверить распространенному
убеждению (которому  мы  в  отличие  от  Варфоломея  верим  не  в  такой  уж
степени...),  что  власть -- одна из наиболее сильных страстей человечества,
перекрывающая  (в  случае  наличия...) прочие  человеческие  страсти (на наш
взгляд,  лишь  в  силу  большей доступности  их утоления...),  если  принять
подобное  убеждение  за  аксиому,  то,  конечно,  меньшей  властью мы  легко
пожертвуем ради  власти  большей, а  властью большей ради  безграничной.  Не
забыл ли Александр Великий свою маленькую Македонию, дойдя до Индии?

---------------------------------------------------------------
     ' Тут можно и не согласиться  с автором. Как  сны были черно-белыми  до
кинематографа,  так  и  негативное  изображение  было  дано нам  в  ощущении
отродясь, а не после изобретения фотографии.  Все  ведь смотрели на Солнце и
отводили  взор...  Вот  рассуждение, почти  пушкинское по времени (1839 г.),
одного  его ученого друга: "Если, став против окна, долго  смотреть в одно и
то же  время на предметы  светлые и темные,  а потом обратить  глаза свои на
светлую  стену,  то  в эту  минуту  предметы,  казавшиеся  до  того  темными
(например, рамы  в  окошке), представятся светлыми.--  Таким  образом, когда
зрение наше вдруг переходит  от предметов  темных  к светлым  и  обратно, то
предметы,  которых впечатление осталось  еще  в  органах  зрения,  покажутся
различно  окрашенными..."  (В.   Ф.  Одоевский.  "Письма  к  графине  Е.  П.
Р.....и..."). Примечание переводчика.
---------------------------------------------------------------

     Кстати,  об Александре... С ним у  Варфоломея были свои счеты,  хотя, в
принципе, он Александру и симпатизировал, даже благоволил. Во всяком случае,
гораздо   больше,   чем  Наполеону.  Буонапарте  он,  прямо  скажем,  слегка
недолюбливал. И не только за то, что тот оборвал карьеру блестящего древнего
рода его будущей жены, герцогов де О де Ша де ла Круа,-- это дело Варфоломей
все-таки сумел слегка поправить, не  только женившись, но и вписав в историю
рода   несколько  ярких  страниц  (например,  участие  в  попытке   спасения
злополучного Карла 1),-- Наполеона он не любил  больше всего за максимальную
из  всех,   пожалуй,  исторических  фигур  неподвластность,   за  чрезмерную
самостоятельность (что в определенном смысле одно и то же), за независимость
(что  уже, пожалуй,  не одно  и то  же)  Наполеона,  от его,  Варфоломеевой,
власти.  Он  мог,  конечно,  отменить  то  или  иное  из незначительных  его
сражений, мог слегка поковыряться в истории, удаляя и привнося, но ничего не
мог поделать  с  м и-фом (вещью не  менее прочной,  чем басня...):  Наполеон
продолжал  стоять на  Аркольском  мосту,  и  флаг  его  развевался.  И  если
Александра Великого (симпатичного и красивого) Варфоломей  однажды осадил  и
поставил  на место,  отыграв  у него  одну  из  битв  в  пользу  Кира,  то с
Наполеоном это  ему никак не  удавалось,  даже  выиграй  он у него несколько
подобных    битв.    "Большое    видится    на    расстояньи...--    вздыхал
Варфоломей.--Век--это разве расстоянье?" Девятнадцатый все еще стоял лагерем
вокруг века  двадцатого: даже первая мировая не  так уж его отодвинула... О,
эти  бесконечные  кровати,  в которых Наполеон  провел  по  одной ночи!  Они
множились,  как  амебы,  простым  делением,   принося  доход  провинциальным
кабачкам и гостиницам.
     Несмотря на  свою  безграничную  власть,  Варфоломей  был  широкого ума
человек: тщетность этих его усилий доказала ему главное -- что они тщетны. А
тщета, как и суета, ниже достоинства  властителя ранга  Варфоломея. Так-таки
правда: нелепо жертвовать  властью  большей ради власти меньшей. Бороться  с
Наполеоном  для  Варфоломея  было  то  же,  что  Наполеону  властвовать  над
островком Св. Елены. Варфоломей вовремя усмехнулся и пожал плечами. Разве во
власти Наполеона было  создать хотя  бы букашку, хоть какую былинку?.. Между
тем это  были доступные и даже  уже пройденные этапы власти Варфоломея : это
он вырастил одно  очаровательное растеньице из семейства зонтичных, и это он
же заселил Патагонию крошечным мотылечком Варфоломеус Ватерлоус, неизвестным
не только науке, но и  самому Создателю. Он сделал это лишь  однажды,  в тот
самый день, когда ночь всего длиннее в году, в день рождения узурпатора. Кто
скажет, что Варфоломей злоупотреблял когда-нибудь властью? Он не ставил себя
на одну доску  с Творцом, но  то, что  в его власти  было и то, что доступно
лишь Ему одному,-- бесспорный факт,
     Так что, после Создателя, власть его была с л е-дующе и. А  поскольку у
Создателя это  и не власть, а  Он сам, то  можно  считать,  что Варфоломей в
своем  царствовании обладал  властью, которой  человечество не знало  во всю
свою историю.
     Власть  его не была обременительной для его  подданных,  поскольку была
абсолютной.  Ее не замечали, как воздух, как воду.  Она  ни в ком  не  могла
вызвать ни сомнения, ни подозрения, потому что никто не был способен ощутить
ее насилие  -- настолько оно было  велико (не  обсуждаем  же мы власти  силы
тяжести, ибо она не может быть легче, а -- какая есть...). Время подчинялось
Варфоломею.  Он  властвовал  над  Славой   Мира,   являясь  единственным  ее
наследником, конечной его инстанцией. Он был  Итог всего.  Он всегда стоял в
конце всей череды царьков  и императоров, от наших дней до  шумерских. И  не
только  потому,  что живая собака  лучше дохлого льва, а  именно потому, что
последний  и есть  Единственный. Предыдущих -- тьмы. Варфоломей вел за собою
весь мир за эту  ниточку,  и тот  следовал за ним покорно, будто  и сам туда
шел.
     Варфоломей  пробудился от непонятного стука.  И стук был  непонятен,  и
источник его. Было еще темно. "Это немудрено,-- подумал сонный Варфоломей,--
сегодня  самая  длинная ночь  в  году...  Однако  который  час?" Он  включил
ночничок и добрался  до лежащего на тумбочке будильника. Будильник показывал
три часа  и не тикал. Он давно уже прихрамывал при  ходьбе; мания  величия у
королевского будильника дошла до  того, что он  показывал время только в том
случае,  если  его  ось  была установлена  строго  параллельно  оси  земной,
которая, как известно, несколько  сама наклонена в  отношении своей  орбиты,
Перед   сном  Варфоломей  подолгу  добивался   для  гордого  аппарата   этой
астрономической  точности.  Сейчас  прибор  не оживал  ни в каком положении,
совсем  умер, видимо,  не  пережив  столь длинной  ночи. Стук повторился,  и
проснувшийся Варфоломей определил источник его.
     То вдовствующая королева-мать стучала своим скипетром по утке..
     При всей своей власти, Варфоломей  никогда  не забывал своего сыновьего
долга, ибо  он и есть самый королевский долг  перед  подданными, его детьми:
каков может быть  отец, если он не исполняет свято долг сыновний? Варфоломей
спустил ноги на пол и одну туфлю нащупал сразу, а другой не было. Он пошарил
-- не было. Он вспомнил, какой сегодня день... Сегодня -- очень важный день,
быть может,  за весь год  и, кто скажет,  вдруг и  за  всю жизнь.  Во всяком
случае, не весь  ли год готовимся  мы к дню  завтрашнему, копя силы, экономя
ежесекундно на трате их, а поскольку и к самому году готовимся мы, прожив до
него  всю  свою  предыдущую жизнь, то можно  считать,  что  и всю  жизнь  мы
готовимся именно к  тому дню, который  вчера называли "завтра"... Не есть ли
сегодня --  Итог  всего?  Сегодня  во  власти  Варфоломея  было  низвергнуть
какое-нибудь небольшое царство, или осушить море,  или развенчать героя, ибо
как раз  сегодня завершалась  ежегодная  общая картина мира, которой  и быть
таковой в грядущих веках... и  именно сегодня  он не собирался  развлекаться
своей властью подобным образом,  ибо  именно сегодня  пришел  наконец момент
свести  и кое-какие личные  счеты,  тяготившие  его на протяжении  последней
жизни,  счеты с двумя-тремя людьми, так  неосмотрительно пересекшими однажды
пути его власти...  И в такой день!.. Куда запропастилась  проклятая туфля?!
Бес раздражения окончательно  овладел им, когда он наконец обнаружил  ее  на
той же тумбочке, что и будильник. Полузасыпая, не зная, как добиться от него
ходу, не найдя ничего под рукой, он подпихнул под будильник туфлю, добившись
наконец искомого наклона,-- воспоминание развеселило его, раздражение слегка
улеглось, и сумел он  без  него с должной сыновней почтительностью забрать у
королевы-матери утку.
     Следуя с уткой в руке  по  коридору, услышал он и еще непонятные звуки,
доносившиеся из  кухни,-- род всхлипываний.  Кто  бы это мог там  плакать?..
Минуя  ванную и туалетную комнаты,  все с той же плещущей уткой  в  руке,  в
одних подштанниках, король Варфоломей, естественно, заглянул на кухню, чтобы
увидеть  там  патлатую босоногую девицу  в  короткой  рубашонке,  хлещущую с
жадными  всхлипами,  обливаясь,  прямо  из  бутылки холодное  молоко  (дверь
холодильника была распахнута). Девица пискнула, как крыска, прыснула молоком
и порскнула  по коридору в комнату  наследного  принца (Варфоломея-младшего,
или  Среднего, потому  что был еще и другой Варфоломей-младше-младшего,  или
Варфоломей-младшенький...  но  его  как  раз и  не  было  --  они  отбыли  с
герцогиней в Опатию лечить ее спинку...) -- Варфоломей-король вздохнул вслед
одной  из  многочисленных  фавориток   принца  Варфоломея,  которых  уже  не
различал. Король  потянул догадливо  носом  и уловил этот пряный запашок, за
который  и имел  некоторые  счеты с Александром Великим, относясь к  нему  в
целом  с  симпатией, до некоторой  степени  обвиняя  именно его в  том, что,
пристрастившись в своих  войнах, переродившихся в странствия,  к наркотикам,
Александр проторил этой дури обратный путь в Европу. Принц в последнее время
поверхностно увлекался Востоком,  всякими  правдами и неправдами накуриваясь
ежедневно до смерти. И Варфоломей опять вспомнил, какой сегодня  день, и бес
раздражения  на помеху  ближних поперек великого дела  с новой силой вошел в
него. Который, однако, час? И  фамильные женины часы в виде Троянского коня,
еще дона-полеоновские, эпохи расцвета герцогов де О, часы, за  исправный бой
которых велась  последовательная, непрекращающаяся наследная битва во многих
поколениях, эти часы тоже стояли.
     Он их озлобленно пнул, и они забили своим копытцем, застоявшись, за всю
ночь  сразу. Тридцать семь ударов насчитал Варфоломей  -- это  не могло быть
временем. Варфоломей' рассмеялся -- чего-чего, а чувства юмора у короля было
не отнять,-- взглянул в окно, оно слегка  серело,  что означало десятый час!
Великое утро давно наступило, и Варфоломей опаздывал.
     Завершив  туалет  королеве-матери,  напоив  ее кофи-ем  с  гренками, он
заботливо пересадил ее в трон-каталку, укутал в горностаевую мантию, до того
ветхую, что уже без хвостов и лапок, так что напоминавшую  даже кротовью, но
все еще  весьма теплую, и выкатил, вернее, выволок (коляска была без колеса,
с приспособленной ломаной полулыжей...) этот трон на открытую террасу, где в
углу в  кадке чахла  березка и открывался вид на сырые крыши Парижа, столицы
французской  провинции  Варфоломея,  родины  его  жены,  в  настоящее  время
приютившей его резиденцию. "Эх, эмигрантское житье..."--вздохнул Варфоломей.
Он  не  любил этот город. "Если бы не женитьба..." -- вздохнул  он, выпустив
облачко пара  в сырой  туман, в  сторону  родины, где и  положено находиться
Альбиону, в тумане.
     Уже в плаще и с  зонтиком заглянул он в комнату сына. Принц спал поверх
одеяла, одетый. Чего же тогда девица  была раздетая? --  усмехнулся печально
король. Но фаворитки уже не было: улизнула  --  Варфоломей  и не  заметил. В
комнате удушливо пахло  дурью. Король поморщился, распахнул форточку, укутал
принца пледом. Тот не шелохнулся, безжизненный, задрав к потолку острый нос,
за  ним острый кадык, за  ним острую грудь  -- Варфоломею так и  показалось,
укутывая, что  он  заворачивает в плед  птицу. Король вздохнул и  выложил на
столик пять франков, еще вздохнул и добавил еще пять.
     Совсем уже в  дверях был король, как  изволил проснуться Василий Темный
(названный так  в честь  московского князя XV века, главным образом  потому,
что Варфоломей пока не  установил, почему князь носил  прозвище Темный...) и
пошел, требовательно и грузно топая, зевая и мявкая, ему навстречу -- ог
     ромный, морозный  белый  кот,  не кот --  медведь (почему  и  темный  и
русский...). Роня