один  преступник,  уже  обработанный,  уже  на  колесе  возвышен,  перебитые
ноги-руки  свисают  с  колеса,  как  плети  (это   Адаме...);  над   другим,
распластанным на помосте, палач свою дубину  занес  (это турок: он может еще
пощады  попросить,  а  Варфоломей  может  и  помиловать...)  Дальше--больше:
выкинул  рисунок  некой  центрифуги,  а  на  освободившееся  место  виселицу
установил, чтобы Адамса еще  и повесить -- дисциплинированный такой рисунок:
висит повешенный,  как  на уроке.  И утихла  вскипевшая кровь,  и не заметил
король, как  перешел к делам милосердным, наихристианнейшим  -- как сам стал
рисовать.  Нарисовал  инвалида  к статье  ИНВАЛИД,  казалось  бы,  вовсе  не
обязательного, нарисовал и еще одного беднягу к статье о проказе. На груди у
инвалида боевые награды, а у прокаженного -- сердце. И лица хороших людей --
у  обоих. У  одного  костыль,  у другого  посох.  И ничего -- живут, шагают.
Увлекся Варфоломей. Кто бы  знал, что  за радость... Кто бы знал, что это за
радость  -- дополнительный том!  что за смех... В  него  -- все  недочеты  и
упущения,  весь  стотомный  опыт  --  в  него.  Вся  провинциальность  наших
представлений  о  мире.  Все   неудачники,  все   жертвы   энциклопедической
несправедливости,  все последние  выскочки  --от  А до Я, между Эй и  Зет!..
Какая пестрая,  нелепая  толпа!  Оттесненные было  АБАЖУРОМ,  ни  в  чем  не
повинные АЛАНДСКИЕ ОСТРОВА... Кто пропустил их в первом томе?.. Зато теперь,
в компенсацию за  моральный  ущерб, Варфоломей даже карту им  придал, честь,
которой  не  удостаивались  и  могучие архипелаги. И вот кому  еще повезет в
самом  конце  дополнительного  тома --  ЙОЗЕФУ  ЗУБАТОМУ, чешскому филологу:
Варфоломей отодвинет одного  новоиспеченного  министра (уж  он-то  знал, что
преходяще!).  "Не  робей.  Зубатый!  --  поощрительно подтолкнет филолога.--
Полезай в том..."
     Варфоломей  увлекся работой. Все легче и точнее становился  выбор,  все
шустрее выменивал он заливы на вершины, подвиги  на почести, гаечный ключ на
собор  -- карточки мелькали  в  его  руках,  как  у  шулера  :  ни  разу  не
обмизерился, козырной туз осенял  его за спиною...-- и все во славу гармонии
и справедливости, и все в позор хаосу и злу.
     И все это  было еще что... Главная битва -- предстояла. Там, между Эй и
Зет,   была   у  него  заветная   буковка,   там  должны   были   сойтись...
"трам-тарарам",--  напевал Варфоломей победный  марш,  торжествуя  и потирая
руки.  Этот замысел  Варфоломей лелеял уже не первый год. В Англии бы это не
прошло.  Здесь,  у  лягушатников,  отчего  же?.. Дополнительный том --  этот
корявый довесок, но  ВСЕГО мира--даровал Варфоломею  свободы, недоступные  в
томах рядовых,  стройных.  Варфоломей приготовился,  Варфоломей  был  готов.
Полки  были  выстроены,  пушки  заряжены,  горны  сияли,  вот-вот  затрубят.
Оставалось  поднести  запал.  Варфоломей  потянулся   к  заветной,  козырной
папочке... И вдруг вместо задуманного туза вытащил из колоды совсем не то --
свеженького джокера. Кто-то в красном трико, шут условный. К статье АРЛЕКИН.
Пригляделся -- лишнее что-то: вместо бубенчиков -- рожки, вместо востроносых
штиблет -- копытца. "Тьфу! -- плюнул для смеха.--  Надо  же так обдернуться:
вместо  А--Б!  А  может, Д?  Кто  в тебя теперь  верит  в такого, в  красном
трико?.. Теперь  -- в  тройке... Адаме. Тьфу!  --  уже  в  сердцах.--  Навел
нечистый!* Поднял глаза --  за окном темно, и  подозрительно  тихо  во  всем
здании. Вот заработался! Часы стояли. "Который же  это может быть час?.." --
с испугом подумал  Варфоломей, и враз обступили его забытые было королевские
заботы.  Столпились, загримасничали, заподмигивали,  рассыпались, как колода
из  одних джокеров.  Варфоломей судорожно  засунул этого,  в красном  трико,
подальше,  на  букву Ч,  заторопился, путаясь в рукавах, жонглируя  зонтом и
галошами,   заскользил  вниз.  Прозрачный  лифт  застрял   меж  этажами   и,
единственный,  светился на  темной лестнице. "Одни вы остались,-- с ласковой
недобротою  бормотал швейцар,  выметая  Варфоломея с опилками из подъезда.--
Телеграмма  вам.  С  праздником наступающим  вас!"  Какая телеграмма!  Какой
праздник!  "Рождество-с". "Как Рождество?!" "Варфушень-ка поранился. Будем к
Рождеству. Обеспечь хирурга". "Бога ради!  -- тряс Варфоломей нерасторопного
холопа.--  Когда?"   "Завтра".  "Что   ты   несешь,   болван!  --  взорвался
Варфоломей.--Как это завтра?" "Обыкновенно,-- обиделся швейцар,--  завтра --
Рождество". "Да я про телеграмму!" "Сегодня, конечно". Телеграмма сегодня, а
приезжают когда?.. Варфоломей только рукой махнул.
     Конечно, Варфоломей был большой полководец. Но положение на фронтах...
     Почему-то  именно  великим людям  мы не  позволяем предаться  слабости,
впасть в отчаяние. А это ведь тоже право!  Отказывая им в  этом самом  нищем
праве, мы не замечаем, что отказываем им в уме  и человечности, а потом сами
же  страдаем, имея с этим  дело. Надо  полагать, что  у  великих  и отчаяние
великое,  и  слабость безмерна.  Ибо  где  залог  победы, как не на дне этой
пропасти?   Мы  полагаем,   что  Наполеон  проигрывает   какую-нибудь   свою
единственную  битву,  потому  что  у  него  был  насморк.  Но  мы  не  можем
предположить, отчего у него этот насморк случился...
     Все затмевал страх за Варфушеньку. Не больно ли много  набежало беды на
несчастного  короля? Он, который  возводил  горы, стирал острова и  насаждал
звезды,--  он  всего  лишь  несчастный  сын и  несчастный  отец,  не  больше
нашего... Отчаяние, охватившее короля Варфоломея, трудно и отчаянием назвать
--  оно безмерно.  И мокрый  дождь со снегом сечет в  лицо, и  во  всем теле
мерзкий голодный предгриппозный озноб.  Все смешалось в его  голове: микро и
макро. Варфушенька-елка, Вор-Адамс, хирург-каталка, черт-нечерт...
     Как  он так обсчитался! Думал, что завтра все  успеет, и вдруг  сегодня
оказалось вчера. И этого только ему и не хватало.
     А  нет  ни   елки,  ни   каталки,   ни  тем  более  хирурга.  И  что  с
Варфушей-младшеньким? Ужасы рисовались  бедному Варфоломею  в виде  мчащейся
галопом герцогини  с  обескровленным  Варфушенькой на руках. Что  там? рука,
нога? глаз, не дай Господи? Ухо? Ухо несколько успокоило несчастного короля:
без  уха и  прожить  можно. "Форцепс!  --  вдруг осенило,  Варфоломея.-- Ну,
конечно  же, Форцепс! Как он мог  забыть..." Форцепса, гениального Форцепса,
который славился на  весь мир  тем,  что пришивал  оторванные  пальцы, руки,
ноги, не то что уши... Он тут же бросился к телефону-автомату, и Форцепс был
дома, и как  же  обрадовался ему Форцепс! Варфоломей  должен был  немедленно
быть к нему... уши, пальцы -- это  все пустяки!  В целлулоидовый мешочек и в
холодильник -- завтра все пришьем... это вам все страшно, а  нам, врачам, не
страшно... страшно это только, когда нож  из  сердца  вынимать, если человек
еще живой,  а если труп, то уже не страшно...  "Какой нож, какое сердце!" --
Варфоломей обмер  и  покрылся потом. "А помнишь, как мы плавали на  "Кинг оф
Самсинг"?  Я  тогда  был  скромным  судовым врачом,  подумать только!  Да не
беспокойся ты, все будет о'кей... Вспомни только, как мы с тобой всю судовую
аптеку подчистую подмели! И я до конца плавания  одним керосином всех лечил.
И  ведь  ни одного  члена команды  за все плавание не потерял, и не болел ни
один!   Как  огурчики   сошли  на  берег!   правда,   несъедобные...  Почему
несъедобные,  говоришь? Да керосином все воняли! -- Форцепс  хохотал.-- Вали
ко  мне  немедленно!  какая еще  матушка, что ты лепечешь...  перелом? и  ее
поставим  на ноги!  завтра же и  поставим...  каталка? какая каталка... да у
меня их тысячи, твоих колясок, бери любую!  Что мне, такого дерьма для друга
жалко? Слушай, не думал, что  такая зануда!  Будет тебе  елка.  Откуда? да у
себя  на участке срублю!  да  перестань  ты -- мой участок, что  хочу, то  и
делаю..."
     Форцепс  был совершенно пьян. Варфоломей вырывал у  него топор, которым
тот  метил  срубить  собственную  ногу.  "Слушай,   зачем  ты  женился?"  --
замахивался  Форцепс.  "Тебя  спасал",--вырывал  у  него  топор  Варфоломей.
"Неужто я  был когда-то влюблен?!." "Был". "Какое счастье,  что  я не женат,
тем  более по любви..." И  вот так, целясь в ногу Варфоломея, одним взмахом,
профессионально,  с  одного  удара,  Форцепс  удалил  пушистую  елочку перед
роскошным  особнячком елизаветинской  эпохи -- островок  Великой  Британии в
стане лягушатников.  "Мой  дом  --  моя крепость,--  заявил он  камердинеру,
выразившему решительное осуждение под маской непроницаемости,--захочу спалю.
Проводи его величество  в  телефонную  и  соединись с его резиденцией". И, о
счастье! -- вдовствующая королева-мать была совершенно всем довольна:  Мэгги
вернулась! Ты не представляешь, что за прелесть наша  Мэгги! она  мне вымыла
голову и завила! очаровательно...  нет, голос у  меня нормальный, просто мне
неудобно говорить... Нет, они не вернулись, разве они должны были вернуться?
Уверяю тебя, никого, кроме Мэгги... просто мне неудобно говорить, потому что
у меня в руке зеркало. Нет никакой телеграммы, и никто не приезжал. А что, у
нас будут еще гости на Рождество? какая прелесть! Приходи скорей, ты меня не
узнаешь... Дать тебе Мэгги?..
     Про  Мэгги  было не совсем ясно, а впрочем, почти ясно: она узнала, что
герцогини не  будет  на Рождество.  Герцогиня  ее не  переносила, Варфоломей
никак  не  мог понять, за  что:  лучше  фаворитки  их принц  им  ни разу  не
приводил... Зато королева-мать  обожала, и ее Варфоломей понимал.  Герцогиня
недоумевала, что в ней все  находили;  Варфоломей  же  недоумевал, что Мэгги
могла найти в его сыне. Редкое бескорыстие! как всегда, в нужную минуту, как
всегда,   спасла,  как  всегда,   выручила!..  "Милая   Мэгги...--  умилился
Варфоломей.-- Да было ли у них что-нибудь с этим  проходимцем?..-- почему-то
подумал Варфоломей.-- Она не такая..."
     Варфоломей с Мэгги  говорить не стал,  оставил на всякий случай телефон
Форцепса и, успокоенный (быстро доходят только дурные вести, а герцогиня все
еще в пути...), проследовал  из телефонной в  буфетную, где Форцепс мудрил в
королевском кувшине невероятный рецепт -- "резекция дня".
     Наутро ударил  морозец и присыпал снежок -- классическая рождественская
погодка. Пожалованный адмиральским званием Форцепс выкатил короля Варфоломея
в богатой  коляске новейшей конструкции, драгоценно посверкивающей спицами и
прочими никелированными  частями многообразного и не до конца еще известного
назначения. Король обнимал хирургический саквояж Форцепса, в котором звякали
тяжелые инструменты,  как-то  не  металлически,  а  стеклянно,  и  вчерашнюю
елочку.  Тщательно  выбритый,  с орденом  Почетного  Легиона в  петлице,  на
запятках следовал адмирал Форцепс. Взволнованные подданные детского возраста
бежали  следом,  улюлюкая  и  рассыпая конфетти. Полицейский  на  углу отдал
честь.
     И так, с саквояжем  и  елочкой, как со скипетром и державой, с грумом в
адмиральском  звании  на  запятках,  вкатил король  Варфоломей в узкий  двор
собственной резиденции.  Оставив  выезд у  лифта,  поддерживая  друг друга и
опираясь то  на елку, то на саквояж, поднялись они  наверх. Но ключ не лез в
скважину. Был он от  совсем другого замка: этот был  от французского,  а тот
был, разумеется,  от английского. Возможно, ключ был  даже  от другой двери,
возможно, от Варфоломеева  кабинета. И  других  ключей  не было  --  Форцепе
ключей с собой не носил, у Форцепса для этого был свой ключник. На звонок не
отзывался совершенно никто. И на стук тоже.
     Волна   беспокойства,   охватившая  короля,   имела   вкус   вчерашнего
"раствора". Он спустился вниз позвонить по телефону, никто не брал трубку, и
тогда он обнаружил, что  коляски  у лифта  уже  не было. В отчаянии поднялся
Варфоломей  обратно--  на  площадке не было ни Форцепса,  ни  прислоненной к
двери  елочки.  Варфоломей жалобно поскребся  в  дверь  и услышал  из-за нее
только  покашливание Василия Темного.  Тогда король заколотил и  заорал  изо
всей силы:  "Эй, есть  здесь кто-нибудь?!"  И с облегчением услышал,  хоть и
приглушенный расстоянием, но достаточно пронзительный  крик королевы-матери,
не то "Варфутоночек!",  не то "Где ты шляешься!" "Почему, мать, ты не берешь
трубку?" -- кричал, припадая к двери, Варфоломей.  "Почему ты не звонил?" --
кричала  в ответ мать. "Я  ключи в доме забыл!"--орал  Варфоломей. "Не знаю,
куда ушел твой сын",-- отвечала мать. "А где твоя Мэгги?" "Мадлен сегодня не
придет,  к  ней  приехали  внуки!"  "Телеграммы  не  было?"  "Узел  какой-то
принесли!" "С чем? какой  узел?" "Я  сейчас поищу  твои ключи... ключи  твои
найду, говорю!"  "Только, бога  ради, не ползай опять  по квартире!!"--вопил
Варфоломей. "Твой азиат принес!.."  "Что этот подлец унес??" "Что случилось?
-- кричала мать.--Что  он поранил?!" "Бога ради, не трогайся с постели!" "Он
живой??" "Как ты мне их подашь? я же с другой стороны!"
     "А я тебя  всюду ищу!--ворчал Форцепс,  отрывая его от двери.-- Не вопи
так  громко! ничего  не  случилось,  я  машину  пригнал".  В окно лестничной
площадки Варфоломей увидел  на глазах  растущую стрелу  автокрана, в  люльке
болтался рабочий, целясь на Варфоломеев балкон. "Ты не видел внизу коляску?"
-- на всякий случай  спросил Варфоломей. "Нету. Сперли.  Да ты не  горюй,  я
тебе  пригоню другую.  А где моя  елочка?" "И елочки нету..."  -- согласился
Варфоломей. "Ну,  ты  и  шляпа,  ваше  величество,--  расхохотался  Форцепс,
расстегнул свой саквояж и отхлебнул из него.-- Я вот его  никогда  из рук не
выпускаю!" С этими  словами он  расстелил у  двери стерильную  хирургическую
салфетку и извлек пинцет, ланцет, ручную хирургическую пилу и щипцы, завитые
невероятным  винтом. Разложив все это, он достал из кармана кошелек, порылся
и  в  нем, достав наконец  то,  что нужно.  Он слегка обстукал замок вокруг,
приникая  ухом,  как к спине больного, вставил монетку в  прорезь и, легкими
движениями ланцета удалив  из замка  что-то  ненужное, как опухоль, повернул
монетку -- замок умиротворенно щелкнул,  и дверь  распахнулась.  По коридору
гулял  морозный сквозняк, навстречу им шел ликующий  человек в  строительной
каске. Будто две бригады проходчиков, которые долбили туннель с двух  концов
и наконец сошлись,-- так они встретились посреди квартиры, обоюдно довольные
своей точностью,  как люди годами делающие одно  дело, но ни разу друг друга
не  видевшие.  "Все  в  порядке,--докладывал бригадир  Форцепсу.--  Пришлось
выставить  раму.  Сейчас  я вам  открою  дверь". "Открывайте",--  согласился
Форцепс.
     И   бригадир  послушно   направился  к  двери   с  выражением  медленно
проворачивающегося недоумения на лице, чтобы с таким именно  лицом  отворить
ее перед герцогиней с Варфушенькой-младше-младшего на руках.
     Нога все-таки.  Слава богу.  Нога у  младшенького  была обернута  всеми
шарфами, обута  в  шапку-ушанку, и тесемки бантиком наверху, будто нога была
вверх  ногами...  "Кто  вы  такой!  что  здесь  творится?!"  --раздается  ее
пронзительный серебряный  голосок, который как же не узнать после разлуки...
"Где  ухо?"  --  приступает  немедленно  к  делу  профессиональный  Форцепс.
"Форцепс,  милый! -- сменив диапазон, заворковала герцогиня.-- Как  я  рада,
что  вы  уже здесь... что  это именно вы...  Какое  ухо?!"--взвизгнула  она.
"Нормально,   оторванное,  в   мешочке..."  Прервемся.  Вздохнем.  Несколько
счастливых сцен...  У бригадира  заело  стрелу, и  она так и торчит  в окнах
Варфоломеевой   резиденции,    как    большая    елочная   игрушка,    радуя
Варфушумладше-младшего  своей  упорной,   пожарной  окраской;  сам  бригадир
устанавливает  назад выставленную раму, после знакомства с аптечкой Форцепса
все более успешно, но не сразу...
     Форцепс, разобрав наконец, где у  пациента нога, а где голова, разложив
точно так же, как у двери, свой инструмент (пилу тоже)  и с великими трудами
разобрав всю эту постройку  из  шапки, шарфов, бинтов и шины ("Какой коновал
натворил вам это?"), забрав его милейшую, чуть припухшую, слегка грязноватую
ножку  в  свои красные вареные лапищи, нежно, как  бы лаская и  согревая ее,
вдруг  резким  и  страшным  движением  будто  отрывает ее напрочь  и  тут же
приставляет  обратно;  Варфушенька,  как  сказал  один,   хотя  и  янки,  но
достаточно точно, "опережая звук собственного визга", взлетает под потолок и
там порхает  некоторое  время,  кружа вокруг лампы,  как  ангелок; герцогиня
лежит в  обмороке,  а  когда  приходит  в  себя, видит уже  приземлившегося,
совершенно здоровенького сына и нехорошо выражающегося Форцепса, пытающегося
прибинтовать назад, шину, но это безнадежно.
     "У  вас  дверь  настежь",-- говорит  Варфоломей  просто-младший,  вводя
прехорошенькую  девицу,  которую  Варфоломей  не  надеялся  больше  увидеть.
"Мэгги!  -- восторженно восклицает королева-мать.-- Как  я  рада вам, милая!
Поправьте  мне чуть-чуть,  у  меня,  кажется, сбилось..."  И пока прекрасная
Мэгги взбивает ей обратно что-то невероятное--башню XVIII века; пока старший
сын отчитывается перед матерью (к счастью отца,  от него сегодня ничем таким
не пахнет и лишь чуть-чуть пивом); пока Форцепс складывает свой инструмент в
саквояж, доставая оттуда  аптечные пузырьки...  Варфоломей наконец  обращает
внимание на большой и  грязный  узел, и ему кажется,  что  где-то он его уже
видел... Ну да, это ошметки его шубы! С большим интересом развязывает король
узел: что бы там могло быть?..
     Когда король Варфоломей входит в общую залу в этой шубе, то неудержимое
веселье поселяется в  его резиденции,  и  больше оно не  исчезнет из  нашего
повествования, по крайней мере пока не кончится Рождество,  а  мы не  знаем,
что будет за ним, ибо Рождество -- СЕГОДНЯ.
     Шуба, если можно было бы такое вообразить,-- целая! Она сложена в более
прихотливом,  чем   шахматный,  порядке,  где  оставшиеся   волчьи  лоскутки
соседствуют  с  огненными  шкурками  пока  еще неведомого животного,  то  ли
кролика,  то ли кошки. Во всяком случае, шуба  цела, но неспокойна: кажется,
клубок дерущихся, как и положено кошке с собакой, животных входит  в комнату
-- а это король Варфоломей в  своей  шубе... То ли  гибнет  в  волчьей пасти
бедный зайчик?.. но скорее все-таки кошка, ибо Василий Темный насторожился и
выгнул спину и отошел к батарее центрального отопления, у которой при-грелся
бригадир, и каска  его съехала  набок.  А  может, не  шубы вовсе,  а  самого
Варфоломея   сторонится   степенный  кот,  видя  такую  утрату  королевского
достоинства:   в  шубе,   надев  бригадирскую  оранжевую   каску,   заняв  у
королевы-матери  колокольчик  для  вызова  прислуги, Варфоломей  выплясывает
посреди залы,  как  собственный королевский  шут, ко  всеобщему  восторгу  и
удовольствию...
     "У вас дверь вся  нараспашку...-- говорит уже давно стоящий в дверях  и
наблюдающий пляску Варфоломея его придворный Вор с  пушистенькой  елочкой  в
руках.-- Что, нравится шубка?* -- спрашивает он с нескрываемой гордостью. "К
нам, к нам, дорогой  Самвел!" -- приглашают  его к общему веселью,  но турок
серьезен, как никогда: "Можно вас на минутку, ваше величество?"  -- вызывает
его в коридор,
     В  коридоре,  поблескивая  всеми  своими  марсианскими  частями,  стоит
пропавшая с утра коляска, "Это последняя модель!--гордо говорит турок.--Вы и
не  мечтали о  такой.  Американская.  Она стоит  не менее  нескольких  тысяч
долларов. Примите ее от меня в  счет нашего расчета, а также в знак почтения
к вашей глубокоуважаемой  матушке..."  Варфоломей лишается  дара речи и лишь
переводит взор с коляски  на  Самвела с  елочкой,  меняя последовательность:
елочка, Самвел,  коляска  --  коляска,  елочка,  Самвел  и  т, д.  "Ладно,--
соглашается  наконец он.-- Не  будем больше торговаться. Квиты. Только скажи
мне все-таки,  почему  ты  так и  не сознался, что  украл?" Глубокая печаль,
равная