оздух был еще  свежее,  и в  свете
спички торжественно полыхнули ее голубые глаза.
   -- Помнишь, ты рассказал мне "Историю о влюбленном мальчике"?
   -- Помню.
   -- А я обещала рассказать тебе другую историю.
   -- И это помню. "Историю о влюбленной девочке"?
   -- Нет, все гораздо прозаичнее. Я не Остап Бендер и не Михаил Разгонов,
я не придумывала названия для своей истории, но, если хочешь, это "История о
девочке, которая  научилась  ненавидеть". Кажется, наш великий  пролетарский
писатель  Леша  Пешков  утверждал,  что  нельзя  по-настоящему  любить,   не
научившись  по-настоящему  ненавидеть.  Цитирую по  памяти.  Главное  --  не
формулировка, главное  -- суть. А  суть мне кажется  верной... Такты  будешь
слушать?
   -- Буду,  -- сказал  я,  хотя  и  сомневался  слегка  в  справедливости
утверждения Леши Пешкова.
   - Ну так вот. Жила-была  девочка. Звали ее Маша Чистякова. И был  у нее
папа. Чистяков Анатолий Геннадиевич. По званию  полковник. А по должности --
начальник  отдела  в  Первом  главном  управлении  Комитета  государственной
безопасности СССР, в Управлении внешней раз-бедки. Да, Миша, тот самый папа,
с которым  ты водку пил  тырнадцатого декабря тысяча  девятьсот  восемьдесят
дорого года.
   -- Четырнадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго года, --
повторил я словно в бреду. --  Да, ходили какие-то слухи, будто папа у нее в
ГБ работает, я помню...
   -- Это не слухи, Миша, это правда. Но ты  погоди перебивать. История-то
только еще начинается.
   -- Я слушаю, Танюшка, слушаю.
   --  Ну  так  вот.  Жила-была девочка. Я ведь про  девочку  рассказываю,
правильно?  А про  папу  это  уж так,  к  слову пришлось. И вообще  я хотела
рассказать про другую девочку, но сначала про эту -- про  Машу.  Потому  что
она... потому что она...
   Я не  мог видеть Татьяну,  было  слишком темно. Но  я  понял: это слезы
навернулись ей на глаза.
   -- Танюшка, -- шепнул я, приподнявшись в постели, -- ты что, Танюшка?
   --  Нет-нет,  ничего.  Извини,  я  продолжаю.  Просто  я  очень  плохой
рассказчик. Куда мне до тебя! Но ты все-таки послушай. Девочку звали Маша. И
была  у  нее  подружка Таня. И папа Анатолий Геннадиевич. Вместе с подружкой
девочка Маша ходила на тренировки в ЦСКА,  ездила на  сборы в  Цахкадзор и в
Сочи, на соревнования в Гетеборг, Дортмунд, Гренобль, Хельсинки, Лейк-Плэсид
и  еще  черт  знает в какие дали. Вместе  с  подружкой девочка Маша посещала
иногда школу, если оставалось время. Была такая специальная школа неподалеку
от  ЦСКА, куда можно, а точнее -- даже нужно  было  ходить лишь  изредка.  И
занимала девочка Маша высокие места на престижных турнирах, и не потому, что
был  у  нее  высокий  папа, а  потому, что  был  высокий  класс, талант  был
недюжинный  и  очумительная  работоспособность,  и тренер  замечательный  --
Виталий Иваныч, и  отличный  партнер -- мальчик Витя. Кстати,  мальчик  Витя
совсем  не интересовал ее как мальчик, а  только как партнер. У них это было
очень забавно: Машка по  традиции клеилась ко всем одиночни-кам в сборной, а
Виктор упорно  кадрил  всех одиночниц.  И  только  на арене  Машка  и Виктор
страстно и красиво  любили друг друга в показательных номерах,  поставленных
по тем  временам  необычайно  смело,  можно  сказать  --  фривольно,  ну, ты
помнишь... Однако я опять не  о том говорю.  Мы очень дружили с Машкой, и  я
могу про нее долго рассказывать. Только кому это теперь интересно?
   -- Мне, -- сказал я. -- Мне интересно.
   -- Ах, ну да!  -- Татьяна словно лишь  теперь вспомнила, с кем говорит.
-- В общем, Машка была удивительной девчонкой: страшно много читала (это при
наших-то нагрузках!),  говорила на английском и немецком (ну,  это ее папа с
детства учил), стихи любила, если  какое понравится, два раза  прочтет и уже
шпарит наизусть -- память  у нее  была уникальная. Сама,  между прочим, тоже
стихи сочиняла, шуточные,  в основном для всей сборной,  к соревнованиям или
на праздники. Мы, дураки, почти ничего этого не записывали, а потом  жалели,
конечно...  К  математике  у  Машки тоже способности  были  редкостные.  Она
какие-то там логарифмы, что ли, в уме брала, не  помню точно, я в математике
полный ноль. Слушай, а как она о политике  рассуждала! Это, конечно, тоже от
папы, но все равно, мы-то в том возрасте вообще ни фига не соображали: народ
и партия едины, верной дорогой идете, товарищи, -- и все, а она... Настоящий
гений!  Честное слово!  Теперь-то я  это понимаю. Она  только  реализоваться
успела в одном лишь фигурном  катании, и то не  до  конца, а если бы... если
бы... О, черт! Не могу. Как начинаю рассказывать, так прямо не могу, хочется
взять на  плечо какой-нибудь  "стингер" и шарашить  по  ним, по гадам,  пока
боезапас не кончится... Тогда, в Афгане, я порой так и делала. Хотя, конечно
же, ни  в чем  не  виноваты  были передо  мной эти  моджахеды... Я знаю, что
нельзя, знаю, теперь-то уж я другая стала, совсем другая, а тогда... Ох, что
со мной тогда было! Ну ладно. Постараюсь все-таки по порядку.
   Машка умерла совершенно неожиданно и в то же время  как-то закономерно.
Знаешь   крылатую  фразу:   смерть   выбирает  лучших?   Тогда,   в   глухие
коммунистические  годы,  эти   слова   любили  повторять.  Смерть  ходила  и
выкачивала себе потихонечку: Александр Вампилов, Рэм Хохлов, Василий Шукшин,
Владимир Высоцкий, Константин Васильев, Маша  Чистякова... Ее-то, конечно, в
другой ряд  Записывали, туда,  где  Сережа  Волков,  Люда  Пахомова,  Валера
Харламов, но я  тебя  уверяю, Машка из  того, из  первого, и, поживи она еще
хотя  бы  три  годика, все бы это  поняли.  Ну ладно.  Смерть выбрала,  люди
поплакали,  успокоились  и   стали   новой  смерти  ждать  --  все  какое-то
разнообразие, а то ведь  тихо так было в стране, скучно, муторно, затхло.  А
умер кто-то из лучших -- событие. Мы -- не лучшие, мы еще поживем и вопросов
задавать не будем.  Кому  это выгодно, чтобы  умирали  лучшие?  От чего  они
умирают? А не убийства  ли это? Точнее, вопросы мы  задавали, но только друг
другу, на кухне, поздно ночью и шепотом.
   Когда  погибла  Машка, мне  было просто страшно.  Не до вопросов  было.
Казалось, жизнь  кончилась. Спортивная  моя  карьера  и  так уже  катилась к
финишу, а остальное... не  было у меня остального.  Остальное --  это Машка,
закадычная подруга.  Кое-чему  я  от  нее научиться успела. Во-первых, стала
читать. Выяснилось, что это очень интересно. Во-вторых, Машка заставила меня
освоить английский. ("Ты что, мать, по загранкам ездим.  Как же без языка --
стыдобища!")  В-третьих,  затащила меня в  хорошую  секцию карате.  Помнишь,
тогда это было жутко модно? Впрочем,  Машка сама занималась нерегулярно, а я
увлеклась.  Тем  более  что  и Виталий Иваныч  поощрял:  растяжка, резкость,
прыгучесть -- все шло на пользу нашим со Славиком программам. У меня как раз
в  том сезоне новый  партнер  появился, Сережа так  и не смог восстановиться
после травмы. А Славик стал просто партнером. И на льду, и в сексе, и вообще
в  жизни. Любви между  нами не было, даже дружбы  не получилось.  Нормальные
партнерские отношения. Так что все это -- и лед,  и карате, и книги  --  все
показалось  теперь  туфтой,  суррогатом,  все  было  завалено толстым  слоем
липкого снега  в тот  безумный день пятнадцатого декабря. Никогда не  забуду
эти кошмарные похороны... Кстати, ты стоял возле могилы, когда все уже ушли?
   -- Да, Танюшка, именно так.
   -- А я еще, помнится, спросила у наших, кто это,  и никто не знал тебя.
Никто. Но всем было наплевать. За Машкой ходили тучи поклонников,  а в такой
день... Вот лица твоего я тогда не запомнила, хотя где-то в подсознании оно,
очевидно, запечатлелось. Потому  что много лет спустя  я спрашивала у Ясеня,
не был ли он на кладбище, и он уверял, что нет, что вообще в тот день его не
было в Москве, в России, в Союзе, он уезжал в Италию, а я говорила: врешь ты
все, я  тебя  там  видела, ты  должен  был приехать  на  ее  похороны,  и ты
приезжал,  я  помню, я видела, и он  говорил:  хорошо, девочка, видела --  и
слава Богу, это  нормально,  что я там был,  это нормально... Я очень хорошо
вспомнила сейчас наш  разговор. Вот видишь, а был там ты, а не он. Или ты --
это и есть он? Может такое быть?
   --  Перестань, Верба,  перестань. Рассказывай  лучше про  Машку. И  про
девочку Таню. Рассказывай.
   -- А что рассказывать? Собственно, про девочек история уже закончилась.
Одну  девочку убили,  а  другая  сразу  перестала  быть  девочкой.  Так  что
начинается история про  тетеньку.  Про тетеньку  Таню, которая прошла Афган,
работала  в ГБ, классно  умела мочить  пяткой в  глаз  и, почти не целясь, с
одной руки  могла  всадить целую обойму из "Калашникова" в сигаретную пачку,
поставленную за двадцать метров.
   -- Погоди, -- ошарашенно прервал я ее. -- Давай все-таки по порядку. Ты
что, наверняка знаешь, что Машу Чистякову убили?
   Татьяна  ничего  не  ответила.  Она  взяла  новую  сигарету и  чиркнула
спичкой.  В   свете  пламени  я  на  какое-то  мгновение  увидел  ее  кривую
трагическую  улыбку --  улыбку человека,  причастного  к  страшной  тайне  и
готового этой тайной  поделиться. Я почувствовал озноб  и дрожащими пальцами
потянулся к своей пачке сигарет.
   -- Глупый, -- сказала  она  наконец. --  Я же тебе  еще тогда  сказала.
Можешь успокоиться.  Ты не  виноват в ее смерти. Неужели  ты не догадался? Я
понимаю,  тяжело расстаться с  привычным, многолетним  ощущением вины. Между
прочим, по мнению  Кедра, способность так долго не утрачивать  чувства своей
вины   является   одной   из   неотъемлемых   черт   порядочного   человека,
соответствующего кодексу службы ИКС. Помнишь, у Твардовского:
   Я знаю, никакой моей вины
   В том, что другие не пришли с войны,
   В том, что они -- кто старше, кто моложе --
   Остались там, и не о том же речь,
   Что я их мог, но не сумел сберечь,
   Речь не о том, но все же, все же, все же...
   Здесь что-то вроде.
   --- Твардовского вы бы тоже взяли в свою команду?-- поинтересовался я.
   -- Не исключено, -- серьезно ответила Татьяна.
   -- Рад  за него. Но ты же знаешь, как нежно я люблю Кедра и все эти его
тесты. -- Знаю, но ты не прав.
   -- Хорошо,  я не прав. Продолжай. Так кто же убил Матку? За столько лет
ты ведь наверняка выяснила это.
   -- В том-то и  дело, что нет, -- очень  тихо произнесла она. -- То есть
исполнителя-то, конечно,  я нашла,  хотя  и  это оказалось  непросто, а  вот
заказчика... Ищу до сих пор.
   -- Седого? --догадался я.
   --  Седого,  --  повторила она.  --  Какая пошлая  кличка! Открой любой
шпионский  боевик  про ГБ или милицейский детектив, и  там обязательно будет
Седой, либо это  главный, матерый бандит,  либо, наоборот, уважаемый пожилой
полковник, ветеран войны и труда. Все они, сволочи, седые, но я ищу одного и
совершенно конкретного. Если  бы  только еще знать,  кто это, где он теперь,
жив ли еще и существовал ли вообще когда-нибудь?
   Я шумно выдохнул и процитировал:
   --  Очень трудно  ловить  абсолютно черного  кота  в  абсолютно  темной
комнате, особенно если его там нет. Это сказал Конфуций.
   -- Неглупый  был мужик, этот Конфуций, --  оценила Татьяна. И добавила:
-- Его бы мы тоже к себе взяли.
   --  Поддерживаю  и одобряю.  Но рассказчик  ты  действительно аховый- Я
когда-нибудь узнаю, как было дело в том декабре?
   -- Ладно, слушай.  Кое-какие подробности я, конечно узнала  от Машкиных
родителей. Анатолий Геннадиевич просил в тот вечер прислать в Лужники машину
из ПГУ, так как личный его  шофер был как назло занят. Машину обещали,  но в
самый  последний момент водитель служебной  "Волги"  вдруг почувствовал себя
плохо и перепоручил задание гостившему у него Алексею из Питера. Алексей был
слегка навеселе и не рискнул сесть за руль гэбэшной тачки, а предпочел взять
"Жигули"  своего  приятеля. Все недоумевали,  зачем  Машка  поехала  с  этим
идиотом, могла  ведь на такси  добраться. Ну а водила грузовика,  считай, не
виноват: что он мог поделать, когда ему внезапно вылетели навстречу да еще с
потушенными фарами? Кто-то из солдат, правда, сказал, что фары не горели и у
них, но  водила категорически это отрицал.  После удара, буквально  смявшего
"Жигули", Машку даже не сразу удалось извлечь из искореженной груды металла,
а Алексей, вылетевший в плохо закрытую дверцу, был подобран попутной машиной
и  скончался в  больнице  от множественных  ушибов  и переломов.  Вот  такой
несчастный случай, за который даже судить некого.
   Только теперь неинтересно об этом рассказывать. Ведь через десять лет я
выяснила  все от непосредственного участника событий --  мичмана Балтийского
флота,  автогонщика и  стукача Рината  Гинатуллина, ставшего одним из  убийц
Маши  Чистяковой.  Как  Алексей   Коротков   он  действительно  скончался  в
спецбольнице  КГБ, а  как Ринат Гинатуллин  продолжал жить. До  сих  пор  не
понимаю, зачем  они сохранили ему жизнь? К  чести Рината,  следует заметить,
что ни до, ни после он людей больше не убивал, но по тюрьмам и лагерям с его
легкой руки кое-кто отправился. Однако сейчас речь не об этом.
   Двенадцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят второго  года сержант
Коротков  -- по стукаческой линии мичман имел  звание всего лишь сержанта --
прошел   инструктаж  в  соответствующем  кабинете  соответствующего   отдела
соответствующего  управления и,  подсыпав  приятелю  в еду  какой-то  дряни,
погнал его машину в Лужники аккурат к окончанию международного турнира.
   Машка уходила из Дворца спорта, вместе с шумной компанией  и собиралась
брать  тачку до дома. Они как раз Решали, кому с кем по дороге ехать,  когда
Гинатуллин подвалил к ней вразвалочку  и,  откровенно дыша на всех водкой, о
чем  после  дружно  свидетельствовали Машкины друзья и знакомые, окрестившие
мичмана  пьяным матро-м, объяснил, что прислал  его Машкин  отец, что  домой
над0 ехать как можно скорее, что Анатолий Геннадиевич прямо сейчас улетает в
срочную командировку и что ему  Алексею, надлежит еще доставить полковника в
аэропорт а потому никого, кроме Машки, в машину он взять не может, даже тех,
кто живет  довольно близко, все равно заезжать будет некогда. Впрочем, Ленку
Огородникову он все-таки  согласился  взять, ее  можно было  высадить где-то
совсем по дороге,  на Ленинградке. Так Ленка  стала человеком, который видел
Машу последним, не считая, конечно, Рината.
   В дороге шел веселый треп ни о чем. Машка, выпившая в тот вечер едва ли
не  две  бутылки шампанского, была в  отличном  настроении и  совершенно  не
задумывалась,  почему  вместо  "Волги"  приехали  "Жигули",  почему водитель
незнакомый, почему вдруг  эта срочная командировка?  Было ей  весело, и, как
утверждает  Ринат,  он Машке  даже понравился. Когда распрощались с  Ленкой,
пытался клеиться к своей жертве, но Машка, не особо агрессивно его отпихнув,
напомнила, что они торопятся.
   В общем, с Ленинградки свернули на Флотскую. И туг  Машка  в первый раз
забеспокоилась.  "Так  короче", -- лаконично пояснил Ринат.  "Ни фига так не
короче!" -- возразила Машка,  однако  дискуссию  эту продолжить не  удалось,
потому что на  узкой  и  пустынной, заваленной  снегом  улице  из  кромешной
темноты  вынырнул "слепой" встречный  грузовик -- сто тридцать первый  "ЗИЛ"
военного  образца. Летел он,  как это любят солдаты, лихо, никому не уступая
дороги почти  по  середине улицы. А матросик  наш пьяный тоже лихачил  -- не
снижая скорости, вильнул в сторону, вот только почему-то в левую, аккурат на
встречную  полосу.  Машка   закричала  ему:  "Осторожно!"  На  что  матросик
среагировал  странно:  бросив ручку передач в  нейтраль, притормозил, открыл
дверцу  и  кубарем, очень профессионально выкатился наружу,  в  грязный,  но
все-таки относительно мягкий придорожный снег.
   Оставшись  одна, Машка еще пыталась уйти  от  столкновения, но  она  не
знала, в какую сторону надо крутить руль во время заноса.  Машину развернуло
с  точностью  до  наоборот, и  страшной силы  удар  пришелся  не  в лоб, как
планировали эти сволочи, а по правой дверце, да только никакого значения это
уже не имело.
   Что же  касается Рината,  его  действительно подобрала ехавшая  сзади и
совсем не случайная машина. Ее запомнили солдаты, тоже, кстати, пострадавшие
от аварии,, "Жигуленок" был без номеров, то ли "шестерка", то ли "тройка", а
что до цвета, так на  этот счет  существовало  несколько мнений. Тоже немало
мнений обнаружилось  и по  поводу спасителей  выпавшего из разбитой  машины.
Водителю "ЗИЛа" казалось, что людей этих было  двое, сидевший рядом видел аж
четверых, а  третий  точно  не  запомнил, но настаивал, что  среди них  была
женщина. А в общем-то фонари на улице не горели,  фары, как уже известно, --
тоже, темнотища  была хоть глаз коли. Чего  с этих солдат взять?  А у самого
Рината на  счет людей, его забравших, мнения не было никакого: в машину  его
запихнули  в бессознательном состоянии. И я поняла, что  это  на  самом деле
было так.
   Удалось мне найти  и  закрытую гэбэшную  больницу,  где его  прятали, и
врача, который его лечил, но вот  людей,  привезших его в ту  ночь, найти не
удалось. Да, может, это и неважно -- главные поиски пошли по другой линии.
   Татьяна помолчала чуть-чуть, и я решил задать вопрос:
   -- И что же ты сделала с ним, с этим Ринатом?
   --  Хороший вопрос.  Это было всего три  года назад... Знаешь, я хотела
его убить. Нет, сначала я  даже хотела его кастрировать, но ненавидела этого
подонка! Я  страшно боялась потерять контроль над собой, боялась,  что начну
бить  этого выродка просто  для  собственного  удовольствия,  точнее, просто
заглушая  свою  боль (какое там,  к черту,  удовольствие!) Кажется, я смогла
сдержаться. Я била его ровно до  тех пор, пока не узнала все, что можно было
узнать.
   Он  уже  давно  не  работал  в  органах,  практически  с самого  начала
перестройки, клялся, что никогда и никому не делал больше ничего плохого.
   - Извини, -- перебил я, -- один мой друг-писатель  любит говорить: "КГБ
в отставку не уходит".
   - Он прав,  твой  друг.  Кто  там  работал, может быть призван  в любой
момент,  но  это не значит, что  всех  в обязательном порядке призывают. Ты,
конечно, должен быть  всегда начеку, но не исключено, что так до конца  дней
своих на этом  "чеку" и просидишь. Тем более что года с восемьдесят восьмого
у них пошло существенное сокращение кадров, особенно в  части  мелких сошек:
стукачей, дятлов, провокаторов и  мясников.  В  общем, у меня были основания
поверить Ринату. Потом  на всякий  случай  я установила за ним "наружку",  и
первоначальное предположение подтвердилось.
   Конечно,  вначале он ничего не хотел говорить, от всего отказывался и
валял  дурочку. Потом  понял,  что я уже слишком  много знаю.  И раскололся.
Оказалось, десять лет назад его  просто запугали,  предупредив: если назовет
фамилию лейтенанта  -- заметь, не полковника,  не майора даже, а лейтенанта!
-- который инструктировал перед убийством, его самого уберут и очень быстро.
Пришлось  объяснить,  что  от  полуразвалившегося  КГБ,   прошедшего  стадию
АФБ-МСБ, МБВД1 и превратившегося наконец в  МБ РФ, он еще  сможет убежать, а
от меня вряд ли, пришлось подержать пальцы  на его омерзительной шее, прежде
чем я получила самую  главную для меня информацию: инструктировал его  некто
лейтенант  Гусев  из  пятого  отдела  Седьмого главного  управления.  Почему
Седьмого? Мутили они воду, сволочи, но уже была зацепка, ниточка путеводная,
а  в том,  что направление указано не обманное, я могла  быть уверена.  Ведь
этот  гад  Гинатуллин  пытался сначала стращать своими связями с ГБ,  однако
быстро заткнулся,  увидев  мой майорский пропуск. Испугался по-настоящему --
мало  того, что морду бьет профессионально, так у нее еще и крыша серьезная.
Гинатуллин понял: за вранье я его просто убью. И он не врал.
   Только знал, зараза, до обидного мало...
   Татьяна замолчала, словно выдохлась. Встала, зажгла све