о  раз
больше.
   Он помнил, как пришел на следующий день в школу и на первой же перемене
практически  ни за что, придравшись  к какой-то ерунде, жестоко побил Ваську
Кудина. Васька был задира, но мелкий такой, дохлый,  и бить его считалось не
совсем приличным. Малин потом извинился, а Васька даже не обиделся -- понял.
   И  было  лето  семидесятого  на  даче.  Он  не  очень  часто   играл  с
мальчишками, редко ходил купаться и  мало гонял на велосипеде. Он все больше
любил оставаться один. Сидел в гамаке под березами на участке  или уезжал на
бетонку.  В  двух  километрах  от  дачи проходила  стратегическая  кольцевая
дорога,  о  которой  все знали, но  которая  не была обозначена ни на  одной
общедоступной  карте.  Здесь,  в  районе  Софрина,  бетонка  была   особенно
живописна. Бросив под кустами велосипед, Сергей мог подолгу сидеть, глядя на
облака  в небе, на  шумящие  кроны деревьев, на редкие машины,  и мечтать  о
путешествиях  к  далеким  мирам,  о  фантастических  изобретениях,  о машине
времени. О  машине времени он  особенно  часто мечтал. Хотелось  вернуться в
прошлое и забрать оттуда отца, чтобы они снова были вместе.  Он уже понимал,
что чудес на свете не бывает, но страшно любил фантастику, с помошью которой
объяснялось все и притом строго научным образом. Это было здорово.
   Тем  же  летом  он придумал  вечный двигатель. А осенью учитель  физики
объяснил  ему,  почему любой  вечный двигатель,  в том  числе и  придуманный
Сережей Малиным невозможен, но после разговора с мальчиком физик вызвал маму
и  посоветовал ей  отдать Сережу  в  математическую  школу.  Сама  идея  его
изобретения была крайне любопытна, а то, как семиклассник вел  научный спор,
вообще поразило старого опытного учителя.
   Следующий,  восьмой класс  начался  для  Малина в физико-математической
школе, куда он попал, с блеском пройдя собеседование. Никакой особой любви к
математике  и вообще к точным наукам Сергей не испытывал. Уже тогда он начал
писать стихи и больше всего на свете любил поэзию. Но в математическую школу
перешел охотно. Если бы существовали биологические школы, он бы и туда пошел
с энтузиазмом, химические,  исторические --  пожалуйста, литературные -- еще
лучше,  но таких школ не  было, а  учиться  по  обычной программе  ему стало
скучно.
   В  новой  школе  учились почти одни мальчишки, и все очумительно умные.
Девчонок было две,  не настолько умных, зато очень симпатичных, и  на первое
же   8   Марта   мужская   половина  класса,   пользуясь   своим   численным
превосходством, подарила им по  огромному плюшевому медведю и по огромной же
бабаевской шоколадке в придачу. А Сережа сочинил еще и поздравительные стихи
для  обеих.  На следующий  год он уже пел им под гитару. Это  было его новое
увлечение, не чуждое, кстати,  и еще  нескольким вундеркиндам из  их класса.
Одновременно с этим все повально болели шахматами, затаив  дыхание,  следили
за успехами  гениального Бобби Фишера, прорабатывали, повторяя ход за ходом,
его партии  со Спасским, устраивали шахматные  турниры между классами,  даже
между школами, а Сергей ухитрился еще и разряд по шахматам получить. Третьим
увлечением чокнутых юных математиков было свободное изучение ыков.  Незнание
английского на уровне чтения без словаря считалось  между ними быть дураком,
а  сверх  того  полагалось  владеть  хотя  бы  одним  языком.  Пришедшие  из
французских, и испанских школ пользовались особым уважением. Он  учился семь
лет в простой английской и в отчаянной попытке взять реванш принялся изучать
арабский. После началась мода на экзотические языки. Один брался за финский,
другой  уже  бойко   лопотал   на   фарси   третий  таскал  повсюду  учебник
португальского, кто-то  рискнул заняться  хинди, а кто-то -- даже  японским.
Наконец всех  добил  Микола (Николай, конечно, но все  его  так  и звали  --
Микола) Нечипоренко, взявшийся изучать иврит.
   А  потом  школа  кончилась.  И  сразу все сделалось  непонятным.  Мама,
конечно,  хотела, чтобы он поступал на мехмат или  в  физтех и шел по стопам
отца.  А  Сергея  совсем  перестала  привлекать  наука.  Он  боялся  в  этом
признаться  не  только  маме, но  и  себе.  Школу-то он закончил с отличием,
несмотря на обилие посторонних увлечений, среди которых был еще и спорт.
   К ужасу мамы, он занялся  боксом и за неполные два  года получил первый
разряд,  каким-то  чудом даже  не испортив  своей внешности.  Так вот. Летом
семьдесят пятого  подающий надежды юноша с физико-математическим складом ума
мечтал одновременно о трех вещах: первое -- стать великим писателем и поэтом
(влияние огромного  количества прочитанных книг  и  умение сочинять стихи  и
песни); второе  --  стать  разведчиком,  работающим  на  все  разведки  мира
(результат   увлечения  языками   и  эффект  трижды   посмотренного  сериала
"Семнадцать   мгновений  весны");  третье   --   сделаться  профессиональным
спортсменом (влияние тренера по боксу). Теоретически все это было совместимо
--   в   обратной  последовательности,   разумеется:  спортсмен,  разведчик,
писатель.  А вот карьера физика-ядерщика никак не вписывалась  в вожделенную
схему. По схеме следовало поступать в МГИМО или уж сразу в Высшую школу КГБ.
Но жизнь не терпит схем, и все получилось иначе -- не по его и не по маминым
планам.
   Был выпускной вечер. Сначала в его физматшколе, а потом в  той  первой,
где он проучился восемь лет и куда не мог не прийти, потому что там осталась
Рита Тагилова -- его любовь с шестого класса.
   О, какое это было прекрасное время, когда они ходил зимой на Чистяки, а
весной и осенью в  сад Баумана ил Сокольники, когда он  провожал ее  до дома
каждый раз  из школы, нес  ее сумку и читал ей стихи,  свои и классиков. Как
они разговаривали часами обо всем и ни о чем, просто смотрели друг на друга!
А   в   седьмом   классе   впервые  поцеловались.  По-настоящему.  Это  была
очумительная любовь. И ревность была, и интриги. В Риту влюбились сразу трое
мальчишек: Сергей,  Виталик и Колька.  В шестом классе они все дружили, чаще
гуляли  одни, чем  с девчонками, и  делились друг с  другом  переживаниями и
детскими мечтами. В седьмом  начали соперничать. Сергей  вышел победителем и
нажил  себе  врагов.  Теперь  они  уже  по-серьезному дрались. А  потом  все
кончилось. Малин  перешел  в  новую школу, со  старыми  друзьями  встречался
редко,  Риту он как  бы и забыл, началась новая полувзрослая жизнь с боксом,
шахматами, гитарой, с  напряженной, как в вузе, учебой. Девушек в  его жизни
совсем  не  стало.  Их  вдруг  заменили  героини  книг,  фильмов, популярные
спортсменки, он засматривался  на  теле-  и кинокрасавиц,  всерьез мечтая  о
знакомстве с ними. Но однажды совершенно случайно встретил Риту. Им было уже
по шестнадцать.  Рита  стала почти  женщиной. Он  стал  уже почти  мужчиной.
Совсем  новое  чувство  проснулось  в нем.  Это  был  взрыв.  Но,  очевидно,
односторонний.  Он звонил ей несколько раз,  она отказывалась от встреч  под
разными  предлогами.  Только один  раз  они  посидели  часок  в "Севере"  на
Пушкинской, выпили по бокалу  шампанского, съели  мороженого. Он  планировал
признаться  ей  в  любви,  но не  сумел. И, кажется, Рита не поняла, чего он
хотел. А он тогда уже хотел всего, всего сразу, по-настоящему, по-взрослому.
Но был конец мая, оба должны были готовиться  к экзаменам.  И  расстались на
месяц.
   И  вот  выпускной  вечер.  Старая  московская школа  у  красных  ворот.
Семьдесят  пятый  год.  Время было  пьяное. Взрослость  зачастую  измерялась
количеством выпитого. На выпускных еще разрешалось пить шампанское, которого
конечно втихаря из-под стола  обильно разбавляли водкой; все быстро делались
веселыми. Дежурил  всю ночь  милиционер  во избежание массовьк пьяных  драк.
Сергей появился внезапно. У Риты теперь был Роберт. "И  давно вы знакомы?" -
"Да уж скоро год. Он пришел к нам в десятом классе". - "и что это серьезно?"
--  "Очень серьезно". -- "А как же  я?" - "Не знаю. Тебя  я тоже  люблю". --
"Что?!" Они все были пьяные. И Рита с  Сергеем до одурения  долго целовались
Пока не пришел  Роберт.  Роберт  был на голову выше и в полтора раза шире  в
плечах.
   -- Не надо, Роберт, -- попросила Рита. -- Я сама виновата.
   -- Надо, -- сказал Роберт. И добавил шутливо: -- Надо, Федя, надо.
   Но очень  скоро  стало  не  до  шуток.  Федя,  то  есть  Сергей  разбил
противнику  лицо  тремя точными  ударами, и поединок был прекращен Ритой  за
явньм  преимуществом  перворазрядника  по   боксу.  Роберт  был  в  глубоком
нокдауне, весовая категория не помогла. Но удивительнее всего оказался финал
этой истории:  Рита  ушла с  Робертом, буквально плача  от жалости к нему, а
Сергей  остался  один. Он стоял у  окна в  темном классе своей родной школы,
вытирал носовым  платком окровавленные кулаки  и  думал о том,  что  никогда
больше не будет заниматься боксом.
   Никогда и нигде в животном мире самка не  уходит с  побежденным самцом.
Только  у  людей.  Люди  вообще очень неправильные  животные.  Но раз уж  ты
человек, ты должен решать  свои проблемы по-людски.  Сила, приятель, это еще
далеко не все.
   В  ту  ночь он  напился.  Мать  расстроилась,  конечно, но  не  слишком
удивилась:  такое с  ее сыном  случалось  уже в третий  раз.  Зато бокс,  на
радость маме, он действительно бросил. Это было очень характерно для него --
увлечься  чем-то,  быстро  уйти  с головой в  новое  дело,  достичь  немалых
результатов,  а потом  так же  внезапно утратить всякий интерес к тому,  что
стало уже почти профессией. А о профессии пора было думать всерьез.
   Тут-то и  нарисовался у них в  доме как  бы  возникший из небытия  дядя
Семен,  брат   отца,   геолог,  бродяга  и  романтик   по  натуре,  типичный
физик-лирик, шестидесят ник диссидентского толка. Сергей видел его последний
раз,  когда был еще совсем мальчишкой, и  теперь  ДЯДЯ Семен просто очаровал
юношу.   Решение  созрело  внезапно,  но   бесповоротно   --   поступать   в
геологоразведочный.
   Однако Малин  не был бы Малиным, если  бы  уже через полгода не выкинул
следующий фортель.
   Один  из  преподавателей  физвоспитания  в  институте Виктор Гаврилович
Карасев оказался опытным тренером по легкой атлетике. В прошлом десятиборец,
он был настоящим спортсменом-фанатиком и агитировал всех  ходить не на общие
занятия,  а  в  его  секцию.  При  первом  же  знакомстве Малин  без  ложной
скромности поведал ему, что вообще-то имеет второй взрослый разряд по легкой
атлетике.  Действительно,  однажды на  школьных  соревнованиях  он прыгнул в
высоту  на метр  семьдесят  пять  примитивным перекидным способом  (про флоп
тогда еще мало  кто знал)  и  сам даже не слишком удивился,  установив новый
рекорд школы: Сергей привык, что у  него многое  получалось легко и сразу, а
учитель физкультуры  на последнем звонке неожиданно  поздравил его  и вручил
значок и удостоверение второразрядника. Было это, в общем, приятно, но тогда
он еще чувствовал себя боксером и  быстро забыл о  легкоатлетическом успехе.
Вспомнил теперь,
   Гаврилыч сразу потребовал продемонстрировать прыжок. Сергей  с огромным
запасом  перелетел  планку на высоте  метр шестьдесят, и  Гаврилыч  чуть  не
прослезился, оценив увиденное безошибочным взглядом профессионала.
   -- И этот прирожденный прыгун два года своей жизни потратил на какой-то
гнусный мордобой! -- воскликнул он.
   Освоив флоп, за неполный  месяц  Малин  довел  личный  рекорд  до метра
девяноста (это был уже первый разряд  по тем временам), а через год выполнил
норму масте-Ра  и был заявлен на чемпионат Союза.  Внезапная нелепая травма,
за  которой последовало  воспаление  надкостницы  на голени толчковой  ноги,
помешала  его участию  в  крупном турнире. Сергей увидел  в этом некий знак.
Подступал  момент неизбежного  расставания с очередным хобби.  Да,  страстно
любил спорт, он  был настоящим спортсменом  . Ушел, но,  кроме  того,  хотел
учиться,  и  путешествовать,  и  ожно больше читать, и не  только на русском
языке,  переводить   стихи,  и   сочинять  песни,  и  петь  их  под  гитару.
Развлекаться с девчонками,  и  гулять на  пьяных  вечеринках...  Все это  не
слишком хорошо уживалось с жестким режимом профессионального спортсмена.
   Малин  начал  пропускать  тренировки. Рост его результатов прекратился,
остановившись  на  однажды  показанном  во время  тренировки  и  теперь  уже
недосягаемом уровне -- два пятнадцать. Сергей перестал отдавать спорту всего
себя --  опять  же на  радость маме, но дядя Семен уже  начал  понимать, что
никакого геолога,  а тем более ученого из его племянника  не получится. Надо
отдать должное  дяде,  он  не считал  свою профессию  лучшей на свете, да  и
вообще во главу  угла ставил  другое  -- простую  человеческую порядочность,
честность,  доброту и ум. Вот эти  качества  он в первую  очередь  и пытался
привить  талантливому  мальчишке,  рано потерявшему  отца  и  с  нетерпением
хватающемуся за  все  подряд. Бывало, они  до глубокой  ночи  просиживали на
кухне за чаем и говорили, говорили, говорили уже вдвоем, без Катюхи, ушедшей
спать, без мамы, уставшей от  их бесконечных философских споров о литературе
и политике.
   Благодаря дяде Семену  Сергей уже в  те  годы многое понял  о стране, в
которой ему  довелось  родиться. Ну,  о сталинских-то репрессиях он знал  от
родителей  и к  революции поэтому относился сложно. Романтики в ней пока еще
виделось много, но кое-что уже настораживало:  жестокость  красного террора,
разрушение   памятников,   притеснение  религии,   запрещение   определенной
литературы. Запрещенная литература -- это было особенно  актуально. С нее-то
и начался следующий этап его прозрения.
   Дядя  Семен  приносил в  дом самиздат.  Именно в семьдесят пятом Сергей
впервые узнал, что это  такое  -- самодельно переплетенные тончайшие листы с
подслеповатым  машинописным шрифтом или  тогда  еще экзотические ксероксы на
непривычно  плотной  бумаге.  Переснятые  или  перепечатанные   многократно,
читались они зачастую с трудом, но  какое это было наслаждение! Ни  с чем не
сравнимое, потому что через серые  и  блеклые страницы  проступали абсолютно
новые незнакомые миры -- миры Солженицына,  и  Зиновьева, миры  Платонова  и
Набокова,  мир Авторханова --  мир  безжалостно  правдивой  нашей истории  и
завораживающий,   ошеломительный   мир   поэзии  Бродского.   Но   настоящим
потрясением стал для Малина  Оруэлл -- "Ферма животных"  и  "1984", особенно
"1984".  Это было  уже  в  семьдесят девятом, за пять  лет до  обозначенного
писателем года, и,  может быть, великий  роман просто стал последней  каплей
для уже заполненной до  краев  чаши  возмущения и гнева, а  может, сказалось
совпадение отдельных  мыслей самого  Сергея с  мыслями Оруэлла,  но так  или
иначе,  именно теперь, когда  он  прочитал о "двоемыслии",  его  собственное
"двоемыслие"  закончилось  раз и  навсегда.  Очень разные миры  очень разных
авторов сложились  вдруг в единый  уродливый,  неправдоподобно  страшный, но
удивительно реальный мир,  и это был тот самый мир,  в котором ему  довелось
жить.  Словно  в  детской  мозаике,  нашлось  последнее  недостающее  звено,
картинка сделалась цельной, и иллюзий не осталось. Совсем. Теперь  он знал о
чудовищной  советской  системе  примерно столько же,  сколько  все остальные
будут знать лишь через двенадцать лет, когда по  Москве  прогрохочут танки и
развалится "империя зла" -- Советский Союз.
   Конечно,  он был не один такой знающий. Но людей, понимающих ситуацию в
равной с ним мере, было крайне  мало. По молодости лет он впал тогда в некую
эйфорию,  почувствовал  себя посвященным  в  страшную  тайну,  причастным  к
элитарному  глубоко  законспирированному  обществу. Потом  пришло понимание:
людей, посвященных полностью, не  только  крайне  мало, но они  еще и крайне
разобщены.  Собственно, объединение этих людей  было  в принципе невозможно.
Как объединить высшее партруко-водство, высшую  сволочь, безусловно, знающих
и понимающих  все, но и готовых на все (абсолютно на все!) ради собственного
благополучия,  и  писателей-диссидентов, творящих  в  стол в ожидании  новых
времен  или выдворенных за границу? Как  объединить бегущих из КГБ на  Запад
лучших  офицеров и бегущих в  Израиль евреев  -- учители, врачей,  ученых --
лучших в стране специалистов? Как  объединить тех восьмерых, что вышли после
кровати  Праги  на Красную площадь  с  лозунгом "За  вашу и нашу свободу", и
таких,  как он, Сергей  Малин,  просто начитавшихся  Оруэлла "под  одеялом".
Впрочем,  попытки к раз такого объединения были.  Ходили слухи о  то  и дело
образующихся подпольных  движениях  и  партиях. Но если за чтение  самиздата
сажали редко, а за распространение немного чаще, то за создание  нелегальных
организаций сажали обязательно, всех и очень быстро. К тому же Сергей теперь
знал,  куда  сажали.   И  путь  в  спецпсихушку  казался  ему  принципиально
тупиковым.
   Конечно, идти  против танка  с шашкой наголо, как Лера Новодворская, --
это  очень  красиво,  но  только  до  того  момента,  пока кишки  не  начали
наматываться  на траки.  Трудно увидать  что-то  красивое в  грязно-кровавом
месиве,  где  мозги уже не  отличить  от  дерьма.  Так  что проклятый  Ильич
оказался  беспощадно  прав, когда  просто  и  четко  сформулировал  в горячо
любимой  всеми со  школьных  лет  работе "Партийная организация  и партийная
литература":  "Жить  в  обществе  и  быть  свободным  от  общества  нельзя".
Действительно нельзя. Более того, надо жить по его законам, даже если хочешь
бороться с ним и  победить. Не даже, а именно, именно если хочешь бороться и
победить.
   Тогда  он  и  решил, что  будет  работать  в  КГБ.  Он,  правда,  плохо
представлял себе, как попадет туда. Обычный путь  -- через комсомол, партию,
армию,  через  бесконечное тупое  вранье,  стукачество  и лизание  всяческих
задниц  -- был ему слишком отвратителен. Он мечтал о каком-то особенном пути
и верил, что такой найдется. Он ждал счастливого случая, чтобы прокрасться в
стан врага,  обосноваться  там  и  начать  борьбу  с  Системой,  маскируясь,
обманывая всех и вся, коварно  лицемеря, но все же  не изменяя самому себе в
главном. Было ли это  возможно? И  что считать главным? Сформулировать четко
он  тогда  не  мог,  но основные,  незыблемые  моральные  принципы  казались
очевидными:  не убивай,  не кради, не  предавай, не доноси, не радуйся чужой
боли...  Вот  только  он еще не понимал,  что  соблюсти  их, конечно  же, не
удастся. Моральные принципы полетят  к  черту, как только начнется настоящая
борьба, и это даже не будет зависеть от того, кем он стал -- сотрудником ГБ,
членом подпольной партии или просто солдатом на войне.  Он поймет  это много
позже,  когда уже  не останется дороги назад,  и попытается изобрести  новую
мораль, и в каком-то смысле ему это даже удастся...
   И хлынут зимние дожди;
   И грянут летние морозы,
   Уйдут на пенсию вожди,
   А в марте расцветут березы.
   И будут ежики скакать,
   Поэты все уйдут в охранку,
   Алмазы станут выпекать,
   А булки отдавать в огранку...
   Он начал тогда сочинять этот  стишок, но так и не закончил. У него было
очень много незаконченных стихов.
   И были идеи. Тоже как бы незаконченные,  не до  конца  оформившиеся, но
очень дорогие  для него  идеи реконструкции,  переделки существующего в мире
порядка. Да, именно в мире. Масштабы одной страны, даже такой огромной,  как
СССР, казались мелковатыми. Точнее, глобальные проблемы просто не решались в
рамках одной страны. Он очень любил старый  анекдот  о человеке, пришедшем в
советскую парикмахерскую. Подстригли его криво, выдрали клок волос, во время
бритья порезали, а одеколоном прыснули в глаза. "Господи, -- не  выдерживает
наконец клиент,  --  что ж это  у вас за  система  такая?! Нужно  срочно все
изменить!" -- "Вам не  нравится система? Система действительно  скверная, --
соглашается парикмахер. -- Нужно, конечно, нужно ее менять. Но тол