олчан и  тот поднял шерсть на  загривке.  Я  подобрала
гусей и пообещала: 
     - Гляну потом,  ещ„ попортишь -  шею сверну.  Он обр„л дыхание и  закричал
вслед,  когда я  была уже в двадцати шагах.  Я не помню,  что именно он кричал.
Что-то  срамное,  скверное про  меня  и  варягов.  Нежату  зачем-то  припл„л  и
Славомира.  Да.  От подобного я  всегда будто глохну и  не могу потом вспомнить
обидевшие слова, да и не для чего, если подумать. Что ковырять коровью леп„шку,
перешагнуть е„ или с дороги убрать. 
     Ярун метал глазами туда и  сюда,  от  своих не хотел отбиваться и  со мной
ссориться не хотел. Но когда я оглянулась, он кинулся к парню и сгр„б в охапку,
загораживая собой: 
     - Зимка, не тронь!.. 
     Он говорил потом,  ему показалось,  я поднимала руку к ножнам. Это он зря.
Не так скора я была на расправу.  Я умела драться и синяков,  верно,  наставила
бы, но уж ножом... 
     Дома мать взяла у меня дичину и немедленно захлопотала : 
     - Ешь, солнышко, да иди поскорее. 
     Она уже разложила на  лавке новенькую рубаху,  клетчатую пон„ву и  вес„лые
зел„ные бусы. Я ответила с тяж„лым предчувствием ссоры: 
     - Не пойду... радости нет. 
     До  света сидеть нос  к  носу  с  обидчиком -  этак недолго и  всю  беседу
испортить. Но как объяснишь, как расскажешь, почему не пожалела кулаков за Злую
Бер„зу?.. 
     Я  ждала крика,  но  мать тихо всплеснула руками и  села на лавку.  Сейчас
заплачет:  за что, мол, наказание?.. Наверное, я покорилась бы. Мать ведь. И то
уже вон сколько седины в голове,  зачем добавлять. Но не успела я раскрыть рот,
как передо мной злым леша-чонком встала Бел„на, затопала: 
     - От сватов в лес бежишь,  одного Молчана целуешь вонючего!  Тебя зная, на
меня кто поглядит? Тебя по матери берут, по отцу, а нас по тебе! 
     - Что?  -  спросила я,  собираясь дать подзатыльник,  и тут мать закричала
тоже: 
     - Права Бел„на! Права!.. 
     Младшие сестр„нки дружно заревели, а мать продолжала: 
     - В доме жив„шь, а о доме не думаешь! О себе об одной, бессовестная!.. 
     Любимое у не„ это было слово -  бессовестная.  Отвечать я не стала. Да что
отвечать.  Безмерная усталость навалилась разом, сковала во рту язык. Я д„рнула
с гвоздя шубу и вышла за дверь. Шуба была когда-то взята у медведя, боровшегося
в малиннике с дедом Ломком.  И когда я легла в клети и закуталась, показалось -
обнял дедушка, погладил по голове... 
     Другая моя сестрица,  родившаяся Белене вослед,  вовсю тянула за ней. Тоже
прикладывала бодягу к щекам,  чтобы жарче горели.  И тоже фыркала на меня, если
рот ничем не был занят.  Морошка,  впрочем, ей нравилась. И голубица, которую я
носила из  леса.  И  земляника,  выдержанная в  меду.  Самый пакостный возраст:
женское уже пробудилось, сил, как у годовалой телушки, а ума нет и в помине. 
     Меньшие были не таковы.  Может, до времени. А может, не зря говорят люди -
доброй души на  торгу не  прикупишь.  Я  уже засыпала,  когда рядом шевельнулся
Молчан и от двери дополз шепоток: 
     - Да спит она... 
     - Не спит, сопела бы, если б спала. 
     Они заспорили громче, и я подала голос: 
     - А  ну,  это  кому там нейм„тся?  Сестр„нки мышатами брызнули вон,  потом
вернулись. Я села, раскрыла необъятную шубу: 
     - Ладно уж... Чего надобно, стрекозки? 
     А честно сказать,  было мне тогда совсем не до них. Сидела всеми обижена и
перед всеми виновна,  сама  себе не  мила.  Одного хотела:  заснуть,  про  всех
позабыть и  меня чтоб все  позабыли.  И  на  вот тебе,  бежит кот„нок пушистый,
катится колобком, мурлычет, в ногах тр„тся доверчиво... не сапогом же его. 
     Малявки мои сперва хитро помалкивали, но я-то знала - не ночлежничать сюда
забрались. 
     - Ну?  -  встряхнула я  обеих  и  пощекотала сквозь шубу.-  Почто спать не
да„те? 
     Они  залились,  как  два бубенца.  Поняли,  сестрица грозная не  прогонит.
Маленькая выглянула из шубы, как из норы, глаз„нки блестели: 
     - Баснь расскажи!.. 
     Ну, так я и думала. Я ответила тем же таинственным ш„потом: 
     - Какую вам, луковки? 
     Они потолкали друг дружку, потом разом выдохнули: 
     - Страшную! 
     А сами на всякий случай прижались ко мне потеснее. 
     - Жила-была девка,-  тихонечко повела я дедушкину любимую баснь.- Звали е„
Пригляда. А была Пригляда красавица... 
     Младшая немедленно перебила: 
     - Как Бел„на? Я отмахнулась: 
     - Куда Белене...  Так вот.  Пошла раз Пригляда с  подружками сеять репу на
дальней  пожоге...  Зимой  озоровали  там  лютые  волки,  а  водил  тех  волков
зеленоглазый бирюк-одинец,  а  и  не  брали его меткие копья,  не язвили стрелы
кал„ные.  Даже заговором унять никто не умел.  То-то Пригляда с  девками страху
набрались,  пока  дошли!  Одни шли,  без  парней.  У  них  там  репу тоже сеяли
раздевшись, затем чтобы земля приняла женскую силу и хорошо родила... 
     Сестр„нки крепко держались за меня в  темноте.  Только про волка к  ночи и
говорить, да что поделаешь, начала, надобно кончить. 
     - Стали они  сеять,  а  страх тем отгоняли,  что завели песню погромче.  И
вдруг смотрит Пригляда -  ид„т к  ней из чащи добрый молодец и  улыбается,  а у
самого на  плечах плащ  серого меха  и  глаза  зел„ными искрами посверкивают!..
Подружки как глянули, как завизжат, как наут„к порскнут!.. Пригляда за ними, да
тр„х шагов не пробежала, обмерла с перепугу, ножки резвые подломились. Много ли
времени минуло,  открыла глаза -  лежит себе никем не  обижена и  даже рубашкой
прикрыта,  а  вокруг никого,  а  по  всему-то полю волчьи следы...  С  той поры
сделалась Пригляда задумчива. Поняла - полюбил е„ одинец, свататься приходил...

     Наверное, я долго молчала. Младшая под„ргала за руку: 
     - Не томи, Зимушка! Дальше-то что? 
     - А вот что.  Уш„л и как сгинул,  не видел его больше никто и не слышал. А
санным пут„м заслал сватов жених богатый,  Пригляду и сговорили,  опомниться не
поспела.  Привезли е„  во двор к  жениху,  и  только вошла,  глядь -  лежит под
забором сер волчище, на шее цепь крепкая, а перед носом миска с помоями... 
     Старшенькая не выдержала, ойкнула. Младшая заползла мне на колени. 
     - Жених-то и говорит ей: потешимся, собак пущу на него. Смолчала Пригляда,
а  сама в ту же ночь пробралась и ошейник с волка сняла,  от жалости всю боязнь
растеряла.  Он руку ей лизнул -  и скок через тын.  Утром хватились,  ан метель
загуляла -  какая  ловля,  какие  следы!  Добро,  стали  ладить  свадебный пир.
Пригляда уже и косу оплакала. И вот тут... 
     Девоньки мои дышать забывали от страха и любопытства. 
     - И  вот  тут,  только хотел  было  жених  Пригляду поцеловать,  завыло за
стенами,   заплакало.  Злые  псы  хвосты  поджали,  под  лавками  спрятались...
Оттолкнула Пригляда немилого и  как кинется в  дверь,  в самую заметь,  в одной
рубашечке браной, без рукавичек, без шапки... 
     Теперь носами хлюпали обе. Младшенькая вс„ же решилась: 
     - Ну, Зимушка, дальше-то что? Не зам„рзла Пригляда? 
     - М„рзнуть не больно, - сказала старшая рассудительно.- Как будто засн„шь.

     Я  покрепче прижала к  себе сразу обеих,  в  точности так,  как  меня саму
когда-то прижимал к груди дедушка, собой заслонял от страха и темноты. 
     - Бежала,  бежала  Пригляда...  не  стало  ей  моченьки,  сапожки в  снегу
потерялись,  платьице об острые сучки изорвалось.  Стала уже е„ метель укрывать
пуховой периной,  как  вдруг  сквозь  сон  слышит Пригляда,  окликает е„  голос
знакомый,  отозваться велит. Собралась она с силами, крикнула, согнала смертную
др„му... Глядь, а над нею зеленоглазый стоит. Наклоняется, на руки поднимает...

     - Это ей во сне приблазнилось? - спросила старшая. 
     - Нет. Въяве было. 
     Тут я подхватила сестр„нок вместе с шубой и пошла через двор.  Они поняли,
что басни конец, и дружно заныли: 
     - А потом что? Про свадьбу-то расскажи! 
     - Свадьбу вам,  -  я усмехнулась.  -  Я там не была,  медов не пила.  Знаю
только,  он ей сказал: подле тебя сердце оттаяло. Так-то вот, а теперь шасть на
полати, да не топочите, негодные! 
     Даже не знаю, кто кого больше потешил, я сестр„нок или сестр„нки меня, кто
возле кого больше согрелся. Я вернулась в клеть и, помню, подумала: а может, не
так вс„ и плохо,  не такая кругом печаль беспросветная?  Я улеглась и сонно уже
подумала:  кабы мать мне уши не оборвала за такие-то сказки. Скажет ведь - сама
вредоумствует, и малых туда же... 
     Молчан вскочил с низким ворчанием,  когти скрипнули по берестяному полу. Я
открыла глаза и услышала: 
     - Зимка, спишь? 
     Ярун. Молчан тоже узнал его и ул„гся, вздохнув. Я недовольно отмолвила: 
     - Сплю! 
     - Ты вот что,  -  сказал Ярун.  -  Тут при мне Соболек, ну... который лаял
тебя. Прощения просит. Я спросила во тьму: 
     - Сам выдумал или подсказал кто?  За стеной завозились,  кашлянули. Ярун и
вправду был не один. Я сказала злей, чем хотелось бы: 
     - Дадите, что ли, поспать! 
     Я лежала и думала.  В детстве мне метилось -  у каждого есть Тот,  кого он
всегда жд„т.  Потом подросла,  поняла:  не у каждого,  лишь у немногих.  Спроси
семерых,  шестеро брови сведут - что ещ„ за диво неслыханное? Мо„ вешнее солнце
было бы им огоньком на болоте, ведущим в трясину с протор„нной, над„жной тропы.
А мне их ясная жизнь была вовсе не жизнью -  сном тяжким вроде того,  что мучил
Злую Бер„зу... Не могу лучше сказать. 
     И ещ„.  Хороша баснь,  покуда баешь е„ впотьмах малым сестр„нкам.  А наяву
поди так поживи!  Моей,  может,  Пригляде всех меньше досталось. Зря, что ли, в
любой басни реки огненные вброд переходят,  сапоги железные стаптывают, короваи
медные  изгрызают?..   Так-то  вот.   Торной  тропкой  и  легче  оно,  и  много
бесстрашней. И пальцем в тебя не тычет никто. 
     Не  таких,  как  я,  гнули,  смирят и  меня.  У  самой разума недостанет -
стрыя-батюшку призовут,  чтобы сломал.  Усовестят хоть вот  за  Соболька.  Дому
подпора нужна,  роду продление. И через двадцать лет, в серый пасмурный день, я
с  трудом вспомню нынешнее:  да  было  ли,  вправду кого  ждала?  Радугу видела
впереди?.. 
     Что-то во мне восставало,  отчаянно спрашивало - неужто вотще легла в душу
дедушкина давняя баснь, а нынче всплыла, сама излилась глупым сестр„нкам? 
     И,  может,  в них ещ„ когда прораст„т?..  Зачем живу,  как не затем,  чтоб
стереть пудовые железа и лесами, гиблыми топями пробиться к Тому, кого я всегда
жду?.. 
     Мать бессовестной меня называла.  Правильно называла. И Бел„на права. Я за
баснью  вздумала  потянуться.  А  о  доме,  о  сестрах,  о  матери  родившей...
Бессовестная и есть. 
     Я обняла Молчана, и он лизнул меня в щ„ку, утирая бегущие слезы. Хваталось
деревце корнями за бережок,  клонилось,  остаться не могло и падать боялось,  а
волны знай подтачивали, подтачивали... 
     Вот так кончилось лето.  А  потом чередой пошли туманные дни,  когда трава
ещ„  зелена и  свежа,  но  в  воздухе реет  предчувствие инея.  Были,  конечно,
ослепительные золотые рассветы,  но редко. Осень выдалась дремучая, слякотная и
кромешная.  Только ведь и  тут у  меня вс„ было не  как у  людей:  мне нравился
заунывный осенний дождь. Нравилось сидеть у ласковой каменки, слушая шуршание и
топоток  в  пожухлой траве  на  крыше  избы.  Задумаешься,  глядя  в  огонь,  и
покажется:  это  собрались к  теплу  маленькие существа,  которым мы  оставляем
краюшки у  родника,  у  скрещения троп,  у  края  болота...  Невольно помстятся
озябшие  лешачата,  жмущиеся напоследок к  жилому  углу.  Тоже  страшно  небось
засыпать на целую зиму. Лесная сила крепче нас помнила времена м„ртвого солнца,
когда год за годом не приходила весна... Сбудется ли на сей раз? 
     А  вс„-таки славно было возвращаться домой на  исходе хмурого дня,  чавкая
промокшими поршнями и неся отборную -  ягодка к ягодке -  красавицу клюкву.  До
сего дня  вижу тучи,  мохнатые,  плывущие по  самой земле,  по  окутанным мглой
вершинам деревьев.  Вижу  взъерошенный загривок Молчана  и  чую,  как  медленно
крепнет вдали добрый запах натопленного жилья... 
     Злая Бер„за проскрипит сорванным голосом, тяжко качаясь под ветром, дующим
с моря. Мать вскочит и заохает, порываясь снимать с меня неподъ„мный кузов и на
ходу выговаривая:  дитятко неразумное ведь надорвешься когда-нибудь,  Род  тебя
сохрани!.. 
     А  я  молча спущу ношу на  пол и  не  подам вида,  хотя бы на плечах ещ„ с
прошлого раза  чесались кровоподт„ки.  Вытащу  неразлучный топорик,  спрячу под
лавку.  Отожму одежонку,  натяну сухую рубашку да вязаные копытца и  усмехнусь,
глядя,  как  лакомки-младшие  подсаживаются к  кузовку,  запускают пальчики под
плет„ную крышку... 
     Боги  требовательно  взирали  на  нас  со  своих  мест  в   красном  углу.
Закопч„нное дерево хранило прикосновение прадедовских рук.  Богам хорошо было в
нашей избе,  подле честного печного огня.  Грелся меж ними и мой Бог, доверчиво
глянувший когда-то в  глаза мне из сухого сучка под обжитой „лкой...  Я  только
чуть помогла ему,  выпустила из наплывов коры.  Теперь он сидел у печи, когда я
была дома.  А если шла в лес -  отправлялся со мной в кузовке, у правого плеча.
Хоть за море с ним. 
     В  тот  год вс„ было по-прежнему и  вс„-таки не  вполне.  Сказывала я  про
спесивого молодца, в лужу споткнувшегося? Ведь наш„л в конце концов виноватого,
сыскал,  на кого свалить неудачу. Удивительно было бы, если бы не сыскал. А ещ„
удивительней, если бы виноватой вышла не я. 
     Стало  быть,  я  пугала  Мстивоя Ломаного пернатой стрелой по  собственной
дури,  а не по дядькину слову. А если по слову - могла бы сама прежде смекнуть,
что с того будет.  А уж вторая-то моя стрела - в родные ворота!.. Что говорить.
Вс„ припомнили: гордость невмерную и то, что спуску никому не давала. И то, что
горазда была мечтать незнамо о ч„м, лишь о роде не думала, никак замуж не шла. 
     Созревший нарыв к худу ли, к добру, а должен был прорваться... 

     Наступила зима. 
     В  один  из  морозных коротеньких дней,  когда солнце едва  раскрывало над
соснами  красный  заспанный  глаз,  мы  с  матерью  и  старшей  дядькиной женой
растворили хлевы и вытолкали на устланный соломой двор всю живность: коров, коз
и свиней.  Длиннорогий ч„рный бык,  сын свирепого тура, уп„рся было, чуя мороз,
заревел, ударил копытом. Пришлось угостить его хлебцем, шепнуть в мохнатое ухо,
шл„пнуть легонечко, выпроваживая во двор. Кроткие бур„нки вышли доверчиво, зная
- никто не обидит. Белый пар пош„л из влажных ноздрей, заклубился над спинами. 
     Ускочив на малое время в  избу,  я  вновь изникла чудовищем:  в шубе мехом
наружу и с лицом,  намазанным сажей.  Я тихо, цепко пошла вкруг двора, посолонь
обходя сгрудившуюся скотину и  пряча за  спиной верный топорик.  Я  была рысью,
напрягшейся перед прыжком.  Я смотрела зорко, как на охоте, и не сводила глаз с
туманного пара, тянувшегося струйками вверх. И, как на охоте, ничто не избегало
моих глаз.  Я отч„тливо видела гибкие серые тени, мелькавшие, тщетно пытавшиеся
ускользнуть.  Это скотьи немочи и хворобы,  те, что мухами вьются подле живого,
метались в испуге, вытянутые из хлева на ядр„ный чистый мороз... 
     Мудрые пращуры знали неколебимо:  нет спасения нечисти от топора в женской
руке.  В  обычные дни меня совсем не  хвалили за то,  что носила его,  но когда
веселятся или свершают обряд -  вс„ наизнанку.  Я уже и не помнила,  на котором
году впервые сподобилась оберегать скотину зимой, однако после того мне не было
смены. Не оплошаю ли ныне? 
     Я  трижды  обошла  двор.  Струйки  пара  густели,  завиваясь колечками.  Я
стискивала топорище до онемения,  до боли в ладони.  Я ждала наития,  и Боги не
предали, сошли ко мне и взяли мои руки в свои... Так охотник целится в бегущего
зверя. Кто подсказывает ему, его пальцам на тетиве? 
     Топорик сам собою взлетел из руки и пон„сся, вращаясь, сквозь облако пара,
сквозь самую гущу  теней.  Отчаянный крик,  неслышимый обычному уху,  перепугал
сонных  Леших  в  ближнем  лесу,  навеял  страшные сны.  Просвистев над  самыми
коровьими спинами,  топор оставил в  облаке рваный крутящийся след и  со стуком
врубился в  стену хлева.  Я  могла расколоть сучок в бревне за двадцать шагов,-
мать,  правда,  говорила,  нечем тут хвастаться. Я сдвинула шапку и ут„рла лицо
снегом,  смывая жирную сажу. Белый пар вс„ так же вился над скотиной, но теперь
этот пар был светел и  чист и  легко поднимался кверху,  прямо в морозную дымку
небес.  Никто больше не прятался в  н„м не грозил нашим кормилицам,  не разевал
над  ними  ядовитую пасть...  Если  уж  захворает какая,  то  разве приблудной,
пришлой болезнью. Да и та не скоро пройм„т. 
     Даждьбог немигающим глазом смотрел из-за вершин,  а  во мне играла смелая,
праздничная,  задорная сила -  как всегда, когда преодолен труд и мнится, будто
иначе  быть  не  могло,  и  хочется  посмеяться  над  собственными сомнениями и
страхом,  и даже чуточку жаль,  что испытание уже позади: повторится ли ещ„ раз
такая победа, такое ощущение крыл за спиной? 
     И столь было мне хорошо,  что,  пожалуй, я нисколько не удивилась бы, если
бы по снегу вдруг проскрипели незнакомые лыжи и  вышел из леса-.,  через старое
поле, мимо Злой Бер„зы... 
     - Я в баню с тобой идти застыжусь,  -  хихикнула Бел„на,  когда я лаской и
уговорами заводила в стойло быка.- У тебя борода вырастет скоро... 
     Румяные щ„ки и  нос  е„  были густо сдобрены топл„ным гусиным жирком -  не
приведи Рожаницы,  прихватит морозом, вдруг шелушиться начнут. Мать не од„рнула
злоязычную,  не шл„пнула по губам.  Она опять была с ней согласна. Даже шагнула
впер„д,  приготовилась защитить от лютой сестры. Бедное дитятко: ни тебе сватов
принимать,  ни  тебе на беседы,  принарядившись,  пойти,  пока я,  старшая,  не
сговорена долой со двора... 
     Нет,  не выйдет никто из лесу,  через старое поле.  А  и  выйдет,  кабы не
случилось с  ним  здесь чего недоброго.  Может,  об  этом и  говорила мне  Злая
Бер„за,  да я понять не умела.  Крикни мне кто тогда -  убегай, сейчас в дерево
превратишься! - я бы не пошевелилась. 
     С мужем-бер„зой рядышком встала бы, протянула ветви, заплакала... 
     Вот так, а только что думалось - шагну шаг и полечу... 
     Мать потом меня отругала. Нечего нос воротить, когда все люди радуются, ну
и  что,  что  Бел„на,  Бел„на правду сказала.  Или,  мол,  правда уж  все глаза
исколола?.. 
     Вечером собрали жертвенный пир,  и  я  сидела на  том пиру и  молча жевала
коровай,  который перед тем сама испекла. Пышный, ласковый коровай был горек во
рту,  но  Богов обижать не годилось.  Нелегко без них людям,  худо и  Богам без
людей. Что голове без плеча, что телу без головы... 
     Потом  я  часто  возвращалась мыслями к  той  вечере  и  припоминала,  как
поглядывал на  меня  стрый-батюшка Ждан,  сидевший во  главе  пира,  на  резном
прадедовском стольце.  Моя  ссора с  Бел„ной не  минула его  глаз.  Я  ему была
братучадо,  Бел„на -  рожоное детище.  Он долго не смел меня поневолить,  беда,
коли дедушка осерчает,  приснится нахмуренным, а то замкн„т чрево новой жене...
Но где же было смекнуть,  что именно тогда он решил: ох волю девка взяла, будет
уж, пора и крылья подрезать! 
     У  каждого случаются дни,  когда ну ничего не выходит.  Срывается с крючка
красавица щука,  почти уже вынутая из воды, кл„кнет пышное тесто, из рук падает
любимый горшок,  и хорошо,  если не с горячими щами.  Невольно покажется, будто
желают тебя не то чтобы сгубить - донять, довести до злых слез... предупредить?
В прежние времена,  когда мир был моложе и краше теперешнего,  люди лучше умели
разгадывать, о ч„м вещали им из-за черты. 
     Я сидела на пороге клети,  сунув ноги в сапогах т„плому Молчану под бок, и
костяным стругом выглаживала древки для стрел,  -  это дело у  меня никогда ещ„
меж  рук  не  валилось.  Стружки л„гкими пушинками опадали на  снег.  Иногда  я
нарочно роняла их на ч„