л  стареть
каждую осень, умирать и снова рождаться в самую длинную ночь. И  праздновать
новую молодость яркой шумной весной... Каждый год злая Морана бер„т силу  на
месяцы, и люди молятся и возжигают огни, помогая Солнцу воскреснуть. И сколь
же медленно, неохотно уступает теплу мертвящий мороз!
   Велета держала в руках две пары лыж, свои и мои.
   - Пойд„м со мной, - попросила она робко. - Брат разрешил...
   Ей разрешил, значит, мне приказал. Я давно поняла:  Велета  была  из  тех
камешков, под которые водица не потеч„т,  если  не  направлять.  Могла  день
просидеть, подперев рукой голову, мечтая подле огня. От такого сидения кровь
с молоком в щеках  не  взыграет.  Мудрый  брат  сажал  сестру  на  Мараха  и
выпроваживал гонять жеребца, а то слал за ворота на лыжах. Ослушаться Велета
не смела, но способна была зайти за ближайшую „лку и стоять там на солнышке,
пока не прид„т время вернуться. Наверное, вождь раскусил лукавство сестры  и
надумал послать с нею меня, чтоб не ленилась.  А  может,  решил  -  со  мной
безопаснее...
   Врать не буду, я не больно обрадовалась. Я и так успевала  набегаться,  а
гуляние с нею наверняка не почтут за работу,  как  дома  не  почитали  делом
стряпню. Того гляди скажут - совсем обленилась...
   Велета стояла передо мной в т„плой шубе  и  шапочке.  В  такой  од„же  не
бегать - лежмя лежать на снегу. Я сказала:
   - Пошли.
   В лесу было славно. Снег ещ„ падал, но тучи рвались,  в  голубых  безднах
пылало яркое солнце. Кружившиеся хлопья то вспыхивали,  то  снова  тускнели.
Солнышко ещ„ не успело набрать праздничной силы,  и  лыжи  тонули  в  рыхлом
пуху, не покрытом панцирем инея.  Ветерок  трогал  деревья,  стоячие  полосы
снега не спеша отплывали прочь, потом оседали.
   Две белки заметили нас и  взвились,  бросив  сломанную  еловую  верхушку,
торчавшую из-под снега. На ней были шишки, и раньше я  непременно  взяла  бы
шишек домой, на радость сестр„нкам. Я наклонилась и вырубила кусочек  ствола
с гибкой веткой. Стала очищать от коры.
   -  На  что  тебе?..  -  спросила  Велета.  Я  объяснила,  что  елям  дано
предвидение: перед ненастьем разумное дерево клонит ветви к земле, дождь  не
мочит его, тяжкий снег не ломает.  Знающий  человек  может  поселить  еловую
веточку у себя дома и угадывать, какую погоду надует завтра Стрибог.  Велета
качала головой и смотрела, как  на  ведунью.  Пожалуй,  начн„т  рассказывать
брату, и брат усмехн„тся. Он-то знал  все  мои  лесные  приметы  и  ещ„  сто
морских да две сотни воинских - про заячий  скок,  про  волчью  щетину,  про
птичий крик...
   У родника я смела снег с сухого бревна. Мы долго сидели на н„м,  обратясь
лицами к солнцу и слушая говор воды. Алое сияние пронизывало веки,  откроешь
глаза - белый снег покажется синим.
   - Вы с братьями не как другие варяги, - сказала я Велете. - У тех и  речь
внятная, и имена. А у вас - Якко, Бренн...
   Велета ответила:
   - Якко значит Здоровый. Он слабеньким родился, нарекли, чтоб не  скорбел.
А Бренн - это Наносящий Удар. В его роду так звали вождя, ходившего  походом
на Рим. Это было очень давно.
   Я слыхала про Рим. Не особенно много, конечно, но отзвуки  древней  славы
нас достигали. Рим был стольным  градом  заморья,  не  варяжского  -  иного,
полуденного, ещ„ далее отступившего от наших лесов. Люди сказывали,  был  он
дивно велик. Даже более Ладоги. Врали, наверное, - уж и чего не сплетут  для
красного слова! Кому другому я бы не поверила, но Велета  упомянула  о  Риме
без хвастовства, привычно. Я не пожелала глядеться лешим пеньком:
   - Рим далече.
   - Далече, - отозвалась Велета. - Когда жил тот, другой Бренн, мы селились
совсем в другой стране... В Стране Лета, на западе. Брат рассказывал, там не
бывает морозов и раст„т виноград. Виноград, он... как зимняя  клюква,  такой
же прозрачный, и слаще морошки, а раст„т, как вьюнок.
   Я попробовала представить. Сколь же дивный мир устроили Боги, сколь много
в свете занятного! Небось, никогда не увижу и половины.  Не  отведаю  овоща,
сладкого, как морошка. А жалко.
   - Мы - галаты, - продолжала сестр„нка вождя. -  Это  значит  воинственные
мужи. Раньше у нас все были как Якко  и  Бренн.  Теперь  мало  осталось.  Мы
теперь наполовину словене, не все и речь разумеют. Бренн говорит,  за  морем
есть края, где схожий обычай. Но там свои племена, а галатов нет более...
   Она вздохнула. Вс„-таки мой поганый язык опять разбудил  в  ней  скорбную
память. Это ужас, когда у тебя на  глазах  иссякает  отеческий  род,  гаснет
племя, ходившее походом на Рим... Я спросила, стремясь загладить вину:
   - Научишь меня вашему языку? Велета пообещала.
   Мы не успели уйти далеко от родничка, когда я  вдруг  надумала  разрешить
летошнюю загадку и любопытно спросила:
   - Что значит: лез ва?
   - Оставь мне, - улыбнулась Велета. - А вот ещ„: пив грайо э  кен  гвеллох
ха ме...
   - Сделает ли кто-нибудь лучше меня, -  объяснила  Велета.  -  А  кто  это
сказал?
   Ох!.. Сестрица Бел„на всегда сначала врала, потом думала, а надо ли  было
врать. Я... хоть волосы из головы выдирай. Я  стала  рассказывать,  как  моя
мать подносила Мстивою свежее молоко.
   У Велеты вся кровь сбежала со щ„к, я даже перепугалась. Ни дать ни  взять
милый брат проглотил в молоке живую змею, и эта змея, затаясь,  хоть  сейчас
могла его укусить. Слова путного выговорить не сумела. Повернулась спиною ко
мне, да как припустила! Пяточки замелькали. Ни разу ещ„ она так не бегала. Я
двинулась следом, попробовала окликнуть. Она не отозвалась.
   Конечно, вождь был жив„хонек. Мне, правду молвить, уже начал передаваться
испуг Велеты... глупая  девка.  Мы  увидели  его  в  поле  меж  крепостью  и
деревней: они со Славомиром как раз проверяли, умеют ли новые отроки держать
в руках луки. В землю был вкопан высокий, гладко обт„санный столб - на  него
мы частенько лазили по утрам, если Славомиру казалось, что мы лениво  бегали
у полыньи. Теперь на  макушке,  побл„скивая,  колебалась  мишень.  Отроки  в
очередь брали лук, брали по две стрелы и замирали  спиною  к  столбу.  Потом
вскидывались  по  хлопку.  Вторая  стрела  у   каждого   заставляла   мишень
подпрыгивать и вертеться, а у многих и первая.
   Велета кинулась к брату, прямо под стрелы. На счастье, у молодцов был  на
всех один лук, но Славомир заорал так, что отрок, чья очередь тогда подошла,
уронил стрелу в снег. Мстивой шагнул навстречу сестре, та  повисла  на  н„м,
давясь горестным плачем. Он скоро  понял,  что  произошло.  Глянул  на  меня
светлыми глазами поверх е„ головы, глянул мельком, без всякого  выражения...
и кто-то другой во мне сказал знакомым уже, м„ртвым голосом: вс„. Вс„.  Вряд
ли я просплю здесь ещ„ одну ночь.
   Всегда-то меня занимало пуще всего, что будет не с другими - со мной.
   Я подошла на  деревянных  ногах.  Подняла  шапочку,  потерянную  Велетой.
Велета судорожно прижималась к вождю, обхватив его двумя руками за шею, так,
словно уже налетал неведомый  вихрь  -  унести,  навек  разлучить...  Отроки
пялились, но Мстивой не замечал. Гладил по голове зар„ванную сестру, говорил
по-галатски, и я без слов понимала: вот он я, смотри, какой крепкий.  Что  с
таким может случиться? Ничего  ведь  и  не  случилось,  не  плачь.  Он  даже
посмеивался, но глаза были тоскливые. Я стояла с шапкой в руках и  не  смела
ни приблизиться, ни отойти.
   - Что прим„рзла? - окликнул меня Славомир. - Иди-ка стреляй.
   Он тоже что-то знал и смотрел так, будто я,  надумав  погреться,  спалила
избу с людьми. Все что-то знали. Ярун, растерянный не меньше  меня,  передал
лук, и я поспешно измерила его силу - рванула  тетиву  четырьмя  пальцами  и
один за другим их разогнула. Я  знала,  что  справедливого  времени  мне  не
дадут. Точно. Славомир хлопнул в ладоши, и я крутнулась  к  столбу.  Увидела
наверху мятый боевой шлем с коваными  наглазьями,  наитием  догадалась,  что
датский, уверилась, что на пути никто не стоял - вс„ это мигом, пока  сердце
разу не стукнуло - и вторая стрела сошла с тетивы прежде, чем первая  успела
воткнуться.
   Я не поняла, почему отроки вокруг засмеялись, сначала вполголоса,  потом,
никем не од„рнутые, - во вс„ горло. Только когда Мстивой  указал  Ведете  на
макушку столба, и та, взглянув,  наконец  чуть  просветлела,  я  догадалась.
Разумные люди метили в болтавшийся железный колпак, чтобы стрелы  скользили,
падая вниз. Я же, не думая, обе всадила в железные полукружья,  за  которыми
нынче не было глаз. Пернатые древки весело торчали  в  четыр„х  саженях  над
земл„й, крепко вбитые в дерево. Не вдруг вырежешь и ножом.
   - Лезь доставай, - сказал Славомир.
   Я не видела Велету до сумерек. Я думала,  она  не  спустится  в  гридницу
вечерять, но она пришла. Она жалась к брату, как схваченная морозом травинка
к бр„внам забрала, и не поднимала лица, словно боялась опять  увидеть  меня.
Славомир хмурился и встряхивал  головой,  отгоняя  что-то  враждебное.  Один
вождь сидел с деревянным лицом. Болело не у него, у тех, кто был бы рад  его
заслонить. Мне стало худо от страха. Страх был тем унизительнее, что я так и
не знала, за что станут казнить.
   Когда мы, отроки, остались одни в гриднице и голодные  полезли  за  стол,
насмешник Блуд растопырил колени и локти и  показал,  как  я  взбиралась  за
стрелами. Наверное, мне надо было  посмеяться  вместе  со  всеми,  но  я  не
сумела. Дн„м, в поле, ничей смех меня не обидел, Славомир  затем  и  взогнал
меня на скользкий зыблемый столб, чтоб  отвлеклись,  позабавились  Велета  и
вождь. Блуда тешить я не собиралась. Да и  страх  не  мог  больше  копиться,
искал выхода в злобе. Я ответила почти его давешними словами:
   - Ты-то помолчи, лежебока. Сам долезь хоть до середины. А  то  хлеба  ешь
чуть, и толку не больше.
   Бывало со мной иногда - залеплю так уж залеплю. Все посмотрели на  Блуда.
Он держал корочку хлеба, и вспомнилось, что с первого дня он  и  вправду  не
трогал ни мяса, ни румяного сала, одежда на н„м казалась пустой.
   Честно молвить, мне стало не по себе, когда Блуд пов„л шальными  глазами,
глубоко ушедшими в темноту... Он зацепил  меня,  я  недобро  ответила.  Удел
мелкого человека, который пуще всего боится спустить кому-то обиду.
   Блуд долго мерил меня бессовестным взглядом, потом сощурился:
   - По-другому бы с тобой, девка, потолковать...
   Я наступила  на  ногу  побратиму,  собравшемуся  ответить.  Я  ничего  не
сказала, но отдарила Блуда прищуром не менее наглым, чем его собственный.  И
опять сама себе ужаснулась. Я ли  это,  мечтавшая  лететь  над  лесами,  над
жемчужным засыпающим морем - навстречу Тому,  кого  я  всегда  жду?..  Стало
быть, сходила прежняя кожа, лезла новая, грубей древесной коры. Не этого  ли
хотела...
   Потом я долго стояла одна в полут„мной, пахнущей остылым дымом  влазне  и
думала, что теперь делать. Может, Велета ждала меня,  хотела  поговорить,  а
может, выставила за дверь мой кузовок. Проверять я не пойду. Пересижу здесь,
под всходом, небось, до утра уж как-нибудь обойдусь.
   ...Ступени, всякий раз пронзительно певшие под моими ногами, не скрипнули
под вожд„м. Хоть и был он тяжелее меня  самое  меньшее  вдвое.  Небось,  сам
резал ступени, когда строили дом. Откуда мне знать. Я обернулась,  когда  он
шагнул на последнюю. Он хмуро смотрел на меня, и я пятилась понемножку, пока
не прилипла лопатками к скобл„ной стене. Допрежь он ко мне почти ни разу  не
обращался, о ч„м со мной рассуждать, да и я тому  была  только  рада,  вожди
ходят посередине между  людьми  и  Богами,  при  них,  как  при  молнии,  не
обогреешься, а страху!..
   Он тяжело смотрел мне в глаза ещ„ какое-то время, потом протянул  руку  и
взял за плечо, и я сразу почувствовала, что на плече  встанут  синие  пятна,
кованые пальцы медленно сжались, придушит - не охнешь...
   - Язык твой болтливый... - сказал  он  вполголоса.  Оттолкнул  меня,  как
тряпочную, и уш„л.
   Позже мысленно я переживала вс„ это ещ„ не раз и не два и в мечте слышала
гордый собственный голос: за что, воевода? чем провинилась? а не провинилась
- не тронь!.. То в мечте. Я уже сказывала, достойную речь  я  придумываю  на
другой день. Ножки мои подломились...  вс„,  хватит  с  меня.  Я  съ„жилась,
ткнулась носом в колени. Хотелось стать ещ„ меньше и закатиться горошинкой в
щель меж половиц. И лежать там, слушая издали голоса, скрип и  шорох  шагов,
пока крепость  будет  стоять.  А  потом  тишину,  когда  ей  настанет  время
рассыпаться.  И  даже  кто-то  другой,  привыкший  смотреть  со  стороны   и
ухмыляться, помалкивал. Наверное, ему тоже было довольно.
   Долго ли я там сидела, неведомо.  Кажется  потом  я  заснула,  как  часто
бывает, по крайней мере со мной, если душе не сладить  с  поклажей.  Но  вот
знакомые руки схватили меня и начали тормошить, и голос Хагена кликнул:
   - Дитятко, здесь ли ты?
   - Здесь, здесь она, дед, - отозвался Ярун.  Это  он  извл„к  меня  из-под
лестницы, где я свернулась и начинала уже примерзать к обындевелой стене.  Я
вяло сопротивлялась, отталкивала побратима, но он  сгр„б  меня  в  охапку  и
пон„с в дверь  дружинной  избы,  мимо  Хагена,  сокруш„нно  качавшего  седой
головой.
   Внутри дышало теплом медленное очажное пламя и по лавкам было  достаточно
свободного места. Побратим и наставник нашли уголок на нижнем ложе, усадили,
закутали меня в одеяло, сели по сторонам.
   - На-ка. - Ярун протянул чашку горячего м„да. Я  выпила,  как  безвкусную
воду. Я ждала, чтобы пить„ меня тотчас повалило, но  вышло  наоборот.  Будто
кулак разжался внутри и отпустил, я потянулась к огню  и  застучала  зубами,
холод из меня выходил.
   - Дитятко, - повторил Хаген, скользя рукой по моим растр„панным  волосам.
- Не держи зла на Бренна... ему и так нелегко.
   Слыхал бы варяг, как меня, из ничтожных ничтожную, уговаривали не держать
на него зла! Я туповато хмыкнула, и Хаген сказал:
   - Он вождь.
   И ведь так как-то сказал, что я мигом припомнила не только тяготу ведшего
за собой столько людей,  но  и  сгубленный  род,  угасшее  племя  и  родину,
оставленную мореходом... и ещ„ что-то, постигшее его у нашего тына.
   - Дедушка!.. - всеми пальцами ухватилась я за  локоть  старого  сакса.  -
Почему воеводе нельзя пить молока?
   Хаген вздохнул, опустил голову.
   - Когда он стал юношей, ему даны были запреты. На языке его  предков  они
называются г„йсами, и говорят, что нарушивший их  встречает  скорую  смерть.
Раньше у каждого было множество гейсов, особенно у  вождей,  но  теперь  вс„
измельчало. Бренн не должен отказываться от угощения, стоять под  бер„зой  и
пить молоко.
   Ярун, внимательно слушавший, надумал спросить:
   - Значит, если бы он не взял молоко, он вс„ равно нарушил бы гейс?
   Хаген снова вздохнул, развел руками:
   - Нарушил бы. Так чаще всего и получается. Я молчала, кутаясь  в  одеяло.
Теперь я понимала слезы Велеты и отчаяние Славомира, желавшего отвести  беду
от вождя. Страшная сила, должно быть, эти  запреты.  Я  вспомнила,  с  какой
усмешкой варяг пересчитывал наши стрелы,  нацеленные  ему  в  грудь.  И  как
споткнулся при виде безобидного ковшичка с молоком.
   - А Славомир?.. - спохватилась я. - Он тоже?.. Хаген ответил:
   - Якко не должен есть утиных яиц и спать ногами на  север.  Он  жалуется,
что это очень трудные гейсы, особенно летом на корабле.
   Ярун, волнуясь, спросил:
   - А Велета?
   Хаген чуть слышно засмеялся.
   - Она же девушка, дурень. Разве девушке можно что-нибудь запретить?
   Ярун ответил смешком. Ему хорошо, ему не пришлось поскользнуться в  чужую
волчью ловушку, а мне не до шуток. Я теперь знала, откуда в любой басни  все
эти серебряные листочки, которые нельзя трогать, срывая румяное  яблочко,  и
копытца с водой, из которых не  пьют,  чтобы  не  превратиться  в  козлят...
Древний страх, у нас на три четверти позабытый, но кое-где ещ„ властный, ещ„
способный обречь...

***

   - Жаль, мы прежде не знали, - услышал мои мысли Ярун. - Я  бы  уж  подлил
кое-кому в пиво утиных яиц... чтобы бревен моей спиной не считал...
   - Не подлил бы, - сказал Хаген печально. - Гейсы нарушаются только тогда,
когда суждено.
   Ночью, свернувшись клубком в ногах у старого сакса,  я  вновь  шла  домой
заснеженным лесом, и кузов отборной клюквы был у  меня  на  плечах.  Зел„ные
зв„зды мерцали и прятались. С моря надвигалась метель.
   Проворные лыжи вынесли на поляну, казавшуюся смутно знакомой, и поз„мка с
шуршанием охватила колени. Летучий снег  заметал  большого  м„ртвого  зверя,
лежавшего посередине прогалины, и я кинулась в ужасе, почти  признав  в  н„м
Молчана, но это был не  Молчан.  Просто  волк,  только  что  бившийся  из-за
волчицы и не узнавший любви. Матери Рожаницы теперь  шили  ему  новую  шубу,
лежавшая здесь больше не пригодится. Я перевернула т„плую тушу, вынула  нож.
Потом свернула пустую мокрую шкуру, подвязала  к  кузову  снизу.  Похоронила
волка в снегу и заторопилась домой.
   ...Я наклонилась поправить лыжный  ремень,  и  тотчас  из-за  „лок  вышел
ободранный зверь и стал приближаться, по-собачьи,  дружески  виляя  хвостом.
Волосы подняли на мне шапку: я кинулась прочь, беззвучно крича,  напролом  в
хлещущие кусты. Ужас взывал не из разума  -  из  самих  частиц  моей  плоти,
костей, мякоти, крови... Слепой  ч„рный  ужас  старше  смерти  и  хуже,  чем
смерть. Я оглянулась, только когда сердце почти сокрушило р„бра. Меня  никто
не преследовал. Я замедлила шаг, оперлась на копь„ передохнуть.  И  чудовище
тотчас выглянуло из-за „лок и пошло ко мне, улыбаясь безглазой  освеж„ванной
мордой...
   - ...Дитятко! - Мой наставник тряс меня за плечо, спасая от наваждения. -
Дитятко, что с тобой, проснись!
   Я думаю, невелик был стыд заболеть. Так в басни бывает: обидели, замертво
пала, год встать не могла. То в басни. А наяву дела надо всякие делать.  Под
утро, когда рог Славомира погнал нас из постелей, я не сразу сообразила, где
это я и почему вокруг столько  парней,  с  руганью  и  зевками  натягивающих
порты. Угли, мерцавшие в  очаге,  давали  света  только  найти  дверь,  и  я
вылетела вон чуть не прежде, чем отроки меня разглядели.  Языкатые,  они  не
дадут мне проходу, но утро есть утро, я сжала  зубы  и  не  пошла  близко  к
костру. Я вновь готова была за себя постоять.
   Я видела, как вышел из дому Блуд; знать, я его вчера ковырнула, обычно на
утреннюю потеху Блуд смотрел свысока. Следом появился Хаген, любивший  спать
допоздна, и с ним сам воевода. Мы всегда заставали вождя уже во дворе. Они с
Хагеном встали в сторонке, и я не слыхала, о ч„м у них была речь,  но  вождь
вдруг стремительно оглядел двор, увидел меня и вновь  повернулся  к  слепцу,
продолжая  безропотно  слушать,  а  мне,  как   давеча   ночью,   захотелось
спрятаться, скатиться куда-нибудь в  щ„лку  малой  горошинкой...  Хаген  ему
выговаривал, и, кажется, я даже знала,  за  что.  Я  подумала:  зря  он  это
затеял. Не выйдет добра.
   Но потом была кал„ная прорубь и тв„рдый морской л„д под быстрыми пятками,
и ярая радость, перетекающая от тела к  душе.  Котора  леченая  -  поберегу,
сказала я побратиму, и мы схватились бороться. Он первый заметил  глазевшего
Блуда, подмигнул мне и незаметно поддался. Славный  Ярун!..  Впрочем,  он-то
как раз мог себе  это  позволить,  он  не  я,  ему,  парню,  всегда  простят
неудачу... Он громко и весело завопил  о  пощаде,  барахтаясь  с  вывернутой
рукой. Блуд перестал скалиться и отош„л.
   Назад, к крепости, я бежала совсем уже  радостно.  Даждьбог,  восходивший
почти по-вешнему рано, победно летел навстречу из-за береговых круч.  Косища
моя была сколота вокруг головы и спрятана в  шапку,  .  отрок  и  отрок,  не
знавши - не догадаешься. Солнечный  луч  разит  страшилища  ночи,  молодость
убавляет весу заботам. Я вправду верила, что будет вс„ хорошо...
   В тот день мне был поднес„н подарок. Вечером,  когда  мы  убирали  столы,
сторожевые отроки привели во двор могучего лося, впряж„нного в сани. А рядом
с санками шли два мои брат