Эго его право.  Позже,
когда ты родишь ребенка, у него будет право и на твое тело.
     - Я не должна показывать своего лица, - прошептала я.
     Ее смех напоминал лисий лай.
     - О, значит, ты быстро усвоила обычаи племени. Это хорошо. Не  бойся,
что Котта увидит твое лицо. Котта слепая.
     Она говорила о себе в третьем лице, словно речь шла о ком-то ином.  И
не особенно  расстраивалась  по  поводу  своего  недуга:  для  слепой  она
выглядела очень умелой.
     Я медленно сняла с лица серебряную  маску,  глядя  ей  в  глаза.  Они
совершенно не моргнули, ни одной реснички не дрогнуло. Я вложила  маску  в
ее большие сильные руки и натянула уже знакомый шайрин.


     Наступил рассвет, и я отправилась в раскрашенную  палатку  Эттука.  Я
шла крадучись, пригнув  голову  и  сгорбив  плечи,  как  делали,  по  моим
наблюдениям, другие женщины, не занимающие высокого  положения  в  крарле.
Тафра не стала бы красться, но, впрочем,  она  же  была  женой  Эттука  и,
подобно его коню, приобрела авторитет благодаря благосклонности вождя.
     Я думала, что, несмотря на ранний час, я не застану там  Эттука,  ибо
мне представлялось, что она  желала  заполучить  меня  лично  для  себя  и
научиться тем городским штучкам, которые, как она надеялась, я  знала.  Но
он все еще лежал там голый на одеялах и храпел. И храпел он  не  ритмично,
как другие мужчины, а приступами, рывками,  с  нерегулярными  промежутками
издавал громкие рычащие, фырчащие звуки, похожие на вой кабанов.
     Тафра сидела рядом с ним, но когда вошла я, она оттолкнула в  сторону
одеяла и встала. На ней не было ни одежды, ни маски; очевидно, поскольку я
была рабыней, мой взгляд на ее лицо явно не шел в счет. Несмотря  на  свою
беременность, она была, как я уже заметила, невероятно красива. Пышность и
зрелость  ее  форм  не  вызывали  ощущения  излишества,  как   это   часто
свойственно женщинам, наделенным красотой подобного рода. К тому же она не
лишена была изящества: узкие кисти  и  ступни,  кошачий  подбородок,  рот,
совершенный настолько,  что  казался  нарисованным,  и  расцвеченный,  как
бледно-красный цветок.
     Она кивнула на Эттука и приложила два пальца к  губам,  предупреждая,
что я должна молчать. Знаками она показала на духи и  другую  косметику  в
резном сундучке. Я молча вымыла ее, надушила и расчесала ей  волосы  перед
зеркалом из полированной бронзы. Я не чувствовала себя униженной этим. Она
была слишком прекрасна. Я стала  сознавать  в  себе  нечто,  благоговеющее
перед красотой - той особой  красотой,  которую  я  увидела  в  Асрене,  в
дворцовой девушке, которую  он  любил,  и  столь  неожиданно  обнаруженной
теперь среди палаток варваров. Ведь я, в конце  концов,  носила  проклятие
уродства; даже мое тело,  которое  Дарак  находил  красивым,  было  теперь
обезображено.
     Я  заплела  ей  пряди  волос  и  прицепила  к  их  концам  серебряные
колокольчики. Достав из кувшинчика синий крем, она  нанесла  его  себе  на
веки, а красным кремом из другого кувшинчика натерла  себе  губы.  Эти  ее
действия раздражали меня, поскольку были излишними и не добавляли красоты.
     Затем она вернулась к нему на одеяла, и горечь обиды пронзила меня  -
не за себя, а за  нее,  женщину  столь  отменной  внешности,  добивающуюся
милости у отвратительного храпящего создания, разлегшегося рядом с ней.
     Жестами она отправила меня  за  едой,  и  я,  обходя  пасущихся  коз,
пробралась к утреннему костру. Никаких мужчин мне на глаза не попалось,  а
женщины у костровой ямы визгливо закричали при  моем  появлении.  Когда  я
подошла ближе, одна из них подняла кусок дерева  и  бросила  в  меня.  Тот
отскочил от моей кожи, и они резко, хрипло рассмеялись.
     Я с трудом подыскала слова.
     - Тафра, - сказала я. - Меня посылай жена Эттука - за едой для вождя.


     Они забормотали и сбились теснее, и  вскоре  одна  из  них,  довольно
высокая и полногрудая, с яркой рыжевато-белокурой копной волос подошла  ко
мне и отвесила мне оплеуху. Снова раздался смех.
     - Ты хочешь еда, - передразнила она меня. - Ты спрашивай меня.
     - Тогда я спрашиваю тебя.
     - Я спрашиваю  -  я  _с_п_р_а_ш_и_в_а_ю_  -  послушай  эту  городскую
эшкирку, - снова передразнила она и сорвала аплодисменты. - Я дочь Сила, -
сказала она. - Ты разгневала Сила. Тех, кто гневает  провидца,  не  кормят
среди палаток.
     - Не для меня - а для вождя, Эттука.
     Она снова небрежно ударила меня, и прежде чем  я  успела  сообразить,
что делаю, я ответила ей ударом на удар, и она оказалась лежащей на  спине
среди груды древесного угля для костра.
     Женщины завопили и  завизжали,  а  дочь  Сила  медленно  поднялась  и
бросилась бы на меня, но гомон прервал еще  один  голос,  и  они  застыли.
Котта стояла у входа в свою палатку, и ее слепые глаза, которые, казалось,
видали, безошибочно остановились по очереди на каждой из нас.
     - Что за беду ты вызвала, дочь провидца?  Она  хочет  лишь  послужить
вождю. Она теперь принадлежит Тафре, так что тебе следует держаться с  ней
повежливей.
     Дочь Сила чуть приподняла вуаль шайрина и сплюнула на землю, а затем,
явно символизируя что-то, растоптала слюну.
     - Тафра, - отрезала она, - иноплеменная шлюха, - она отошла от костра
и показала на ряд стоявших на огне котелков. - Бери, беловолосая.
     Я прошла мимо нее, и она прошипела:
     - Ты еще вспомнишь, кого ты ударила.
     Одна женщина неохотно наполнила мне одно блюдо какай-то жидкой кашей,
сильно отдающей козьим молоком, другое - зрелыми черно-красными ягодами, а
в третье положила темный ржаной хлеб. Она также достала  кувшин  пенистого
пива. Все это расставили на поднос из жесткой плетеной циновки и  оставили
на земле, предоставив мне поднимать самой. Когда я нагнулась, чья-то  нога
ударила меня в бок, и я упала.
     Я не знала, которая из них это сделала, но Котта  крикнула  из  своей
палатки:
     - Чтоб больше такого не было. Она ждет ребенка. Эттук не поблагодарит
вас, если потеряет из-за вашей стервозности воина.
     Я не знаю, как она поняла, что они сделали. Шума-то почти не было.  Я
подняла поднос и поспешила убраться от них обратно к раскрашенной палатке.
     Войдя, я обнаружила, что Эттук проснулся, сидит и  злобно  глядит  на
меня.
     - Где тебя носило, сучка? - зарычал он. - Тебе пришлось самой  ходить
по ягоды и готовить, прежде чем ты смогла принести все это?
     - Женщины, - заикнулась было я.
     Он снова рявкнул, приказав молчать, и выхватил поднос,  так  что  все
жидкости из сосудов расплескались. И принялся запихивать еду себе в рот, в
то время как Тафра наливала ему в окованную серебром чашу  пиво.  Внезапно
он схватил ее за грудь почти так же, как  схватил  поднос.  И  рассмеялся.
Тафра кивнула мне.
     - Ступай теперь. Я прикажу привести тебя, когда ты мне понадобишься.
     Я повернулась, вышла и стояла на  резком  свете  солнца,  превозмогая
отвращение.
     Женщины  все  еще  окружали  костер,  за  исключением  дочери   Сила,
вероятно, отправившейся кормить отца. Котта тоже ушла в палатку.
     Я прокралась по стану и нашла среди сосен узкий  ручей,  недалеко  от
палаток. Я гадала, не следует ли мне отправиться  вниз  по  течению  этого
ручья, чтобы найти между склонами гор  за  деревьями  русло  реки,  русло,
которое приведет меня  не  к  Эшкореку,  а  в  конечном  итоге  на  юг,  к
неизвестному морю. В конце концов, меня ведь ничто не удерживало здесь.
     Я сделала полшага, и, казалось, путь мне преградила невидимая  стена.
Уж не знаю, что это было - предвидение  или  всего  лишь  желание  обрести
безопасность, какой бы сомнительной  она  ни  была.  Я  покачала  головой,
словно отказывая ручью и дороге,  которую  тот  мог  предложить,  и  снова
вернулась в крарл.


     В чем заключались мои обязанности, я выяснила достаточно скоро.
     Я сидела в пыли неподалеку от палатки Козлы, ломая голову  по  поводу
прегражденного пути у ручья, когда женщины позвали своих мужей и  детей  к
трапезе у костровой ямы.  Завтрак  в  постели  им  не  полагался;  он  был
привилегией Эттука и Сила, надо полагать,  тоже.  Один  из  воинов  крарла
побудил меня к действию, рывком  подняв  на  ноги  и  съездив  по  уху  за
праздное сидение. Затем одна худощавая женщина, скорее обеспокоенная,  чем
недружелюбная, обязала меня подавать еду вместе со всеми другими женщинами
мужчинам и мальчикам. В  присутствии  мужчин  женщины  стана  могли  есть,
сидеть или даже стоять не двигаясь. У  них  это  было  традицией,  тем  не
менее, они находились в большем  рабстве,  чем  темнокожие.  Даже  я  была
меньше рабыней, ибо все во  мне  бунтовало,  и  хотя  и  ничего  не  могла
поделать со своим жребием, я не принимала его  с  покорностью.  А  женщины
крарла, даже девочки, принимали целиком и ни секунды не  сомневаясь;  даже
дочь Сила, прислуживавшая вместе с остальными. Когда мужчины  покончили  с
едой, то поднялись на ноги, вытирая  рты,  не  удостаивая  взглядом  своих
женщин, и пошли по своим мужским делам: готовиться к охоте (ибо эти дикари
ели мясо, когда им удавалось добыть его), точить  ножи,  чистить  коней  и
вообще вести важные разговоры и  обсуждения,  которые  нам  не  полагалось
слышать. Мальчики из кожи  вон  лезли,  чтобы  подражать  им.  Похоже,  их
мужская жизнь начиналась рано.
     Теперь женщины доедали ошметки и объедки того, что осталось,  и  пока
девочки шумно играли  поодаль,  они,  в  свою  очередь,  занимались  чисто
женской болтовней. Только это  и  дозволялось  им  -  пустые  разговоры  о
тряпках,  вещах,  детях,  младенцах,  предстоящей  стряпне  и  предстоящих
трудах, а также о мощи их мужей (либо в постели,  либо  на  охоте  или  на
войне); все это перемежалось сплетнями и злословием в адрес любой женщины,
которая отсутствовала в данный момент.
     Наибольшую злобу вызывала у них Тафра. Прислушиваясь к их разговорам,
я узнала, что Эттук добыл ее год назад в бою из вражеского племени. Ее еще
не приняли в свои - они называли ее иноплеменной сукой. Им  не  нравилось,
что милость Эттука досталась ей, а не одной из них; не нравилась им  и  ее
беременность, благодаря которой она могла еще  больше  утвердиться  в  его
палатке, особенно, если родит ему сына.
     Трапеза женщин, однако, продолжалась недолго. Вскоре они встали, и  я
вместе с ними, и отправились драить блюда и чаши и мыть  их  в  том  самом
ручье, к которому я приходила раньше. В ходе этой работы я  бессознательно
подошла к той прежней границе и поняла, что упустила момент,  когда  можно
было уйти, как часто бывало  в  прошлом,  когда  я  собиралась  бежать  от
надвигающейся беды, но какое-то обстоятельство или чувство  препятствовали
этому.
     После мытья посуды наступил черед стирки одежды и одеял, полоскания и
выколачивания этого пахучего тряпья о камни. Настал полдень, и  я  ожидала
какого-то отдыха, но они развесили одежду  сушиться  на  сконструированных
для этой цели маленьких клетках из дерева, а затем побежали обратно в стан
и занялись штопкой, ткачеством и другими  утомительными  трудами.  Девочки
проявили  ко  мне  некоторый   интерес,   сводившийся,   в   основном,   к
поддразниванию, -  подражая  матерям,  как  мальчики  подражали  воинам  в
напускном безразличии. Теперь их  отправили  поиграть,  и  они  убежали  в
сосновый лес, упиваясь своей короткой свободой.
     Дочь Сила тоже стирала и сушила, и я каждую минуту ожидала,  что  она
ударит меня или что похуже, но она ничего не сделала. А  затем,  когда  мы
шли к палаткам, она подошла ко мне и вполголоса прошептала:
     - Я рассказала отцу,  провидцу,  о  том,  как  ты  ударила  меня.  Он
разгневался еще пуще, чем прежде. В башне хранилось много золота,  а  твоя
наглость  заставила  воинов  забыть  про  это.   Теперь   слишком   поздно
возвращаться, ибо мы уже  на  Змеиной  дороге  и  должны  направляться  на
восток. Он нашлет на тебя  порчу,  эшкирская  сучка.  Твои  кости  и  жилы
исковеркаются, и ты будешь ходить калекой до конца дней.
     Когда она  сказала  это,  мне  сделалось  дурно,  хотя  ни  малейшего
уважения к возможностям Сила я  не  питала.  Однако  пожелание  зла  может
причинить вред, если ненависть достаточно сильна.  Но  самое  худшее,  что
можно сделать, - это помочь нападающему своей верой.
     - Заклинания Сила-козла не повредят мне, - отозвалась я. - Я  обладаю
собственной магией - магией, которую я  не  обрушила  на  него  прежде  из
сострадания. Пусть бережется он, а не я.
     - Ты, - зарычала она, - ты даже не умеешь говорить на нашем языке.
     - Есть и иные языки помимо того, что во рту. Твой отец, если он  хоть
чем-то похож на провидца, в чем я сомневаюсь, должен это знать.
     Она умолкла, неохотно пережевывая  сказанное  мной.  Через  некоторое
время она толкнула меня и поспешила уйти.
     Мне пришлось тогда застыть на месте и сказать  мысленно  самой  себе:
"ОН НИЧТО, И НЕ МОЖЕТ ПОВРЕДИТЬ ТЕБЕ. СМЕРТЬ НЕ МОЖЕТ  ПОВРЕДИТЬ  ТЕБЕ,  А
ЭТОТ СТАРИКАН МЕНЬШЕ, ЧЕМ СМЕРТЬ".
     Но  затем  мне  вдруг  пришли  на  ум  слова,   которые   я   увидела
нацарапанными на стене того туннеля сквозь Кольцо:

            Смерть, темный мрачный старикан, идет вас унести...

     Проклятье человечества моей родной Сгинувшей расе.
     Мои руки инстинктивно поднялись к груди в поисках нефрита, сорванного
с шеи Шуллат, и не нашли его. Когда я стояла там, до  маня  донесся  голос
какой-то девочки:
     - Ты нужна Умыкнутой.
     Это было самое лучшее имя, которое могли подыскать  для  Тафры  среди
палаток.
     Я даже рада была пойти к ней, оставив свое несчастное  "я"  в  покое.
Эттука там больше не было. Он ушел к охотникам. Она снова велела мне одеть
и причесать ее. Говорила она со мной мало, и я догадалась, что она понятия
не имеет, как следует относиться ко мне.  Что,  по  ее  мнению,  я  знала?
Наверное, она больше нуждалась  в  чьем-то  ином  присутствии  -  если  не
дружелюбном, то, по крайней мере, не явно  враждебном,  чем  в  сохранении
надежной  приязни  Эттука.  Между  нами  имелось   своеобразное   родство,
заключавшееся не только в беременности, но  и  в  том,  что  обе  мы  были
пленницами, не принятыми в крарл.



                                    3

     Змеиной дорогой называли  они  свой  путь  на  восток,  к  болотам  и
плодородным лесным землям за ними; кто проложил эту дорогу,  они,  похоже,
не знали. Она представляла собой проход вниз с более высоких горных  долин
на каменистые  равнины  и  через  них.  Дорога  извивалась  среди  скал  и
пропастей, словно одноглазый змей, которому поклонялись некоторые из них и
символ которого висел на вонючей шее Сила.  Эттуковцы  наряду  со  многими
другими племенными общинами укрывались  на  зиму  в  горах,  а  на  восток
начинали перебираться поздней  весной  и  ранним  летом,  и  прибывали  на
обильные пастбища востока в самом разгаре лета. По пути происходили бои  и
битвы, а также стычки на месте окончательной остановки крарла. Территория,
сколь бы непостоянной она ни была, завоевывалась в упорной борьбе.
     Через дна дня после моего прибытия к ним палатки свернули,  нагрузили
вьючных лошадей, и мы тронулись в путь. С собой мы везли  огромные  запасы
пищи, высушенной женщинами в те минуты, когда они не ухаживали  за  своими
мужчинами. Мясо убитой на недавней охоте дичи висело  на  спинах  лошадей,
чтобы провялиться на солнце, с него капала кровь, и оно  привлекало  целые
колонии мух. Воины ехали несколько впереди,  пренебрегая  медленным  шагом
женщин, шедших пешком или деливших  между  собой  немногочисленных  мулов.
Дети бегали кругом, иногда погоняя коз, что входило в их обязанности. Козы
болтались вокруг проселка, недовольно блеяли, а сторожевые собаки лаяли  и
бегали слизывать кровь, стекавшую с висящих туш, или глотали мух.
     Тафра ехала на черном муле, благодаря своему статусу и  беременности.
Мул принадлежал ей, следовательно, никто другой не имел права на  него,  и
женщины ворчали из за этого. Котта тоже ехала на муле - привилегия слепоты
- однако она, кажется, видела ничуть не хуже любой из нас, если судить  по
тому, как она смотрела на все - на дерущихся оленей-самцов  на  отдаленной
равнине,  на  кружащих  в  небе  птиц.  Когда  с  ней  разговаривали,  она
внимательно смотрела тебе в лицо. Мне пришло в голову,  что,  наверное,  у
нее сохранилось немного зрения, пусть даже смутного,  и  она  использовала
его в своих интересах, хотя это совсем не соответствовало ее характеру. И,
кроме того, она смотрела на меня без маски и не проявляла никакой реакции,
а один раз я видела, как она нагнулась неподалеку от  костра,  по-прежнему
подняв глаза на  женщину,  которую  слушала,  и  зрачки  ее  нисколько  не
сузились. Она и впрямь была  незрячей.  Тогда  я  рассудила,  что  у  нее,
наверное, обострились, компенсируя зрение, все другие  чувства,  и  именно
это заставляло ее так  точно  ориентироваться  во  всем,  что  происходило
вокруг.
     В конце каждого дня пути разбивался стан чуть в стороне от  проселка.
Сил каждое утро благословлял нашу стоянку на данном  месте,  положив  одну
руку на змеиный амулет.
     Вокруг нас тянулась до самых гор дикая пересеченная местность. На ней
в изобилии встречались водоемы и рощи темных  тонких  деревьев,  иначе  бы
летняя жара спалила нас досуха. Я жила на одном козьем молоке, и  это  мне
не особенно нравилось. Волосы  Тафре  я  расчесывала  по  первой  вечерней
прохладе, перед тем, как к  ней  приходил  Эттук  после  обильной  трапезы
вокруг костра, пьяный, вымазанный в жире и рыгающий.
     Ночью я спала под открытым небом, что  при  такой  теплой  погоде  не
имело значения, но подтверждало мое ничтожное положение. Никто  из  воинов
меня не беспокоил; у них было правило не  спать  с  женщиной,  коль  скоро
становилось заметно, что утроба у нее заполнена, хотя я не заметила, чтобы
Эттука стесняло это обстоятельство, когда речь шла о Тафре.
     Мои груди стали больше и тяжелей от молока, и у меня начинались  боли
в спине и в основании позвоночника.
     - Что случилось? - спросила у меня Котта. Наверное, я  издала  легкий
стон от боли, сама того не замечая. Я рассказала ей о своих трудностях,  и
она попросила у Эттука мула. Должно быть, она привела прежний  аргумент  -
еще один самец для племени - ибо мул стал моим, и отныне я ехала следом за
Тафрой.
     Сил ко мне не приближался, и если даже он навел свои чары, то я никак
этого не ощутила.


     Путешествие   было   монотонным,   но   скука   иногда   может   быть
предпочтительней, чем иные вещи.
     На девятый день пути, ближе к закату, среди воинов  впереди  возникло
какое-то волнение. Мы проезжали через узкое ущелье, где  дорога  проходила
по руслу высохшего ружья.  С  обеих  сторон  высились  скалы,  а  деревья,
вцепившись корнями в скальные стены,  склонялись  перед  нами;  их  томные
вершины покачивались подобно перьям на металлическом шлеме. Вот наверху-то
среди этих  деревьев  воины  заметили  какое-то  подозрительное  движение:
зверей там не было.
     Когда эта новость просочилась до обоза с женщинами  и  козами,  среди
тех и других возникла легкая паника. Вражеское племя, собирающееся напасть
на нас  с  верха  ущелья?  Однако  никакого  нападения  не  произошло.  Мы
добрались до более высокой местности. И наступила ночь.
     Лагерь разбили в убежище из других скал и навалили камней вокруг трех
открытых сторон, соорудив  таким  образом  импровизированный  вал;  внутри
разожгли костры из хвороста. В красном свете воины стояли в карауле, и  их
лица выражали напряженное удовольствие.  Драться  -  это  было  хорошо.  У
племен  долин  считалось   признаком   мужественности   овладеть   многими
женщинами, породить уйму сыновей, но лучше всего - как можно больше мужей.
Женщины сбились в кучу вокруг главного костра и нервно тараторили,  словно
намеренно преувеличивая страх, чтобы еще раз подчеркнуть  храбрость  своих
мужчин. Я  сидела  непода