м прекращалось, лихорадка спадала и больной  постепенно
выздоравливал, либо  состояние  его  ухудшалось,  вся  система  внутренних
органов разрушалась в результате отравления, за этим следовала смерть.
     К этому времени из тела выходило столько крови, что  кожа  -  смуглая
кожа масрийцев - приобретала отвратительный бледно-желтый цвет.  При  виде
груды тел на телегах мусорщиков не возникало сомнения в том, что они стали
жертвами коварной болезни, средства против которой никто не знал.
     Желтое покрывало появилось ночью,  внезапно,  как  сверхъестественное
проклятие. Наиболее восприимчивые к болезни заболевали сразу  же.  Другим,
более выносливым жертвам, чума давала кратковременную отсрочку.
     Я рассказываю об этом как  человек,  очень  хорошо  знакомый  с  этим
заболеванием. Я видел его на всех стадиях и во всем многообразии.  У  меня
на глазах умер вор в Роще Магнолий. Он отошел быстро, перед  рассветом.  Я
ничем не мог ему помочь, да, собственно, и не пытался. Я знал, что  это  -
последний удар меча. И сознание  этого,  как  ни  странно,  придавало  мне
стойкости.
     К утру три сотни людей слегли от чумы. К  полудню  -  три  тысячи,  а
сотни трупов уже охладели.
     Сначала,  не  вполне  поняв,  что  происходит,  родственники  умерших
пытались хоронить их в каменных  гробницах,  в  соответствии  с  ритуалами
жрецов. Вскоре стали копать огромные ямы в городских парках,  а  затем  на
открытых земляк к  востоку  от  Пальмового  квартала.  Поскольку  это  был
масрийский город, прошло два дня, прежде чем люди примирились с  указом  о
сожжении тел на кострах. К тому времени чума проникла в каждый  квартал  и
район Бар-Айбитни. Она не была пристрастна к своим  жертвам,  щадя  иногда
стариков и калек и убивая молодых людей, новобрачных, женщин, собирающихся
дать жизнь ребенку. Что касается самих детей, то выживал едва ли  один  из
пятисот.
     Я знал, что и мне на этот раз придет конец.  Наблюдая,  как  страдают
другие, я смирился с тем, что то же самое ожидает меня. Я тоже был молод и
силен, я не умер от укуса змеи, мои раны затянулись, не оставив шрамов, но
этого я не переживу. Белая женщина, которую я искал,  которую  я  поклялся
убить, теперь подослала убийц ко мне. В этой обреченной на гибель  столице
я менее, чем кто-либо другой, мог рассчитывать на спасение.
     После того как вор скончался, я пошел в город, окутанный  в  дымчатую
предрассветную мглу, сквозь которую уже проглядывали темные  испарения  из
ямы для трупов. Навстречу мне  из  бедного  квартала  двигалась  небольшая
процессия: несколько семей отважились выйти из дома  и  несли  больных  на
самодельных носилках. Их лица были искажены страхом и  отчаянием,  но  они
тихо переговаривались между собой,  стараясь  отогнать  мысли  о  будущем.
Когда они проходили мимо меня, девушка лет двадцати,  которая  шла  позади
всех, ведя с собой маленького мальчика, внезапно упала на землю.  Те,  кто
шел рядом, засуетились, женщины зашептали слова молитвы. Никто не  подошел
к девушке, а ребенок вцепившись в нее, громко заплакал.
     Я подошел и, опустившись рядом с  ней  на  колени,  положил  руку  на
голову мальчика, пытаясь его успокоить. Девушку, очевидно, свалила  с  ног
чума.
     Одна из женщин сказала:
     - Это лихорадка, господин. Ею уже многие болеют. Мы идем к Храму воды
на Янтарной дороге. Его жрецы - опытные знахари.
     Девушка что-то пробормотала, шевельнулась и открыла глаза.  Они  были
затянуты пеленой, по ней градом струился пот, но заметила  ребенка  -  это
был ее брат или сын - и протянула к нему дрожащую руку.
     - Не плачь, - сказала она.  Затем  она  увидела  меня,  неясное  лицо
склонившегося над ней незнакомца, и прошептала:
     - Мне уже хорошо, господи. Я сейчас встану.
     Встать она, конечно, не смогла, поэтому я взял ее  на  руки  и  пошел
вслед за остальными. Ребенок перестал плакать; ему было всего лишь три или
четыре года. Женщина постарше неуверенно взяла его  за  руку  и  поспешила
присоединиться к процессии.
     Не успели мы пройти нескольких шагов, как девушку начала бить крупная
лихорадочная дрожь, но сознание ее оставалось ясным, и она  упросила  меня
положить ее на землю.  Она  совершенно  обессилела,  и  я  положил  ее  на
мостовую. Так она пролежала два часа посреди улицы в луже крови и гноя.  В
предсмертной агонии она схватила меня за  руку  и,  снова  придя  в  себя,
спросила, сколько времени. Прежде чем я успел ответить, она  была  мертва.
Она умерла еще тише, чем тот вор в Роще.
     Было очень жарко, на дымно-свинцовом опаленном небе не видно было  ни
облака, ни птицы; солнце тлело, блестя сквозь пепельную синеву.  Не  знаю,
что мною овладело, какой-то дух виноватого раскаяния. Ни страха, ни  гнева
я тогда не чувствовал; это мне еще предстояло. Я пошел туда, где  скрылась
процессия с носилками, и вскоре пришел к Храму воды.
     Это  было  небольшое  здание,  оштукатуренное  и  отделанное  красной
лепкой, внутри - Масримас из зеленой  бронзы  и  чудодейственный  колодец,
вода  которого  считалась  целебной.  Во  дворе  уже  скопилось  множество
больных. Чтобы  заглушить  зловоние,  всюду  курились  травы,  но  это  не
помогало. Однако к этой тошнотворной вони скоро привыкаешь и перестаешь ее
замечать.
     Я предложил жрецам свои услуги. Они явно сочли меня  сумасшедшим,  но
тем не менее были рады, что хоть один безумец готов был им помочь.  Они  с
любопытством оглядели мои запачканные  и  изодранные  дорогие  одежды,  но
спрашивать им было недосуг. Мы приступили к делу. Работы хватало на всех.
     Я решил, что цель моей работы - искупление, а может  быть,  она  была
гораздо скромнее, словно, лицом к лицу сталкиваясь  с  несчастьем,  я  мог
подготовить себя к тому, что меня ожидает.  По  правде  говоря,  из  этого
ничего не вышло. Мое оцепенение понемногу сменилось ужасом и состраданием.
То, что я созерцал, шло вразрез с тем, что я  делал,  мой  дух  боролся  с
человеческими чувствами. Один раз меня вырвало, и я решил, что тоже  болен
чумой, и с живостью представил, что мне предстоят те же страдания, которые
я сотни раз видел у других. Но тогда чума меня миновала. Тогда исчезла моя
брезгливость, исчезли даже мои мрачные предчувствия,  и  я  снова,  как  в
самом начале, впал в оцепенение.


     День плавно перешел в ночь, а  ночь  -  в  день.  Я  немного  поспал,
хлебнул воды, отказался от блюда с едой,  предложенного  мне  жрецом.  Это
были небольшие паузы. Все остальное  время  заполнила  смерть,  многоликая
смерть. Вот умер ребенок, сразу за ним - женщина. Прямо с  улицы  принесли
богатого ювелира, владельца прекрасного дома с множеством слуг  в  верхнем
торговом районе; ему понадобилось почти два дня, чтобы умереть. В  разгаре
схваток он узнал, кто я или кем я был раньше, и, вцепившись мне  в  плечи,
стал умолять меня спасти его. Его крики вынудили меня  возложить  на  него
руки, хотя я и знал, что это бесполезно. Когда он тоже это понял, в глазах
его сверкнула ненависть, и он плюнул мне в лицо.
     - Чтобы тебя, шакала, завтра постигли такие же  страдания!  Чтобы  ты
валялся здесь в собственной грязи и крови с такой же болью внутри!
     Я сказал ему, что именно этого я и ожидаю, но, не обращая внимания на
мои слова, он продолжал изрыгать проклятия.
     В городе, как  в  огромной  духовке,  под  раскаленной  крышкой  неба
пеклась болезнь. Тут и там  поднимался  вверх  дым  благовоний,  их  запах
доносился до меня во сне сквозь зловоние  чумы.  Уже  заболели  почти  все
жрецы Храма воды. Трое из  них  умерли  у  чудодейственного  колодца,  ища
спасения в его воде, которая их  не  излечила.  В  конце  концов  остались
только я и еще один жрец. Отведя меня в сторону, он приказал мне  покинуть
город и искать убежища в горах. Многие уже  так  и  сделали,  однако,  как
выяснилось позже, это им мало помогло.
     Я сказал, что не пойду. Жрец настаивал; до сих пор  болезнь  меня  не
коснулась, и, возможно, я мог бы спастись, если бы  прислушался  к  голосу
разума. Я сказал, что мне когда то предсказали смерть от  чумы;  тогда  он
оставил меня в покое. Если, конечно, это можно было назвать покоем.
     К исходу второго дня на юге  и  востоке  мы  усидели  красное  зарево
костров, на которых сжигали мертвых. К тому времени я совершенно обессилел
и сам стал похож на полувоскресший труп. Погребальные костры пробудили  во
мне воспоминание о каком-то давнем пожаре; это был не пожар в  Бар-Айбитни
и вообще не из моего прошлого, а что-то другого. Прислонившись к одной  из
колонн, я закрыл глаза, и мне представилась гора, изрыгающая в черное небо
огненно-красные языки пламени, и белая  фигура,  бегущая  вниз  по  склону
горы, вслед за которой, извиваясь,  как  змея,  ползет  струя  раскаленной
лавы.
     Я очнулся от этого видения, услышав яростный стук в ворота. Я  пришел
в себя и пошел открывать, с трудом пробираясь между больными  и  мертвыми.
Передо мной предстали три  воина  верхом  на  белых  мулах,  как  деревья,
возвышавшиеся над морем лежащих на мостовой людей.
     - По приказу императорского советника, - произнес их капитан,  -  все
мертвые должны быть сожжены! -  Должно  быть  этот  приказ  набожные  люди
встречали с возмущением, поэтому он добавил: - Огонь Масримаса очищает  от
заразы, поскольку Желтое покрывало пришло из развалин Бит-Хесси. - Тут  он
опустил глаза и увидел меня. Это был один из офицеров Бэйлгара. -  Клянусь
Масримасом, это же Вазкор! Что вы здесь делаете, господин?
     Смешно было бы притворяться, что я его не узнал, поскольку мы  раньше
с ним разговаривали.
     - Стараюсь быть хоть чем-то полезным.
     - Но разве вы не слышали новости? - спросил он.
     - Какие новости? Единственная новость - это чума.
     - Вас ищут с самого утра. - Он сделал мне  знак  рукой.  -  Подойдите
поближе. Мне не хотелось бы кричать.
     - Я, возможно, заразен, - ответил я.
     - Как, может быть, и все мы, -  он  соскочил  с  седла  и  подошел  к
воротам. - Сорем умирает.
     Я был поражен. Увидеть смерть в зеркале. Вот от чего  я  убежал.  Как
глупец, я спросил, от чумы ли он умирает.
     - Да, от чумы. Что еще?
     - Когда он заболел?
     - На рассвете. Он хочет вас видеть.
     - Я не смогу его исцелить.
     - Речь идет не об исцелении. - Лицо его окаменело. Он отвел  глаза  в
сторону и сказал: - Совсем о другом. Он умирает мучительной смертью: самым
сильным труднее всего, у них это продолжается дольше. Но  все  равно.  Вам
лучше поспешить, если вы хотите застать его в живых. Жрецы уже прочли  ему
последнюю молитву.
     Я хотел спросить ею, жива ли Малмиранет, но слова застряли у  меня  в
горле, будило черные мухи. Мой злой рок настиг меня. Я должен увидеть, как
умирает Сорем. И, может быть, она. Я бы отдал все на  свете,  чтобы  этого
избежать.
     - Мне не на чем туда доехать.
     Почти все кони тоже заразились чумой, так же, как и скот.  В  течение
всего дня я слышал глухой звук молота, которым орудовали  забойщики  скота
по ту сторону стены.
     - Возьмите моего коня, - сказал воин. Видно было,  какое  впечатление
на него произвел мой вид. - Вы помните дорогу в Малиновый дворец?


     В ворота меня пропустили сразу же.
     В парке было  совершенно  безветренно.  Тени  от  неподвижно  стоящих
деревьев черными копьями ложились на землю.  Розовые  фламинго  на  отмели
пруда с безразличным видом переступали с ноги на  ногу.  Птиц  болезнь  не
коснулась; не затронула она и мелких домашних животных.
     Город лежал передо мной, как одна большая могила, над которой  тут  и
там возвышалось пламя костров и дым благовоний. Улицы были покрыты телами,
поскольку никто из тех немногих, кто еще уцелел,  не  решались  убрать  их
оттуда, правда, изредка проезжали похоронные дроги. Время  от  времени  то
жрец, то попрошайка спешили укрыться в тени молчаливых домов. В  одном  из
переулков слепой просил милостыню, потряхивая кружкой, и, беспокойно крутя
головой,  вслушивался  в  темноту.  Наверное  никто  не  сказал  ему,  что
невидимый  для  него  Бар-Айбитни  умирал.  На  ступенях  фонтана   сидела
маленькая  голодная  собачка,  комнатный  песик  какой-нибудь  дамы,  и  с
жадностью жевала нечто, от чего я поспешил отвернуться.
     Кровать  Сорема,  стоявшая  посреди  большой,   украшенной   фресками
комнаты, была обращена  изголовьем  к  западу.  Из  окна  виднелось  небо,
затянутое  медной  пеленой,  сквозь  которую  просвечивало  желтое   пятно
заходящего солнца; воздух не  проникал  в  открытое  окно,  лишь  по  полу
разлилось отражение угасающего дня. В этой прекрасной комнате стояла вонь,
но вонь настолько мне знакомая, что я ее почти не ощущал. В  лице  его  не
было ни кровинки, лишь в том месте, куда ударил копытом конь, ярким пятном
выделялся синяк. Он лежал на алых подушках; казалась, это они высосали  из
него всю кровь. Желтое покрывало - да, очень подходящее название.
     Я подошел к нему. Он был почти при смерти - я успел вовремя.
     Как это часто случается в последние минуты,  лихорадка  ослабла,  жар
спал и сознание его прояснилось. И хотя голос его был слаб,  едва  слышен,
речь звучала ясно и четко.
     - Как хорошо, что вы пришли. Сожалею, что вынужден  принимать  вас  в
таком состоянии.
     Около  кровати  лежала,  вытянувшись,  его  серая  охотничья  собака.
Услышав голос своего хозяина, она подняла голову и замахала хвостом, затем
снова опустилась на пол и замерла. Сорем был так слаб,  что  ни  боль,  ни
печаль, ни радость - ничто не отражалось  на  его  лице.  Я  опустился  на
стоящую рядом с  кроватью  деревянную  скамью,  на  которой  раньше  сидел
доктор.
     - Я был в деловой части города, - сказал я.  -  Меня  нашел  один  из
щитоносцев Бэйлгара и рассказал, в каком ты состоянии.
     - Ну, теперь уже все в порядке, - ответил он. -  Все  кончено.  -  Он
зевнул, как человек, потерявший много крови, и слабым голосом произнес:  -
Даже чары Вазкора не могут противостоять этой заразе. Но ты  будешь  жить,
мой чародей. - Казалось, он забыл свое обвинение, брошенное мне в башне, в
ее присутствии. Руки его, сухие и желтые, блуждали по покрывалу.  -  Жаль,
что нам не удалось сходить на охоту, - сказал он.  -  На  белую  пуму  или
льва. Странно, - добавил он. - Я никогда раньше не думал о смерти. Даже  в
ту ночь, столкнувшись с убийцами Баснурмона, даже тогда. Однажды в горах я
сражался с леопардом, вооруженный лишь копьем. Одна ошибка - и меня бы  не
стало, но я был слишком разгорячен  борьбой,  чтобы  думать  об  этом.  Но
леопард - совсем другое дело.
     Рядом никого не было. И жрецы, и придворные  -  все,  кто  остался  в
живых, - покинули комнату. Только у противоположной стены за столом  сидел
врач  да  у  дверей  стоял  караульный.  Сорем  взял  меня  за  руку.  Его
ярко-голубые глаза странно контрастировали  с  мертвенно-серыми  веками  и
казались от этого еще моложе.
     - Ты не будешь поминать меня лихом, правда, Вазкор?  Мне  было  очень
трудно и одиноко; как будто я заблудился в темном лесу, из которого  очень
трудно выбраться.
     Я взял его ладонь в свою. Это было все, что я  мог  сделать.  Он  был
очень слаб. Закрыв глаза, он произнес:
     - Малмиранет жива. Когда я сказал ей, что ты  во  дворце,  она  ушла,
чтобы дать нам поговорить  наедине.  Думаю,  она  знает  обо  мне  гораздо
больше, чем я сам. Оставь меня и разыщи ее. Я побуду один.
     Но я видел, что ему уже недолго осталось жить.  Я  остался  сидеть  и
сказал:
     - Хорошо, Сорем.
     Он поднял веки и, собрав силы, произнес:
     - Благодарю. Тебе не придется долго ждать. Не надо никого звать. Я не
хочу, чтобы моя  мать  видела,  как  я  умираю.  Она  и  так  уже  многого
насмотрелась.
     И я остался сидеть рядом с ним, держа его руку в  своей.  Так  прошло
несколько минут. Жара начала спадать. Последние лучи заката окрасили стены
в медно-желтый цвет, а неподвижно лежащая собака превратилась в бронзового
статую. Казалось, что и воздух заразился этой болезнью. Сорем посмотрел  в
окно и широко раскрыл глаза;  как  будто  в  них  с  блестяще-серого  неба
глядела его смерть.
     - Солнце почти зашло. Значит, я последую за Масримасом.
     - Ты, должно быть, счастлив в своей вере,  -  сказал  я,  чтобы  хоть
что-нибудь сказать.
     Но он снова закрыл  глаза,  рот  его  скривился,  а  рука  беспомощно
разжалась.
     - У нас просто принято так говорить. Передо мной  -  только  тьма,  и
сейчас она меня поглотит. Меня всегда удивляло...
     Я наклонился к нему, пытаясь уловить конец фразы. Но он был мертв.
     Я медленно поднялся на ноги. Врач не обернулся. Он  готовил  какое-то
снадобье, в котором Сорем уже не нуждался. В дверях стояла  Малмиранет.  Я
не мог в сумерках хорошенько разглядеть ее лицо, но на нем  была  написана
скорее жалость, чем горе. Наверно,  здесь  ему  уже  столько  раз  грозила
смерть от интриг, которые плелись вокруг него, что она не раз  видела  его
во сне мертвым. И то, что случилось, уже не могло ее ужаснуть. Только  то,
как это произошло.
     Меня била дрожь, но, несмотря на то, что я так долго ожидал, когда же
это начнется, не мог понять, что происходит. Малмиранет двинулась ко  мне,
и волна тьмы поглотила ее. Потом выплыло ее лицо, и я снова прочел на  нем
жалость. Я хотел произнести ее имя  и  не  мог  этого  сделать;  ноги  мои
подкосились, и я упал на колени.
     Я почувствовал прикосновение ее холодных рук, а потом все исчезло.


     Когда мне было  девять  лет,  меня  укусила  змея.  Это  случилось  в
Эшкореке Арноре, и лекарь уложил меня в холодную воду, чтобы снять жар.  Я
кричал, что мне холодно, что я  умираю  от  холода,  но  они  не  обращали
внимания. Наконец пришел мой отец.
     Худой и смуглый, он наклонился ко мне, и иссиня-черные  волосы  упали
ему на плечи.
     - Ты должен лежать смирно, - сказал он. - Это она  приказала.  Я  тут
ничего не могу поделать. Она наказывает тебя и не остановится, пока ей это
не надоест.
     Длинным, унизанным перстнями пальцем он указал туда, где  стояла  моя
мать. Она стояла в белых одеждах с обнаженной грудью,  упругой  и  высокой
девичьей грудью. Лицо ее скрывала золотая маска в виде кошки, а в  длинных
светлых волосах ползали золотые пауки.  Она  смотрела  на  меня  с  палубы
корабля с огромными синими парусами; на рее  болтался  повешенный,  вокруг
кружили чайки, утоляя голод его внутренностями.
     Таков был мой первый сон.
     Всего их было два. Во втором Уастис заперла меня в горящей башне и на
несколько веков оставила меня там кричать от боли и кары.
     Постепенно до меня дошло, что лед растаял и потушил огонь.
     Удивительный покой проник в мое тело и сознание.
     Я различил неясное мерцание. Я не мог понять, что это  такое,  но  по
тому, как перемещалось сияющее нечто, догадался, что это светились светлые
девичьи волосы. Я ничего не мог понять. Затем все вспомнил.
     - Айсеп, - прошептал я. Волосы колыхнулись, и из них выплыло лицо.  -
Айсеп, я очень болен?
     Она посмотрела на меня прямым мальчишеским взглядом и сказала:
     - Вы очень больны, мой  господин.  Но  вам  уже  лучше.  Говорят,  вы
выздоровеете.
     Наш разговор разбудил врача, дремавшего в углу комнаты. Он подошел ко
мне, потрогал лоб, посмотрел в глаза и положил мне руку на сердце.
     - Да, невероятно, - произнес он. - Сутки у вас был озноб, но никакого
кровотечения не была, а теперь  и  лихорадка  спадает.  У  вас  необычайно
сильный организм, мой господин, да и боги были к вам благосклонны. Немного
терпения - и вы поправитесь, обещаю вам.  Говорят,  что  вы  -  волшебник,
правда? Да, теперь я этому верю.
     У меня было  такое  чувство,  будто  я  могу  вскочить  с  постели  и
полететь. А почему бы и нет? Я снова волшебник Я победил проклятие смерти.
Это не их боги улыбнулись мне, а боги моих  далеких  предков.  Я  чуть  не
рассмеялся вслух но вдруг страх вновь охватил меня, и я сжал руку доктора.
     - Где имп