о ты напасно
потребовал от государя два миллиона золотом, обещая не допустить
штурма дворца!

И прежде, чем Шимана мог отпереться от этакого обвинения, Киссур
в один прыжок перемахнул с алтаря на стол, за которым сидел
Шимана, схватил бунтовщика за волосы, как морковку за ботву, и
на глазах у всех отрубил ему голову.

Тут телохранители Шиманы, опомнившись, бросились на Киссура.
Юноша запрыгал по столу меж председателей собрания: стрела,
пущенная в него, пролетела слишком высоко, из боязни ранить
почтенных граждан, и угодила в священную чашу на алтаре. Чаша
раскололась с печальным звоном, и белое молоко брызнуло во все
стороны.

В зале воцарился совершенный бардак, товарищи Киссура,
вскочившие в общей драке на помост, побросали свою красные
фонари и выхватили кинжалы, - не прошло и времени, потребного,
чтобы приложить печать к указу, - все двенадцать
сопредседателей, имевших титул бессмертных, были зарублены, и в
смерти их не случилось ничего, о чем стоило бы рассказать.
Стража опомнилась и бросилась на выручку к покойникам, - но было
поздно, - Киссур и его люди бежали уже по галерее второго этажа,
нырнули в служебную дверь, ведущую на крытый мост, еще
мгновение, - и они один за другим, как лягушки, посыпались с
моста через вышибленные витражи в реку.

- Что случилось, - спрашивали люди с другой стороны здания.

- Ба, - заорал вдруг кто-то, - красная слобода горит!

Действительно, за рекой над кварталом, где селились сектанты,
отплясывала красная ботва, и народ бросился из дворца, кто -
спасать свое имущество, а кто - желая нажиться на чужой беде.



В это самое время в зале Ста Полей перед государем Варназдом
стояла депутация из двенадцати горожан. У них была с собой
петиция о семнадцати пунктах, которая требовала от государя
семнадцати обетов, как-то: вернуть обратно министра Нана, не
назначать впредь министров без одобрения народного
совета,распространить право храмового убежища на любое жилище,
так как человек есть дивный Храм, созданный Богом, и еще
четырнадцать пунктов, столь же предосудительных.

- Это все? - спросил государь.

Цеховой мастер поклонился и сказал:

- Ваша вечность! Еще ходят слухи, что министр Нан убит шпионами,
посланнными Арфаррой: если это так, то два колдуна, Киссур и
Арфарра, должны быть судимы народом за это преступление.

Государь побледнел под маской, и руки его сжали золотые драконьи
головки на ручках трона так, что будь эти драконы живыми,
государь непременно б их задушил.

- Народ неправ! - жалобно сказал Варназд, - я прикажу сам
разобраться!

Арфарра, стоявший у подножия трона, усмехнулся и тихо сказал
Варназду:

- Не спорьте, государь, ибо в данный момент дело обстоит именно
так, какова бы ни была истина.

Государь Варназд заплакал и велел принести тушечницу. В это
время в зале показался Киссур с тридцатью стражниками. Чареника
поглядел на него, не выдержал и сказал:

- Сударь, можно б и не опаздывать на собственные похороны! Да и
в одежде надо соблюдать приличия!

Действительно, ферязь молодого временщика была, вопреки этикету,
застегнута наглухо, а через плечо переброшен какой-то не очень
чистый на вид конопляный узел. Киссур подошел к главе делегации,
взял его за воротник и спросил, как он смеет вести переговоры от
имени бунтовщиков.

- Сударь, - сказал горожанин, - не от имени бунтовщиков, а от
имени народа.

- Ба, - сказал Киссур, взяв петицию, - Да, так и написано: от
имени народа. Странно как-то. В языке ойкумены слово "народ" -
синоним слова "земледельцы" , у варваров слово "народ" - синоним
слова "войско", а в вашей петиции "народ" , я гляжу, синоним
"лавочникам"?

- Сударь, - сказал с достоинством горожанин, - я не думаю, что
вас должны сейчас занимать подобные тонкости, но когда я
вернусь, я спрошу Шиману, что мы имеем в виду под словом
"народ".

- Можешь спросить у него прямо сейчас, - ответил Киссур.

С этими словами он раскрыл свой конопляный мешок, сунул туда
руку и вытащил из него голову Шиманы. Рот у Шиманы был раскрыт,
как у большого сома, и ниже шеи у Шиманы ничего не было.

Горожанин завизжал. Чиновники в ужасе растопырили глаза. А
Киссур обмахнулся своим мешком, поклонился государю и сказал:

- Истинная человечность - не в том, чтобы спасать одного!
Истинная человечность - в том, чтоб, пожертвовав одним, спасти
тысячи. Государь! Вы приказали мне наказать Шиману и других
заговорщиков, и по возможности щадить народ. Я, ничтожный, хоть
и с опозданием, но выполнил ваш приказ, и огласил перед Добрым
Советом документы о преступлениях этого человека.

С этими словами Киссур высоко поднял голову Шиманы и швынул ее
на алтарь государя Иршачхана, в чашу для возлияний. Лица у
чиновников и смутьянов стали белые, как бараний жир, ибо
государь Иршахчан запретил кровавые жертвы и кровь в зале Ста
Полей.

А Киссур велел горожанам встать на колени, скрутил их петицию в
узел и хлестал их по рожам этой петицией, пока государь на него
не раскричался. Тогда Киссур велел увести депутатов и повесить
их на яшмовых воротах, потому что, как он выразился, ласку,
забравшуюся в курятник, вешают без суда.



А дальше было вот что: Андарз, услышав о новостях, послал в
город пятьсот человек, под командованием некоего Зуны. Им было
известно мало, кроме разве того, что проклятые оборотни Афарры,
о которых столько говорили в эти дни, сорвались со стен в зале
Пятидесяти полей и загрызли многих людей и даже иных
бессмертных; и в тот миг, когда существование оборотней
наконец-таки стало доказуемо через опыт, пошли слухи, что,
пожалуй, это все-таки не оборотни, а справедливые духи!

Зуна вел своих людей в темноте, дорожками государева сада: вдруг
послышался шорох и треск кустов; золоторогий олень мелькнул
перед отрядом и скрылся; тщетно Зуна клялся божьим зобом и
другими частями божьего тела, что это обычный зверь! "Нас
предали" - закричал кто-то, и люди побежали назад. Нас предали,
но кто же? Разумеется, Зуна! И бедного полковника утопили в
соседнем озерке.

Полк побежал в заречную слободку; их не хотели пускать, но полк
пробил стенку и водворился в слободке; беглецы из слободки
побежали на площадь и стали кричать, что богачи и чиновники
предали народ; - и в это-то время вдали, за излучиной канала,
показались скованные цепями и горящие торговые лодки. Кто-то
закричал, что надо открыть левый шлюз: течение воды в канале
изменится на противоположное, и лодки уйдут наверх. Толпа
бросилась к шлюзам, и столкнулась у шлюзов с солдатами Андарза,
которым в голову пришла та же мысль. Оказалось, что шлюзы только
что были попорчены намертво.

Река у рыночной площади по-прежнему страшно сужалась, склады на
сваях и лодках загромождали ее, так как торговля с лодок
облагалась меньшим налогом. Брандеры, сбившись в горловине,
зажгли портовые склады, люди бросились спасать свое добро и
грабить чужое; пламя забушевало, - увы: то было не пламя
свободы, и не огонь красноречия, а просто горящие склады!

Днем депутация женщин и детей потянулась ко дворцу с повинной.
Андарз в отчаянии велел стрелять в народ; половина его войска,
услыхав такой приказ, бросилась на своих начальников; варвары
Киссура, выскочив из дворца, помогли им в таком деле.

Киссур сдержал свое слово: он принес государю голову Шиманы, он
развесил на деревьях, с которых еще не облетела листва
вчерашнего праздника, две тысячи бунтовщиков или сочтенных
таковыми, и Андарза он повесил, уже мертвого, на веревке из
зеленой шелковой конституции.



А на следующий день Алдон, с двенадцатью товарищами, въехал во
дворец Нана. Они ворвались в кабинет первого министра: винтовая
лестица в форме боба, ведущая прямо на нарисованные небеса, была
рассажена у основания, словно кто-то подрубил мраморный боб
огненным топором, а там, где огненный топор прошелся по стене,
вытекли и повисли на стеклянных ниточках глаза грустных богов.
Алдон переступил через мертвого бунтовщика.

- Клянусь божьим зобом, - сказал товарищ Алдона, - вот так же
перешибло скалу, когда умер отец Киссура!

Алдон зажал ему рукой рот и сказал:

- Не говори глупостей! Если ты скажешь такое Киссуру, он съест
тебя живьем за оскорбление памяти отца!

И швырнул поскорее в грустных богов факел.





А еще через три дня к Арфарре явился Киссур.

- Я, - сказал Киссур, - ехал по городу и увидел, что из
городской тюрьмы по вашему приказу выпущена дюжина лавочников,
которых я туда посадил. Я повесил их во избежание дальнейших
недоразумений. Что же это - я ловлю рыбу, а вы выпускаете ее в
реку?

Арфарра нахохлился и молчал.

- Завтра, оказывается, продолжал Киссур, - будет суд. И на этом
суде будет сказано, что причина восстания - в кознях господина
Мнадеса: он, видите ли, и был первым зачинщиком заговора, от
которого погиб! И еще будет сказано, что Мнадес действовал рука
об руку с "красными циновками", которые, вместе с подлыми
дворцовыми чиновниками, искусственно вздували курс акций
Восточной компании, дабы вызвать народное восстание и погубить
через это реформы господина Нана! И что это еретики отдали
приказ его убить!

Арфарра дернул за шнурок и сказал вошедшему чиновнику:

- Уже стемнело. Зажгите свечи. И пусть придет тот человек.

Киссур подождал, пока чиновник вышел, и продолжал:

- Семеро негодяев затеяли заговор против государя. Шестеро были
трусами, а седьмой сбежал в город и поднял восстание. Я поклялся
повесить Андарза и должен был сдержать обещание, но, клянусь
божьим зобом, если бы я не поклялся, я скорее простил бы его,
нежели остальных шестерых! А теперь что? А теперь имена этих
семи вновь на одном листе: имена шестерых - в подписях под
приговором, имя Андарза - в самом приговоре!

Арфарра откинулся на спинку кресла, склонил голову набок и
глядел на Киссура золотыми глазами-бусинками.

- По дворцу, - продолжал Киссур, - ходят странные слухи. Слухи,
что вы помирились с Наном; что Нан прячется не где-нибудь, а в
своем собственном, то есть вашем теперь доме. Что едва ли не он
готовит этот забавный процесс, где зачинщиком бунта будет назван
человек, которого народ первым сбросил на крючья. Что я идиот. Я
предложил вам место первого человека в государстве не затем,
чтобы по дворцу ходили такие слухи.

Арфарра перевел глаза с плаща Киссура на красную с золотом папку
на своем столе. Казалось, ничто так не интересовало его, как
содержимое этой папки. Любому человеку на месте Киссура
следовало бы понять, что надо уйти и не докучать Арфарра
досужими разговорами, но Киссур был недостаточно для этого
чуток.

- Почему, - закричал Киссур, - когда мои люди гибли на стенах,
вы предложили государю вернуть господин Нана!

- Потому, - ответил Арфарра, - что государь никогда бы на это не
согласился; и ничто так не уронило Нана в глазах бунтовщиков,
как это мое предложение.

Киссур озадачился. Потом встряхнулся, стукнул кулаком по столу и
сказал:

- А что вам мешает расправиться с Чареникой и прочей гнилью
сейчас?

Арфарра глядел на Киссура, как старый опытный лис смотрит на
молодого лисенка, словно раздумывая: учить малыша, как красть
кур из курятника, или подождать, пока он подрастет.

- Что мне с тобой спорить, - внезапно сказал Арфарра. - а вот
послушай-ка басенку. Были на свете навозный жук, жаба и ворон, -
самые незначительные животные. Они все были связаны взаимными
услугами и грехами, и однажды государь зверей, лев, охотясь в
лесу, раздавил гнездо жабы. Жаба побежала к своим друзьям.
Навозный жук вздохнул и сказал: "Что я могу? Ничего! Разве
только пролечу под носом у льва, и он зажмурится." "А я - сказал
ворон, - как только он зажмурится, подскочу ко льву и выклюю ему
глаза". "А я, - сказала жаба, - когда лев ослепнет, заквакаю над
пропастью, и лев в нее свалится." И так они это сделали, как ты
слышал.

Киссур молча ждал, памятуя, что за всякой басней следует мораль.



- Можно, - сказал Арфарра, - арестовать Чаренику и осудить Нана.
Но в ойкумене - тридцать две провинции, и в каждой из этих
провинций высшие чиновники - друзья Чареники и Нана. Вчера эти
люди помогли мне расправиться с Андарзом, сегодня - с "красными
циновками", завтра помогут мне расправиться с Чареникой, а
послезавтра - с Компанией Южных Морей. Что ты хочешь? Чтобы
ставленники Нана сражались вместе против государя, как жабы и
жуки - против льва, или чтобы они помогали государю казнить
самих себя?

- Я хочу, - сказал Киссур, - чтобы в ойкумене не было ни
богатых, склонных к своеволию, ни беднных, склонных к бунтам, и
если эти люди поедят себя сами, это сильно сбережет силы.

- Тогда, - сказал Арфарра, - ты пойдешь вычистишь кровь под
ногтями, и сделаешь, как я скажу.



В это самое время, когда Арфарра объяснял Киссуру методы
справедливого правления, а в городе догорали последние головешки
крытого рынка, - в это самое время на женской половине изрядного
дома Чареники, бывшего министра финансов, под большим
солнечником, сиречь тафтяным навесом, обшитом кружевами и
камчатыми кистями, Янни, дочь Чареники, со своими подружками
разбирала и строила наряды. Тут же, под солнечником, ползали ее
служанки, кроя новую атласную кофточку с запашными рукавами,
улыбаясь, по глупому девичьему обыкновению, и хихикая.

- Это, - говорила Янни, - разглядывая розовое тафтяное платьице,
я, пожалуй, пошлю бедненьким, - вон как протерлось. А это, если
хочешь, отдам тебе. Смотри, какие глазки у ворота. Если обшить
подол лентами, и вон тут обшить, так вообще незаметно, что
носили. Хочешь?

- Да, очень хорошенькое платье, - отвечала Идари. - ибо именно к
ней обращалась дочь министра. Идари никогда не бывала в такие
ранние часы у подруги. Но три дня назад бунтовщики сожгли
шестидворку, в которой она жила, дед и тетки куда-то пропали, а
сама Идари с младшей сестрой бродила по улицам. Вчера какой-то
варвар долго на них облизывался, а потом все-таки отвел к
Чаренике. Обо всем этом Идари не очень-то рассказывала.

Вдруг в саду поднялся шум: зазвенели серебряные колокольчики,
приветствуя высокого гостя, затопали слуги, раскатывая по
дорожке красный ковер... Идари и Янни подбежали к перилам и
увидели, что по красному ковру идет отец Янни, Чареника, а рядом
с ним, опираясь на резной посох, тощий старик в богатой ферязи
первого министра. На повороте дорожки под ковром сидел корень
дерева. Арфарра зацепился посохом за корешок, уронил посох и сам
чуть не упал. Чареника бросился за посохом, чуть не вьехал в
землю носом, подхватил посох, отдал хозяину, и стал усердно
пинать проклятый корень ногой. "Немедленно спилить!" - кричал
Чареника.

- Ишь, цапля, - сказала с досадой одна из служанок, и пошла,
пошла бочком, подражая стариковской походке, - Вчера пришел,
ничего не ел - поваров-то всю ночь пороли!

- А когда в тюрьме сидел, - фыркнула Янни, - у Идари пирожки
выпрашивал. Клянчил!

Идари покраснела. Она хотела сказать, что, во-первых, Арфарра не
клянчил никаких пирожков, - она сама их принесла, а, во-вторых,
она вовсе не для этого рассказывала об этом Янни. Но Идари
только опустила головку и промолчала.

Надобно сказать, что на женской половине дворца мало что знали о
происшедшем в городе, а только слышали, как Чареника ругает
Арфарру самым последними словами. Идари - та очень тревожилась о
судьбе Киссура. Но она знала его только под именем Кешьярты,
юноши с льняными волосами и голубыми глазами. А про Киссура,
нового фаворита, на женской половине знали только то, что у него
во рту шестьдесят два зуба, и уши срослись за затылком.

Час прошел за хихиканьем, а потом Янни позвали к отцу. К
девушкам Янни не вернулась, заперлась в своей комнате. Идари
прошла к ней. Янни лежала, уткнувшись носиком в кружевные
подушки, и рыдала. Идари стала ее утешать. Янни перебралась с
подушек на плечо Идари и сказала:

- А этот человек, Арфарра, - ты с ним говорила? Он совсем
противный старик?

Идари поглядела на подругу и осторожно сказала:

- Он совсем как кусочек сухой корицы, и в нем много хорошего. Я
бы хотела, чтобы у меня был такой дед.

- Дед! - сказала Янни, - отец велит мне идти за него замуж!

Янни была, конечно, невеста Шаваша: но тот был фаворит опального
министра и больше, чем покойник, и ничего Чареника в этот миг
так не желал, как доказать свой разрыв со всеми этими
бунтовщиками.

- Но ведь он же монах, - сказала Идари.

Янни заплакала еще громче.

Арфарра, действительно, был когда-то монахом-шакуником, но это
ничего не значило. Во-первых, постригли его насильно, и клятвы
за него давал другой человек, так что потом, когда Арфарра стал
араваном Варнарайна, в монахах числили того, кто повторял
клятвы. А во-вторых, монахи-шакуники все равно стали, по указу
государыни Касии, мирскими людьми.

- И когда же свадьба, - спросила Идари.

- Сегодня, - всхлипнула Янни, - в час Росы, потому что-де завтра
государь объявит траур по погибшим, и свадеб не будет три
месяца! У меня нет даже времени сшить новое платье!

И от этой, последней обиды, Янни окончательно разревелась.

Идари выглянула в окошко: были уже сумерки, небо было как бы
расписано красными лопухами, - пожар в городе продолжался третий
день. Идари подошла и обняла подружку.

- Ты счастливая, - сказала Янни, - бедняки выходят замуж, за
кого хотят.

- Нет, - сказала Идари, - я дала тебе клятву.

- Кто же, - возразила Янни, - знал, что отец выдаст меня за
старика, да еще и палача вдобавок? Не надо мне твоей клятвы.

Идари молчала. Ей было все равно, за кого идти.

- А как ты думаешь, - спросила Янни, - если я выйду замуж за
этого палача, я сумею сделать так, что Шаваша помилуют?

- Не думаю, - сказала Идари, - наоборот, его тогда совершенно
убьют.



Вечером была свадьба: бог знает что за угодливая свадьба! Янни и
Идари сидели за занавеской. Арфарра сидел бок о бок с Чареникой
в паллии, вышитом лазоревыми цветами по голубой земле. На голове
у него была парадная шапка первого министра, с широкой каймой.
На кайме сидало шесть птиц, низаных жемчугом, а с каймы свисали
лапки с золотыми репьями. Арфарра снял шапку и подкидывал одну
из лапок. Ел он мало, и опять было ясно, что опять станут пороть
поваров. Всем гостям было очень весело. Через час Янни пискнула
и упала в обморок. Девушку унесли, и Идари пошла за ней.

К ночи поднялся шум: жениха провожали в опочивальню. Янни
заплакала и сказала:

- Право, скажи, что я сегодня нечиста, будь вместо меня!

В пустой опочивальне Идари забилась под подушку и тоже стала
плакать.

- Ты что здесь делаешь?

Идари обернулась и обомлела: над ней, высоко подняв рогатый
светильник, стоял Кешьярта, - в боевом кафтане городской стражи,
помятый и немного мокрый.

- Я, - сказала жалобно Идари- вторая жена вашего начальника. -
Янни просила меня сказать, что она нынче нездорова, и что я
вместо нее.

Киссур покраснел от гнева, а потом выронил светильник, упал на
постель поперек Идари и стал хохотать, как сумасшедший.

- Что вы делаете, - заверещала Идари, - сейчас сюда придет
первый министр!

Киссур вцепился в ворот кафтана и продолжал хохотать:

- Вот так зятек, - кричал он, - вот так зятек! Ох как я его
повешу!



Чареника, бывший министр финансов, всячески желая доказать свою
преданность, забыл упомянуть на женской половине, как о детали
совершенно несущественной, что господин Арфарра отказался от
звания первого министра в пользу Киссура. А Киссур, в свою
очередь, опоздал к свадьбе, так как негодяи из красной слободы
сильно задержали его, и в начале пира Арфарра сидел за столом
посаженным женихом, как это часто делают.



На следующее утро Арфарра явился поздравить молодых, и уединился
с Чареникой. Эти двое провели брачное утро вдвоем за бумагами, и
от этого взаимного удовольствия были счастливы.

Когда они выходили из кабинета, им попалась бабка в полосатой
кичке и сказала, что Киссур купается в пруду и от счастья помял
угол беседки. Арарра улыбнулся, потому что он не очень-то
понимал, как можно быть счастливу из-за женщины, если ты -
первый человек в