ение, Киссур тихонько пошел за
ним следом и спустя полчаса увидел, как мальчишка вошел в новый
дом в Нижнем Городе. Из-за высокой стены пахло осенним ландышем
и росовянкой, над изгородью был виден верх главного дома и три
купола флигельков. Напротив дома Киссур заметил харчевню с лихой
надписью: "Хочешь сдать экзамены лучше всех - пей "красную
траву"! Только у нас!!! Нас посещает господин министр!"

Киссур взошел на открытую веранду. Ему принесли две чашки риса с
подливой, барашка, резанного кусками, томленую ряпушку, лепешки,
пряженые в конопляном масле, вино и фрукты. Киссур поморщился и
попросил еще гуся. Хозяин подивился, принес и гуся, и попросил
заплатить серебром, потому что бумага - недоверчивая вещь, с
каждый днем дешевеет. Киссур усмехнулся и дал хозяину
"единорога": новую монету, которую завел Нан. "Единорогом" она
называлась потому, что на ней был изображен единорог, символ
чистоты и справедливости. Киссур потянул вино из соломинки и
спросил, что теперь за учреждение в городской префектуре.

Хозяин сказал, что там теперь рынок, но продают на нем не овощи
и не наемную силу, а ценные бумаги, и такой рынок называется
биржа. Подумал и вынес из задней комнаты сертификат на шелковой
подкладке.

- Это что, - спросил Киссур насмешливо, - талисман?

- Это, - ответил хозяин, - еще лучше. Это акции компании под
названием Компания Восточных Земель, и в этой компании участвуют
все министры, и поэтому ей отданы все права на торговлю и войну
с восточными землями. А весь капитал этой компании поделен на
доли, которые называются акциями, и эти акции продаются на
бирже, и они подобны баранте, каждый год рождающей двух ягнят, и
рисовому полю, плодоносящему дважды, - столько процентов они
принесут.

Хозяин разъяснил, что два года копил деньги, чтобы купить сад,
развести хурму и торговать хурмой, а взамен купил акции
Восточных Земель и даже, как он утверждал, стал как бы
собственником той части компании, которая засвидетельствована
акцией. И теперь выходило, что по этой бумаге можно получать
деньги без возни с хурмой.

- Да, - сказал Киссур, разглядывая бумагу, - пожелай-дерево за
сто розовых.

- За сто пятьдесят.

- Тут написано - сто.

- Это номинальная стоимость, - сказал трактирщик. - Я покупал за
сто пятьдесят. А неделю назад они уже стоили триста пятьдесят. А
сегодня, за день перед докладами, все четыреста. И все равно
покупают, потому что после докладов они будут стоить еще дороже.



Киссур усмехнулся.

- Тьфу на тебя, - сказал он, вот тебе бумажные деньги не
нравятся. А ведь это даже не деньги, а так... Ведь эта бумажка
сколько хочет, столько и стоит. А если она завтра и гроша не
будет стоить?

Хозяин побледнел.

- Это на тебя тьфу, колдун, - закричал он. - Вот я стражу позову
за поносные слова о министре!

Тут грохнула дверь. Киссур оглянулся. В проеме лавки стоял
пожилой уже городской стражник в зеленом шелковом кафтане с
широким поясом, украшенным трехцветной каймой, с двумя мечами, -
коротким и длинным, и в шапке с серебряными бляхами, - Алдон!

Алдон два года назад помог Киссуру бежать из столичной тюрьмы:
он был там начальником над строгонаказанными. Сделал это Алдон
потому, что отец его был дружинником отца Киссура, Марбода
Кукушонка, а вассальные связи сохраняются в трех жизнях и трех
поколениях. Обычная городская стража состояла сплошь из аломов,
а "парчовые куртки", тайная полиция, почти сплошь из вейцев, так
что при необходимости их легко было использовать для наказания
друг друга.

Киссур и Алдон обнялись и сели за стол. Алдон незаметно
поцеловал Киссуру полу куртки. В харчевне они веселились часа
два, а потом пошли на рынок.



На рынке кукольник давал представление. Пьеса была старая, о
чернокнижнике Баршарге и справедливом чиновнике Арфарре. Что же
до сюжета пьесы, то он был еще старей и взят из рассказа времен
Пятой Династии. Поэтому о мятеже Баршарга в пьесе особенно много
не говорилось, а говорилось о том, как чернокнижник Баршарг
сделал помост, запряженный коршунами, и начал летать на нем в
гости к государевой дочке, выдавая себя за Парчового Бужву.
Дочка понесла, все во дворце были в восхищении. Арфарра,
справедливый чиновник, один усомнился, что бог способен на
нечестивые поступки и установил, что все это проделки колдуна.
После этого Арфарра предложил Баршаргу доказать, что он бог, и
долететь на своем чудесном помосте до неба, а не до государевой
дочки. Баршарг запряг коршунов в помост, и коршуны взлетели,
увлекаемые кусками мяса, болтающимися над ними, но, по
прошествии некоторого времени, устали и начали падать.

Пьеса была старая, однако конец кукольник учредил новый. Бог
Бужва, увидев Баршарга на падающем помосте, ужаснулся и сказал:
"Нехорошо будет, если этот человек, который выдает себя за меня,
расшибется о землю, - пройдет слух, что я помер, и мне
перестанут приносить жертвы". Бог вдохнул новые силы в коршунов,
и они долетели до неба, и там Баршарга принял Небесный Государь
и вручил ему золотую печать. Тут, однако, наперекор самим богам,
вмешивался Арфарра, крал у Баршарга золотую печать, хитростью
губил его и тряс его головой. Так что, хотя пьеса была старая,
Арфарра выходил почему-то мерзавцем, а мятежник - богом, и даже
получалось, будто до неба и в самом деле можно долететь.
Уважаемые читатели! А что хорошего во временах, когда людям
внушают, будто до неба можно долететь? Ведь как людям внушают,
так оно и случается.

После представления Киссур подошел к кукольнику.

- Сдается мне, - сказал он, усмехаясь, - что в провинции ты
играешь пьесу с совсем другим концом.

- Друг мой, - вздохнул кукольник, - как же я могу говорить одно
и то же в деревнях и на столичном рынке, если публика разная?
Это же ведь не я сочиняю - это публика сочиняет, а я смотрю, как
они расположены сочинять, и дергаю за веревочки. Я бы, конечно,
мог играть по-старому, но ведь это уже не будет пьесой, потому
что ее никто не будет смотреть. А если ее никто не будет
смотреть, то мне и платить никто не будет.

- Да, - вздохнул Киссур, - это ты прав, потому что если тебе не
платят, то вряд ли ты хороший поэт.

Киссур и Алдон пошли прочь меж ларьков и палаток: визг,
толкотня. Киссур заметил новую моду: носить на поясе кошель там,
где раньше носили печать или меч. Некоторые молодцы цеголяли с
кинжалами, но носили их так, словно это женский кокошник.

- А тебе, Алдон, понравилось? - спросил Киссур.

- Чего я не выношу в вейцах, - сказал старый варвар, - так это
то, что они всегда норовят облить противника грязью. Какой же
Арфарра-советник негодяй, если он - противник твоего отца?
Противники негодяями не бывают, негодяями бывают только люди
подлого состояния.

- Да, - промолвил Киссур. - А Арфарра-советник жив. Я его видел.



Алдон от удивления засунул палец в рот. Что Арфарра жив, это
возможно, слухи такие были. Но как это он жив, если сын Марбода
его видел?

- Я был ранен, - продолжал Киссур, - и он меня спас. А потом его
из-за меня арестовали, и теперь он в столице. Ты не мог бы
узнать, где?

Алдон помолчал и сказал осторожно:

- Кстати, первый министр очень хочет тебя отыскать. Не знаю,
однако, зачем ты ему нужен.

Киссур усмехнулся и ответил:

- Ему не я нужен, а моя голова. С чего бы это? Не знаю.



На следующий день Алдон и Киссур встретились, как было
договорено, на седьмой линии. Киссур сразу увидел, что дело
плохо, потому что Алдон жмурил глаза и косил ими вбок.

- Я узнал, - сказал Алдон, - это что-то нехорошее дело. Говорят,
привезли какого-то человека, и Шаваш в Харайне чуть не сломал
голову, пытаясь его заполучить, но все кончилось ужасной сварой,
а в столице его перехватили люди Мнадеса. Поэтому, во-первых,
если он жив, то сидит не в городской тюрьме, а в дворцовой, и
тут я ничем помочь не могу. Ты знаешь, я честный человек, и
держусь, как подобает, в стороне и от чистой клики господина
Нана, и от грязной клики господина Мнадеса. Но мне сказали, что
поднимать вопрос об этом человеке значит услужить господину
Мнадесу, а я ни за что на свете бы не хотел, чтобы первому
министру донесли, что я услужил господину Мнадесу.

Алдон помолчал и добавил осторожно:

- Ты знаешь, Киссур, я тебе помог против того первого министра,
и против пяти богов и семи бесов согласен помочь. Но я бы не
хотел становиться поперек дороги господину Нану.



* * *



Господину Мнадесу, главному управителю дворца, было пятьдесят
восемь лет. Это был человек скорее упитанный, нежели толстый, с
необыкновенно доброжелательными серыми глазами, большой охотник
до кошек, мангуст, молоденьких девиц и государственной казны.

Любя давать советы и будучи человеком простосердечным, господин
Мнадес охотно делился с близкими людьми секретом своего
возвышения.

- Я закончил лицей Белого Бужвы еще при государе Неевике, и тут
же меня послали с продовольственной помощью в провинцию. Нас
было четверо, чиновников, посланных с этим заданием. Мы
договорились и завладели, я думаю, не меньше чем половиною
отпущенного этим бездельникам.

Один мой товарищ стал на эти деньги кутить и нанимать певичек;
другой оформил незаконный дом, а после перепугался и раздал
оставшееся нищим и монахам. Третий все эти деньги сберег и внес
их, как пай, в несколько более или менее незаконных предприятий.
Что же до меня, то я предпочел раздать их частью местным
чиновникам, частью же послать в столицу. Когда недостача
раскрылась, моих товарищей арестовали, и больше ничего
замечательного о них не стоит говорить. Меня же подозрение почти
не коснулось, и, будучи всюду известен как человек благородный и
благодарный, я вскоре переехал в столицу.

Собеседник господина Мнадеса обычно кивал, выслушав
назидательную историю, и в следующий раз являлся с подарком
втрое более роскошным, и редко бывал разочарован в просьбе.

Господин Мнадес полагал, что Нан ему обязан карьерой, и это было
совершенной истиной. Господин Мнадес знал, что без малого два
года назад государь предлагал Нану вообще упразднить должность
Мнадеса, и что Нан почтительно воспротивился. Господин Мнадес
тогда даже расстрогался...

Действительно, и Мнадес, и дворцовые чиновники остались на
местах. Но как-то вдруг приемная Мнадеса стала пустеть, каналы
управления потекли через шлюзы иных должностей. Нан никого не
увольнял: Нан учредил Государственный Совет, ввел новые
должности: через них-то и стало управляться государство. А
дворцовые назначения вдруг оказались, как пустая скорлупка
рака-отшельника, как молоточек, не задевающий струну, как
прощальный блеск падающего на землю кленового листа. О,
мимолетность мира!

И хотя бы этот негодяй искоренял дворцовые должности! Нет - он
предложил Мнадесу их продавать, и Мнадес, как болван, попался в
ловушку! В короткое время казна получила от этой продажи сорок
миллионов единорогов (должности покупали жадные до признания
новобогачи с короткими пальцами и жадными сердцами), а сами
должности вдруг превратились в пустые титулы! Казна оказалась в
выигрыше, новые богачи, вдруг признанные Залой Ста Полей,
оказались в выигрыше, а он, Мнадес, совсем пропал!

Безо всякого труда Нан нарушил основной принцип управления
государством, согласно которому одна и та же вещь должна быть и
запрещена, и предписана, - запрещена дворцовым чиновником и
разрешена государственным: ведь когда одна и та же вещь и
запрещена, и предписана, тогда единственным законом становится
воля государя.

Но и этого было мало.

Все хорошее народ приписывал Нану, все дурное Мнадесу, а
"красные циновки", у которых в мире тоже два начала, бог и
дьявол, изъяснялись и вовсе срамно. Нижний Город был завален
памфлетами о дворцовых нахлебниках. Особым успехом пользовался
памфлет под названием "сто ваз", часть которого мы помещаем в
приложении. У господина Мнадеса была дивная коллекция ламасских
ваз. Памфлет "сто ваз" состоял из ста рассказов, а каждый
рассказ - из двух частей. В первой части ваза описывала свое
токное горлышко, нежные бока и тяжелые бедра, украшенные всеми
восемью видами драгоценных камней, а во второй части объясняла,
каким именно способом стяжал ее господин Мнадес, и каждый способ
был занимателен, но малопристоен. Конца у памфлета не было.
Автор обещал опубликовать конец после государева дня. Полиция
плохо арестовывала этот памфлет, потому что автором его был
министр полиции Андарз.

А месяц назад случилось следующее. Господин Мнадес устраивал
торжественный прием в пятый день шим. Вдруг стало известно, что
господин Нан тоже устраивает прием в пятый день шим. Господин
Мнадес заколебался и перенес прием на седьмой день шим. И что
же! Господин Нан тоже перенес прием на седьмой день шим. В
седьмой день шим улица перед домом первого министра была забита
экипажами, горели плошки, и наряды женщин были как цветы и луга;
а господин Мнадес провел этот день, можно сказать, в
одиночестве.

На следующий день господин Мнадес в зале Ста Полей подошел к
министру просить у него прощения за то, что вчера не явился к
нему на прием. Первый министр оборотился и сказал с улыбкой:

- Как-то господин Мнадес, вы выбранили меня за то, что я по
нечаянности забрызгал вам воротник соусом, а сегодня вы
осмелились явиться в залу Ста Полей с воротником, прямо-таки в
сплошных пятнах!

Господин Мнадес в ужасе схватился за круглый кружевной воротник:
тот был белый и чистый.

- Помилуйте, на воротнике ничего нет!

- Неужели, - сказал Нан и стал спрашивать стоящих рядом
чиновников. И все чиновники по очереди стали говорить, что
первый министр всегда прав! В этот миг вошел государь. Мнадес
упал на колени:

- Государь! Есть ли у меня пятно на воротнике?

Государь изумился. Чиновник что-то зашептал ему на ухо. Государь
улыбнулся, как породистый котенок, и сказал:

- Конечно, прав господин первый министр.

И министр полиции Андарз крякнул и заметил своему соседу:
"Несомненно, что я конфискую его коллекцию, а не он - мою".

Господин Мнадес, вовсе того и не желая, оказался в центре
оппозиции. Он охотно соглашался с теми, кто считал, что нынче
нарушены все принципы управления, и что в государстве не должно
быть трех разновидностей разбойников, как-то - взяточников,
землевладельцев и торговцев.

Мнадес страдал от обиды. Нан расчистил себе его же, мнадесовыми,
руками путь к власти, был почтителен. Теперь было ясно, отчего
министр не принял его отставку полтора года назад: знал, знал
негодяй и прохвост, что все реформы приведут к бедствиям и
упущениям; и хотел свалить все бедствия и упущения на Мнадеса!

Мнадес стал противиться реформам, и только потом сообразил, что
Нану того только и надо было!

Нан и министр полиции умелыми слухами и памфлетами разбередили
народное воображение. Народ требовал казни Мнадеса и упразднения
дворцовых чиновников. Министр полиции Андарз собрал через
соглядатаев им же посеянное народное мнение и сделал к
Государеву Дню доклад, и этот доклад был заключением к его
собственному, как уверяли, памфлету о "Ста Вазах".

Господин Мнадес не знал, что делать, и каждый день молился. То
ему казалось, что можно будет обойтись взаимной уступчивостью.
То он спохватывался, что взаимной-то уступчивостью Нан его и
стер в порошок... Он готов был ухватиться за любую соломинку.



- Посмотрите, какая нелепица, ваша светлость, - сказал как-то
секретарь господина Мнадеса, поднося ему на серебряном подносе
анонимное письмо. Письмо извещало, что господин Нан выследил и
приказал доставить в столицу, с такими-то двумя стражниками,
живого аравана Арфарру.

- Да. Это нелепица, если не ловушка, - сказал Мнадес. Несчастный
мученик давно мертв: надо это проверить.

Так-то, разумеется, чтобы проверить нелепицу, трое человек из
внутренней дворцовой стражи встретили парчовых курток с Арфаррой
у полосатой пристани и препроводили их во дворцовую тюрьму.
Парчовые куртки обиделись и засуетились: на бумагах расписались
трижды, и теперь уже вряд ли можно было защемить узника, если
будет удобно.

Вечером два охранника, Изан и Дутта, зашли посмотреть на нового
заключенного. Это был высокий старик, необыкновенно тощий,
грязный и седой, в балахоне цвета унавоженного снега и с
огромными желтыми глазами. Старик спросил у них воды помыться.
Изан справился, есть ли у старика деньги или родня. Денег и
родни не было.

Надо сказать, что раньше в дворцовой тюрьме сидели, можно
сказать, все столпы государства, место стражника в ней стоило
тысячу розовых, - такие высокие были доходы от страждущих
родственников, - и от несправедливости в ответе старика Изан
чуть не заплакал.

- Ах ты негодяй, - вскричал он, - совсем всякую дрянь нам стали
сажать!

Стражник Изан перевернул алебарду и хотел тупым кончиком побить
старика, но стражник Дутта на первый раз его остановил.

- Невеселый у тебя товарищ, - сказал старик, - что у него, - с
чахарским братом беда?

Изан замер: откуда этот колдун догадался про чахарского брата? А
Дутта ответил:

- Да, беда. У него брат, знаешь ли, сделался мелким торговцем,
привозил из Чахара соленую белоглазку. А недавно все крупные
торговцы рыбой, из "красных циновок", сговорились и у всех
четырех ворот белоглазку скупают не больше одной желтой за
кадушку. Покупают втридешева, продают втридорога. Брат попытался
продать сам: рыбу унесли, зонтик сожгли, а брата порезали.

- Говорят, - сказал Изан, - при Золотом Государе государство не
давало в обиду мелких торговцев и само все скупало у них по
справедливой цене.

- Это, значит, лучше? - спросил желтоглазый. Странное дело: он
еще ничего не сказал, а как-то уже было немыслимо его ударить.

- Конечно, лучше, - сказал стражник Изан.

- Но ведь, - усмехнулся лукаво старик, - крупные торговцы платят
серебром, а Золотой Государь, говорят, платил удостоверениями о
сдаче товара, и на эти удостоверения потом ничего нельзя было
купить.

- Все равно лучше, - сказал Изан. Государь есть государь. Если
он делает мне беду, то бескорыстно. А частному лицу на моей беде
я наживаться не позволю.

Тут снаружи послышались крики. Захрустели запоры: в камеру вошел
один из секретарей господина Мнадеса, управляющего дворца.
Секретарь был в темно-зеленом кафтане на салатовой подкладке, с
черным оплечьем и в черных сафьяновых сапожках. В последнее
время люди Мнадеса одевались, соблюдая традиции.

- Я, недостойный, - промолвил секретарь, глубоко кланяясь
грязному старику с золотыми глазами, - имею честь служить при
господине Мнадесе. Смею спросить: вас ли называют Арфаррой?

- Что? - Да, Арфарра, я, конечно, Арфарра, - сказал старик,
по-особенному склабясь и вертясь.

Секретарь почтительно задумался.

- А не могли бы вы, - молвил он, - поведать мне о последней
вашей встрече с мятежником Баршаргом?

- Могу, - вскричал старик, - очень даже могу. - Вскочил с места
и взмахнул грязными руками:

- Значит так: он - на деревянном гусе; я - на медном павлине! У
него волшебный меч, у меня - вот такая кубышка!

Старик повернулся и подхватил горшок с тюремной похлебкой.
Грязный балахон хлопнул за спиной. По горшку словно пробежали
голубые молнии.

- Он махнул мечом и прочитал заклинание! Точас же с неба слетели
голубые листья, превратились в волков и накинулись на государево
войско. Я, однако, прочитал заклинание и брызнул водой из
кубышки, - тотчас посыпались желтые листья, превратились в мечи
и стали сечь волков. Глядь, - те пропали, вся равнина вновь
усеяна листьями. Тут он махнул рукой и произнес заклятия, -
листья вспучились волнами, вот-вот затопит государево войско.

- Негоже! - крикнул я и взмахнул рукавом, - вся вода ушла ко мне
в рукав. Тут я поднял кубышку и прочитал заклинание, -
чернокнижника выворотило наизнанку и внесло ко мне в кубышку:
одна голова гуся торчит наружу!

И старик поднял кубышку: из нее, действительно, точала голова
живого гуся, поводила глазами.

- Я - к государю. "Эге!, - говорит государь, - чего это у
кувшина горлышко неровное?" "Неровное - так сравняю" - отвечаю
я, - и одним удар