Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Фантастика. Фэнтези
   Фэнтази
      Вершинин Лев. Двое у подножиея Вечности -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  -
ил, когда в Киев при купцах ходил с обозами. Опять тишина. Татарин оглушенный шевельнулся, глаза распахнул; прорезались щелки - и округлились: урусская борода коснулась лица. - Тсс... - коснулся губ Кудрявчик и по горлу ладонью повел. Мигнул татарин: все понял. Ни звука не издал, только на лбу, хоть и морозно, пот выскочил с горошину. А Кудрявчик дальше ведет: руку скрючил, пальцами шевелит, свертывает по-всякому. Хитрая речь, охотничья; хоть и беззвучна, а степняку да лесовику ясна. "Сам понимаешь, паря, не быть тебе живу, а скажешь нужное, так и помрешь легко, как уснешь, а взвоешь, так хоть и погибнем, а допрежь того такую муку тебе учиним, что пусть и жив останешься, а у своих же попросишь убиения; ясно ли?.." Не так складно пальцы говорят, как языком бы вышло, а - понятно все. Даже отсвет костровых бликов не смог скрыть сизой бледности на круглой морде; пот еще круче стал, сплошь взмокли волосы. Но - кивок. Одними глазами только да шевеленьем пальцев, чуть приотпущенных Кудрявчиком, поведал поганый: есть урус, жив, в большом шатре, ближе ко льду... Сглотнул. Закрыв глаза, голову откинул, ожидая милости. Долго ждать и не заставили. Осторожно подсадил Кудрявчик мертвого, наклонил чуть - не упал бы до времени; Бушок копье к плечу прислонил и рухнул в снег, снова слился с белым, как не было. Пустым-пусто на пороше, и сидит сторож, притомившись... - Э, ипташ! - от соседнего костра. - Айбэт, айбэт... ...Великое дело - почин; дальше без задержек пошло. От внешних костров к берегу прокрались бесшумно, растворившись в белизне сугробов, обрывках огня и клочьях тьмы. Лишь единожды встрепенулся было часовой у палатки - себе же на беду: прыгнул Бушок, ткнул коротко и снова в снег нырнул; татарин только охнул чуть слышно и остался сидеть, разве что руки опустил. Утром только увидят и поймут поганцы: окоченел уже парень, а после под левой лопаткою и дырочка сыщется, вовсе не заметная на тулупе. Страшное дело - свиное шило в умелой руке... Мороками [морок - призрак, привидение (др.-рус.)] проползли к большому шатру. Как раз выходил оттуда молодой татарин в волчьей шапке; знакомец! - не раз гарцевал под стенами, кулаком грозил. Долетела невнятная речь с провизгом, смиренно побубнили караульщики, и расплылся ирод во тьме. Эх, жаль, не по его душу пришли! Заползли к шатру с изнанки, от реки. - Режь, Кудрявчик... Нож мягко проткнул войлок, пошел вниз бесшумно; пахнуло из щели спертым теплом немытых тел и мясного варева. Заглянув, увидели: он, боярин, на овчине лежит, руки вытянуты, лик заострился, дыханье рваное. Не зря, выходит, не выводили сегодня к стенам: покойника как поднять? А рядом - татарище седой; тряпицу окунает в мису глиняную и духмяным отваром страдальцу лоб вытирает. Вот отставил, бубен взял; загудела кожа, отозвалась низким гудом, звякнули бирюльки медные... и задышал боярин ровнее. - Слышь, Саньк, - одними губами, - не тронь старого, а? - Тсс... Что так? - Лекарь, вишь, Санька, ну? Оглушим - и хватит... - Жалко поганого что ль? - Угу. Меньшого мово такой вот, лесной, в язву сберег... Скривился Бушок, как кислицу сжевал. Но не спор же тут затевать о пустяке, да еще средь ворожьего табора. Кивнул. - Лады. Пошли что ль? - Айда, Бушок... ...И два ангела в одеяниях светлых, подхватив под руки, повели боярина дорогой, колышущейся в радужном мареве, и освещали путь факелы всех радостей людских: белый факел веры, и синий факел надежды, и алый факел любви. Шли ангелы, как плыли, лишь едва касаясь одеждами мерцания небесного, влача пушистые перья крутых крыл в переливах надмирного блеска, и несказанно величавы были они. А ведь миг назад плыла кругом лишь мгла черная, источая смрад, и гнусный пар выедал очи... но вдруг блеснул луч, маня; потянулся к нему Михайла Якимыч, вырываясь из гнуси, - и мириадами зарниц рассекло тьму, и воссиял в ослепительном зареве невиданный мир; покачнулся боярин - но двое воинов Божьих уж тут как тут: встали обочь и, утвердив на ногах, не позволили упасть... "Помер я", - догадался Михайла и обрадовался. Пришла наконец смертушка, милая избавительница! Ждал ее, звал, бранил неторопливую, молил прийти и забрать из мучений жутких, непредставимых, разуму неподвластных. Уже ведь и не помнил о гордости, кричал и выл под стенами, сгибаясь от ударов; не от страданий плакал, когда с козинецких валов летели стрелы, - оттого, что видел: не долетят. И впадал в беспамятство, и вновь приходил в себя среди угрюмой толпы полоняников, скучившихся на снегу. А когда совсем было помер, так очнулся в шатре и горестно сознал: опять не выпало удачи. Твердые умелые пальцы седого душегуба мяли тело, терли-растирали, иголками кололи, силой вливали в рот травяной отвар - и заставили-таки выжить, вернуться с полпути. А зачем, зачем? Для новой боли, для лютой боли - никак иначе... Поняв, что жив, заметался в отчаянии боярин, опрокинулся в смрад и мерзость небытия, утратил сознание. И клубилось вокруг смоляное да белесое ничто и шелестело гадко, утягивая будто в болото; безумием было это - но и на безумие согласился бы Михайла Якимыч, лишь бы не видеть более морды татарские, чтобы не подхватывали нехристи, не тащили вновь по снегу под стены города - мучить напоказ упрямым осадникам... Но всему свой предел назначен. Превысила мука меру, и свершилось: распахнулись златые двери, грянули струны серебряные, и пошел мученик в заветную даль; легко тело, совсем невесомо, в каждой жилочке радость играет... Привели ангелы в высокий покой, усадили. Поднял глаза Михайла Якимыч - потолка не увидел: затянута высь легким облаком, словно пухом лебяжьим. Осмотрелся кругом - не различил стен; заревым пламенем ясного утра заткана даль. И повеяло свежестью росной в лицо, когда присел рядом некто неявный. Присел и спросил: - Отчего страдаешь, сын мой любимый? Был ли голос, не было ль? и голос ли то вообще? - а только полыхнули ярче прежнего зори рассветные, теплым румянцем выкрасили горнюю кисею. Малиновый звон рассыпался в сиянии и истончился, мерцая, и стих... Хотел было боярин заплакать о муке телесной, о страданиях нестерпимых, но опомнился: что его мука пред той, крестной?.. да и где она? - сгинула, ушла, забыта; и не помнит ее тело, полное чистых сил... Совсем иное сорвалось с уст - то, о чем и не мыслил николи: - Вот, жил я - и умер ныне, Всеблагий; был, и нет меня. Зачем все? - Зачем? - прилетело неведомо откуда. - Погляди, сыне... Вспыхнуло пред очами белое, замелькало синее, закипело алое, все быстрее, быстрее, быстрее закружилось, перемешиваясь, набухло бутоном трехцветным, и раскрылся бутон, выкинув лепестков без числа, и вознесся цветок ввысь; со стебля же, один из многих, сорвался лист, поплыл вниз, покачиваясь... Замер у лица. А на листе - имена. Те, что выше, ярким золотом написаны: Ратибор Волкич, Ратмир Ратиборыч, Симеон Ратмирыч, Онисим Симеоныч, Яким Онисимыч... "Да ведь это ж пращуры мои! и батюшка с ними!.." И вдруг после батюшки: Михайла Якимыч - тоже златыми буквицами, хоть и потусклее, чем прародительские... "Я-то тут для чего?.." А еще ниже - белым наведено: Степан Михалыч, Митрий Михалыч, Онтон Михалыч... и два имени, Митькино да Тошкино, вроде бы стираются, исчезают, лишь Степка на листе остается... "Сыны мои, да что ж с вами будет, милые?.." А ниже - тонкими черточками: Глеб Степаныч, Фома Глебыч, Михайла Фомич... "Что ж, только Степке одному судьба род продлить?!" И совсем уж понизу - столь мелкая вязь, что и не разобрать глазом... - Вот затем и есть все, сыне, что нет на листе черных имен; были человеки и нет, но живут в потомках своих. Пока сияет златом память, до той поры и Русь жива... Заколебался лист, дымкой подернулся, и с последним отголоском дивного перезвона, в колдовском неразрывном трехцветий донеслось затихающее: - А доколе Руси быть, дотоле и мне... Замер боярин, как молнией ударенный, дико глаза вытаращил. Да что ж это? мыслимо ли? Доколе Руси быть... а где она, Русь? где?.. внизу, под тучами, дымом стелется, пеплом едучим исходит; да ведают ли в покоях благолепных, что в мире деется? - Прости, Всеблагий! не стану молчать! не могу! Вскочил, задрал голову, закричал яростно ввысь: - Где Русь, Спасителе? ответь! Была земля красная, была чудная, а вышла вся! Татарва гуляет по святой Руси, о том ведаешь ли? и нет боле нашей матушки! В небо ушла, гарью легла - ужели не чуешь?.. Оттолкнул ангела, кинувшегося смирять: - Не смолкну! Как же ты беду дозволил, Милостивец? И то еще не беда, худшее горе настанет: ляхи придут, немцы придут крушить! да что ляхи? немцы что? - литвины из болот носы высунут! чудь белоглазая к русичам зад развернет, и всякая украина себя отдельной возомнит! и где же ты будешь, когда Антихрист, патриарший убор надев, кресты свергнет с куполов?.. с какой памятью останешься, Искупитель?! И не услышал, угадал ответ - страшный: - Ах, сыне, был бы я всемогущ... Махнул рукой Михайла Якимыч. - Да мне-то что? я-то помер уже... А в отклик: - ...Живой ты, живой... И ангелы, руки крутя, из покоя тащат, и трясет всего... - Живой ты, боярин! Держись! Держись крепче! - хрипит Кудрявчик, волоча обвисающее, нежданно тяжелое тело Михайлы Якимыча; хрустко проваливается наст, тонут, увязают ноги; нечего уже прятаться, всполошились поганые, вдогон идут; эх, беда, раньше вскинулись, чем было рассчитано. Мешком висит боярин на широких плечах гридня, тянутся по снегу босые бессильные ступни, а Бушок и помочь-то не в силах: сам едва поспешает по целине, едва ль не на карачках... Не понять, на чем и споткнулись, в чем промашка была? Ведь все шло как по маслицу: тишком скользнули в шатер, старичина и пискнуть не успел - Кудрявчик, как уговорились, кулаком свалил, махнув в четверть силушки (чтоб оклематься смог после); сколько там в шатре задержались - ну два, ну три мгновения, и все споро, слаженно, словно единым телом стали на время; только треснул еле слышно под ногою Бушка маленький бубен знахаря, еле слышно хрустнул - только простонал жалобно бубен и прищелкнула, разрываясь, тугая кожа; а медные бирюльки на войлок и вовсе беззвучно просыпались... Взбросил Кудрявчик на спину Михайлу Якимыча - и в прорезь, во тьму безлунную... Но - десяток шагов только и сделать успели, как позади, в шатре, вдруг стукнуло, сперва тихо, а тут же и громче, и еще громче: "тук-така-така-така-тук!" - с медным призвякиванием, и тотчас едва не оглушило грохотом: "дан-дана-дана-дан-н-н!"... и уже сбегались к шатру поганые, вопя, уже вспыхнули факелы... но и тогда еще надежда была вырваться к городу, пусть бегом, на последнем духе, но прорваться по утоптанному снегу - и не вышло: рокотал гром натянутой кожи, забегал с боков, словно отрезая путь, и там, где возникал отзвук, вспыхивали огни, мельтешили темные тени в малахаях... ...и не стало иного выбора, кроме как по льду речному на тот берег спешить к лесу, к пуще дремучей: ни в жизнь степные туда не сунутся... И только лишь повернули от града, стих бубенный гром. А факелы заметались, приближаясь... вот-вот настигнут; не сбились, вражины, уже и не собьются, коль сели на след; ну не беда еще, изрядно в отрыв ушли, даст Бог, успеем к опушке раньше нехристей... Хрипит Кудрявчик, клонится вперед; и не конь, а в мыле весь, треух с рыжей головы обронил давно, слиплись от пота волосья; Бушок было помочь сунулся, ухватил ногу боярскую, да и упал тотчас носом в сугроб, не угнался за товарищем; а Михайла Якимыч не то что не ходок, а вовсе не в себе: дышит - не дышит, мычит - не мычит в забытьи... - Дан-дан-дан-думмм! - стучит в висках. - Уррр! - вопят догоняльщики. ...и тянут боярина ангелы, волокут, хоть и не упирается, уж не провожают ласково - в шею выталкивают дерзкого, а в покоях замутился свет, захмарился, колеблется трехцветное сияние, мутью подергивается... а лодочка качается, качается... и не лодочка вовсе, а люлька расписная... и матушка над дитятком склонилась, напевая "баиньки"... и пахнет от матушки молоком да медом... "люли-люли, Мишенька, люли-люли, маленький"... и все бы ладно, а вдруг - "Ай!" - о бороду укололась матушка, отпрянула... - Держись, Якимыч, держись, милок... - приговаривает Бушок, стараясь не отстать; слов не выбирает, теперь уж не до приличий, живым бы уйти. - Держись, кому говорю, образина! крепись, брат, уже близенько... Уже не бежит Кудрявчик. Бредет, вбивая ноги в липкую россыпь, скрежещет зубами, крошит желтые клыки, одно только и зная: не рухнуть бы; свалюсь, не встану - все прахом пойдет... Вздулись на висках жилы; стук отдается в затылок, и голова налита свинцом; гудит под рыжей гривою набатный колокол, и сердце, в лад набату, бухает круче бубна татарского: - Дан-дан-дан-даннн! Думмм! Мечутся факелы уже и на этом берегу, тянутся к опушке как привязанные, но и опушка недалека уже; вот и первый куст прибрежный приподнялся, выкинул ветви из пуха, вот деревья, пока еще одинокие, редкие... - Ну, Кудря, ну... - сипит Бушок. - Хрррррр... - отзывается Кудрявчик. Еще рывок, еще и еще, через силу уже, и чаще стали стволы, темнее тьмы кромешной, частые, ветвистые; все, добрались, - поняли молодцы... не разумом осознали - разум натуга выела, - а ноги сами сообразили: подломились наконец, опрокинули в стылый снег Кудрявчика, придавили боярской тушей. А погоня отстала, вроде мечутся факелы на берегу, в сотне шагов; не полезут в лес степняки, никогда такого не было, тем паче - ночью... И сердце совсем нестрашно уже, освобождение подстукивает: - Така-така-тук... така-така-тук... Перевалился Кудрявчик на спину, выполз из-под Михайлы Якимыча, попробовал привстать и рухнул. Гулко выдохнул, набрал снежок, размазал по лицу; растереть сил не хватило. Рядом Бушок ест снег, не вставая. И боярин трудно дышит под боком. Смутно видно во тьме. - Кудрявчик... - Э? - Ходуном ходит грудь, не вымолвить связно. Еще не все позади, еще думать надо, как в град вернуться. А все же... - А уделали мы их таки, а, Кудрявчик? - Угу. Опять замолкли. О чем говорить? Утро вечера мудренее. Лежа на спине, видел Кудрявчик в неясной мгле высоко над головой сплетенье ветвей; решеткою перепутались корявые, а меж ними на куски поделенное темно-серое клочковатое небо... - Боярин-то живой? - Дышит вроде... Подполз Бушок к Михайле Якимычу, потрогал осторожно, ухо к груди прижал, распахнув ветхий тулупчик. - Живо-ой... Бог даст, оклемается. ...только миг тому было тепло, а теперь - укусило грудь холодом; летит боярин с небес, но плавно летит, словно парит в воздухе, огибая звезды, и ни зги не видать, кроме точек ярких в полной тьме... а впереди туман белесый колышется... и вплыл боярин туда, и засветилось по сторонам мертвенное сияние, схожее со светом гнилушек. И не смог Михайла Якимыч разжать веки, но не удивился тому, а удивился, что и так все видит: и кусты, и дерева, окованные льдистой коркой... и Бушок-дружинник отчего-то на белом ковре сидит, ноги растопырив, - он-то откуда тут?.. и другой парень незнакомый чуть в стороне, грива рыжая инеем припорошена... Тихо в лесу, покойно. Ровнее задышал Кудрявчик, медленно расслабляясь; шевельнулся Бушок, тоскуя от безделья. - Кудрявчик! ух и стужа... девку бы счас, а? - Снегурку разве что... И засмеялись враз, негромко, с облегчением. - Санька, накинул бы чего на боярина; не застыл бы. - И то верно. ...но совсем не холодно было Михайле. Сквозь смеженные веки видел он незримое, и злился, и страдал: отчего так спокойны вы, молодцы? разве не видите черных пятен вокруг? нешто не чуете: подзывают они погоню, подманивают? и ордынцы идут от опушки, словно по тропочке... Захотел крикнуть, остеречь парней, но язык не шевельнулся. Тогда вспомнил боярин: да ведь сон же сие... И успокоился. А меж тем средь стволов клубилось нечто людскому глазу невидимое; погустела тьма там и тут, слиплась, потекла струйками к удальцам, подползла незаметно, Бушковой ноги коснулась, и выше, и накрыла всего... и опрокинулся Бушок на спину, ногами засучил, скрючился, весь окутанный студенистой мгляной пленкою, а Кудрявчик, понять не успев, не проснувшись даже, изогнулся и забился в корчах на снегу, заходясь неслышным воплем... И видел все это боярин! Из темноты же набегали уже, косолапя по снегу, татары, набегали по пояс почти в нетронутых сугробах - и ослеп боярин, упал из сна в бесчувствие, напоследок лишь сумев углядеть темное шевеление там, где миг тому были молодцы... а степняки бежали, пыхтя, много их было, никак не одолеть в схватке... ...и в последнее мгновенье, уже из-под занесенной сабли, успел прыгнуть в кусты, тенью во тьме раствориться Кудрявчик, только хвост пушистый мелькнул. А Бушок, рыча, взвился с места, распластался в полете, впился вспененной пастью в горло ближайшему ворогу и рвал, не выпуская, пока полосовали его в пять ножей, разбрасывая по темным кустам клочья серого меха и паркие красные ошметки... Тогда наконец ощутил боярин сквозь бесчувствие: легла на сердце каменная глыба - и давит, давит... все сильнее, сильнее... все слаще и слаще... И последнею мыслью стало: вот она, смертушка, вот она, сладкая... иди же, иди ко мне, милая... не обмани... Потому как сил больше нет. И не обманула смерть страдальца. ...А перед рассветом, в поздних, уже рассеянных сумерках, выполз к вратам козинецким матерый волчина, серый с густой прорыжью. Брюхом прижался к снегу, задрал пасть к студеному небу. И завыл. Долго выл, тоскливо, покуда стрелой не угомонили... СЛОВО О ШЕЛКОВОЙ МУДРОСТИ И ЛЕПЕСТКАХ БА-ГУА ...Казнить до рассвета запрещает Яса [Яса - свод законов, завещанный Чингисханом]; даже наихудшим из смертных, кроме предавших доверие властелина, позволено в последний раз увидеть солнце. Это мудро, ибо есть у судьи время перерешить, и это милосердно, ибо слишком страшно умирать во мраке. Поэтому виновных привели к большому костру и велели ждать... Четыре кипчака и горбоносый широкобородый уйгур сидели на корточках, не охраняемые никем, и лица их были безучастны. Они не просили пощады: рассеченный войлок юрты нояна засвидетельствовал вину. А рядом с обреченными, в назидание, уложили тех, кто умер из-за их нерадивости: вислоусого кипчака с синими пятнами удушья на оскаленном лице, и канглы с шеей, изорванной жутким лесным зверем, и еще одного канглы - на нем не лежала печать смерти, лишь на спине, слева, темнела крохотная запекшаяся дырочка. Позорная казнь от железа ожидала черигов. Кровь их прольется на снег, и оскверненные тела не лягут на погребальный костер; это было страшнее быстрого взмаха клинков, и все же кипчаки хранили достоинство, хотя лица казались белыми даже в зыбкой предрассветной мгле; и только уйгур быстро и беззвучно шептал нечто, взывая к своему непонятному богу, и в огромных миндалевидных глазах его клочком уходящей ночи замерла тоска. После суматохи умолк стан. И лишь издалека, из-под ворот города урусов, когда забрезжил первый свет, донесся унылый вой волка. Повисел

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору