Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Фантастика. Фэнтези
   Фэнтази
      Вершинин Лев. Двое у подножиея Вечности -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  -
нку впечатает, да так, что потом приятели беднягу с час отковыривать да отпаивать станут... Бушок - из владимирских, с Михайлой-боярином пришел. Кудрявчик - здешний, козинецкий, Бориса Микулича гридень. ...Стоят парни посреди палаты, преют в тепле, с ноги на ногу мнутся, упершись глазами в пол. Знают: виновны. Воевода у стола сидит насупясь. Тяжек взгляд, гнет, мнет, холодом пробирает. А за спинами, дверь заслонив, того страшнее - Ондрюха сопит, холоп Бориса Микулича, верный, лютый мужичина: затылок под притолоку, сам в три обхвата (куда и Кудрявчику!), кулачищи с бочонок. Зрак мутный; стоит, на господина глядит: что, мол, укажешь, барин? плетью сечь али в пирог запечь? И запечет ведь, аспид, глазом не моргнет, страхолюдина; вломился в гридницу вепрем, раскидал свару в мгновенье, Бушка за шкирку изловил, ровно котенка худого, - и понес, над полом держа; тот вертится, слюной брызжет, кусить норовит, а Ондрюхе - ништо: несет да похмыкивает. Кудрявчик же, на то поглядев да подумав, сам следом побрел. Вот и стоят столбами. Алым жаром горят уши Бушка. Пыхтит Кудрявчик. Как ни крути, велика провинность, и отговорки не сыскать. Аж терем тряхнуло до маковки, аж полы заходили ходуном от воплей из гридницы! Да что вопли? - дверь тесаную дворовой девкой вышибли; выкатилась, дура, на снег, пошебуршилась - и замерла. После, правда, ожила, уползла, поскуливая, - а за нею вслед уже и мужики летели кубарем... Переполошился кремлик, кони в конюшне забесились; боярин на крыльцо птицей выметнулся, шубы не накинув: что там? не поганые ли снова приступ затеяли?.. Нет, не поганые. Хуже того. Не поладили Бушок с Кудрявчиком. ...Под бородой воеводьей вздулись желваки, качнулась сивая вверх-вниз. Молчат, олухи! Знают: по уставу осадному за свару карать следует люто; плетка еще в милость пойдет, коли только с нею, матушкой витой, познакомятся. А иначе посмотреть - так за что карать? То ли есть осада, то ли нет ее. Шестой день стоит татарва под городом; окольцевала Козинец петлей, так что и птице не выскользнуть. На том и притихла. Приступ-то с налета не заладился. Господь ли выручил, или впрямь - Божидар-Крест силу показал, а только явь пуще сказки оказалась: с ходу кинулись на стены окаянные, гикая, вопя, арканы с крючьями кидая... и почти ж пусты были стены! - а откатились. Словно волна, нахрапом решившая берег смыть, окатили кремлик и уползли несолоно хлебавши. Посад, правда, пожгли... При мысли о посаде морщинка легла на лоб воеводы. Не ждали нехристей в таком скором времени, никак не ждали, вот и не поспели посадских в кремлик запустить. Кто смог, пока от реки по взвозу орда шла, те в целости, укрылись за стеною; иные - кто побит, кто в полоне. Со стен видно: сидят под охраною у костров, ладно еще, дозволили степняки веток наломать на подстилки. Ну да что ж делать? - у посадских доля такая... Беда бедой, а чудо, однако, чудом. Не один Борис Микулич видел, все на стенах стоявшие зрели: словно некая сила сковала поганых. Медленно, ох как медленно шла лава к стенам кремлика, плавно, будто во сне, вырывались из снега конские копыта, и застывали на миг кони в воздухе, прежде чем вновь опуститься наземь; и арканы разворачивались медленно, и даже стрелы ползли ползком в сумеречной стыни - хоть на лету лови. И ловили же! - тот же Бушок первым смекнул, выхвалился: поймал одну на лету и другую - второю рукой, а потом и зубами, подпрыгнув, - третью. Татарва же улитой ползла, и легко было ее, медленную, со стен скидывать; ни смолы, ни камней толком не наготовили, а просто - ремни рубили, шесты отбрасывали, пинками в сугроб сшибали овцешубую нечисть. А как отошли поганые во тьму, так в свете факельном насчитали под стенами едва ль не десяток мертвяков чужих, сами же без двоих остались, да и тех не насмерть угораздило: один от стрелы увернулся, а под вторую плечом угодил - не велика рана! - а второй, и сказать смешно, задом на котел с варом смоляным присел, благо еще крышку с котла не сняли... Отбив налет, ждали со страхом утреннего приступа. Все бывает дуром, а вот полезут татары по-умному... так думали, а не так вышло. И впрямь: изготовились степняки, стреляли по кремлику горючими стрелами, и летели стрелы неторопливым навесом, вытягивая дымные хвосты, - но падали на крыши, втыкались, и ничего!.. крыши вспыхивать и не думали, так и уходил жар хитроумный в серое небо, никак к дереву не приставая. И крестились истово дружинники, обернув лица от угрюмо урчащего степняцкого табора к легкому куполу церквушки. Поклоны клали поясные, благодарили угодников, иже явили Фома и Анания силу свою, оборонив город от ворога... Так-то вот. Чудо, оно чудо и есть, а коли есть, то верно ли сверх меры бранить удальцов? Силушка-то в жилах играет, выхода требует, и на стенах Бушок с Кудрявчиком лучше многих себя показали, а вот - в чудо уверовав, расслабились... И сам ведь тоже, правду сказать, хорош! После второго приступа в постель пошел, досыпать, не велев себя будить без крайней надобности... Сам не понял еще воевода, что добреет, а Ондрюха уже уразумел; фыркнул громко, без одобрения: зря, мол, господин, милуешь! Уж моя бы воля, так... А не твоя, не твоя! - подумал Борис Микулич почти уже весело. - Твоя воля да власть над холопами, тем битье без меры и впрямь на пользу, а тут не холопы - вои! Ну, однако же, плеткой нужно попотчевать молодцев, не без того; нельзя ж совсем такое спускать... Решил - и разгладилась бровь. - Кто свару начал? Молчат молодцы. - Эх, соколики! - качает воевода седой гривою. - Шкоды творить мастера, а ответ держать небось дядю пошлете? Молчат, стервецы. - И ладно! - кивает Борис Микулич. - Когда так, то и выдай им, Ондрюха, для начала поровну, по справедливости, десять да десять горячих. Да гляди мне! плеть в рассоле не мочить... Посопел. На Кудрявчика глянул. - А после того сему молодцу еще десяток... И пояснил ласково: - Потому как с тебя, милок, спрос особый. Ты человек мой, не чужой, передо мною и ответ держишь вдвойне! Опять подумал. Почесал в затылке. - А ты, Ондрюха, для друга-Кудрявчика, пожалуй, и рассолу не пожалей... Гыкнул Ондрюха довольно, хлопнул ладонищей Кудрявчика по плечу, словно бы даже подбадривая приятельски: эх, мол, орелик, и погуляем, ох и отведем душеньку! Кудрявчик от шлепка насупился пуще прежнего: противна гридню плеть, а от холопской руки - и вовсе позорище. Ключнику же, напротив, праздник. Ликуй, холопья душа, когда еще и доведется посечь вольного? Верно сказано: барину - гнев, кату - радость. Как на девицу-красу, глядит Ондрюха на Кудрявчика, едва ль слюнку не пускает. О Бушке и думать забыл. Что с Бушка взять? Десяток горячих - невелика беда, считай, вовсе помиловал городовой; отряхнешься и пойдешь гоголем... Для порядку подтолкнул парня в спину: благодари, дурень! Поклонился Бушок по чину, низко, рукой пола коснувшись, да совсем не то сказал, чего ждали: - Молвить хочу, Борис Микулич! Бороденка задрана, глядит прямо, плечи расправил - вроде даже выше сделался. - Говори! - Позволь и мне, воевода-свет, рассолом побаловаться... - Что так? - опешил Борис Микулич. - А ништо! - тряхнул Бушок кудрями, подбоченился. - Уж больно по нраву мне рассольчик! - Ах ты ж... - взревел воевода. Поднялся грузно, ладонями в столешницу упершись, навис над вышитой скатертью, над свечой воска желтого. Глаза распахнулись, из глазниц полезли, а там на белом - прожилки алые. И выть бы Бушку под соленою плеткою, не залыбься пуще прежнего Ондрюха-кат. Оскал холопий заметив, одернул воевода себя, не дал выскочить гневному приказу. Не холопа же радовать... - Наглец ты, гридень, смотрю. Ну ладно. Иди. В честь друга дорогого моего, а твоего господина Михайлы Якимыча - милую. Сказал - и вздрогнул. Верно говорят бывалые люди: о чем забыть хочешь, о том молчи. Ой как верно... Вот помянул Борис Микулич дружка-приятеля и торопливо перекрестился, будто покойника позвал... Но и то, лучше б и впрямь упокоиться Михайле Якимычу. Было: после второго приступа, ближе к полдню, выволокли поганые к вратам кремлика полоняника. Ноги тряпьем обмотаны, руки растопырены, одна совсем непутем выгнута, как изломана, вторая плетью висит; простоволос, а на плечах дырявая козья шубейка - это на морозе-то в просинце! Проклял воевода нехристей, вгляделся получше - и узнал. А узнав, проклял все на свете, протер глаза - не бес ли запорошил? - и выматерился по-черному. А рядом загомонили, еще страшнее бранясь, вои-владимирцы, потому что был этот несчастный Михайлой Якимычем, никем иным. Попал, бедолага, в недобрые степняцкие лапы... И мучили скуломордые боярина перед стенами козинецкими, на глазах гражан. Люто терзали. Измывались, ни о чем не пытая, а так - то ли себе в потеху, то ли осажденным в устрашение. Били умело, не убивая до смерти: ногами, плетью, прутом мороженым; в лицо плевали, рвали пучки волос из бороды. Потом подхватили и унесли, крикнув напоследок ломаной речью: так вот и вам всем будет, урус-бараны! И вновь привели потом, и вновь мучили. И в третье утро не пощадили. И опять, и опять, и сегодня с утра тож... Орали русичи со стен, проклинали вражье, стрелы метали, да что толку? Далеко, русскому луку не достать. ...Сморгнул воевода, скатилась с ресницы слеза и ушла в бороду. Зубы скрипнули, как нож о нож. И, увидев это, пал вдруг на колени Бушок, хрипло выкрикнув: - Дозволь, воевода! Дозволь пойти вызволить Михайлу Якимыча! Сил нет смотреть на лютость татарскую! Или уж в платки замотаться вели; все не так стыдно жить будет! Не сразу уразумел воевода; осознав же услышанное, обомлел. Такое и от высокородного мужа не всегда услышишь, а тут - гридень простой. Вгляделся пристально, как в незнакомого: нет, тот же Бушок, птаха малая, бороденка торчком. Сам потом вспомнить не мог, как вышел из-за стола, как поднял и к груди прижал владимирца. - Сгинешь ведь! - сказал, еще не позволяя, но и не отказывая. - А и сгину, так мужиком, не бабою! Вот тебе и Бушок, вот тебе и зверушка бессловесная... Ондрюха, видя хозяина в объятье с гриднем, выпучил изумленно буркалы, рот раззявил блюдцем; ну, холопьим умом не уяснить такого. А Кудрявчик уже на коленях стоит, стойно Бушку. - Пусти и меня, господине! Моя в сваре вина, попрекнул владимирских муками боярскими. Через то Бушок и драться полез... Дозволь!.. - А что как не дотащите? - спросил воевода, уже зная наверняка: отпущу! нельзя не пустить на такое! - А не дотащим, так муки прекратим! И то верно: лучше уж от родных рук, быстро, сладостно... Тяжко мотнул седой головой Борис Микулич. - Что ж, коли так... Щелкнул пальцами. Ондрюха нетопырем метнулся туда-сюда, от двери к столу. Понятливый холоп, расторопный: уже не одна чара на скатерти - три стоят, одинаковые, боярские. - Ну, сынки, будь по-вашему. Пейте! В полной тишине опрокинули чарки. - Спаси вас Бог, удальцы. Как стемнеет, спустим со стены. А к рассвету, не позднее, у врат волком повойте. Скинем ремни. Обнял Бушка. Обнял Кудрявчика. Перекрестил обоих. - Идите, сынки. Храни вас Господь... ...В самую темень, часа за два до полуночи, спустились со стены... Все, что должно, исполнили, ничего не забыли. Простились по-хорошему с братией, поклонились сотоварищам в пояс: простите, молвили, коли в чем согрубить доводилось, не держите зла. Расцеловались трижды с дружками-приятелями, наказы роздали: вот не вернусь ежели, так тебе, Леха, рубаха алая, а тебе, Данило, сапоги, крепкие еще, а ты, Звяга, секиру возьми, хороша секирка, на брани у мордвина отнял; владейте с Богом, а коли вернемся, не обессудьте, приберем назад... И еще важнее было сказано: не воротимся, мол, вживе, так найдите, други, матушку мою во Владимире, легко сыщете - вторая изба по Гончарному проулку, кого ни спроси, Меланью Бушкову всякий укажет; скажите родимой, мол, кланялся Санька земно, долго жить приказал, а о нем, непутевом, слез не лить; а Дуняхе мельниковой пусть скажет матушка, что-де слово ей Санька возвращает с поклоном, а идет теперь Дуняха пускай за Семена, то мужик верный, а если за Кузю надумает идти, так и с того света приду да закусаю насмерть... Кудрявчику же и того легче прощаться: женка с детишками тут, в кремлике; даром, что ль, гридня городового баба? А тятьки да матушки уж давно и на свете нет. Посидел дома напоследок, щей хлебнул, троих парнишек спящих пощекотал, не будя, кудлатой рыжей гривой, да и сошел со двора... Плечом к плечу встали в церкви пред ликом Богоматери, и Фоме с Ананией, угодникам святым, в грехах своих нетяжких исповедались, и окрестились на завесу, за которою Божидар-Крест укрыт, и причастие приняли, как заведено средь русского люда перед нелегким подвигом; ударили напоследок челом в пол, моля Господа укрепить душу и не отказать в помощи. А после - что ж? Рубахи чистые надели, а поверх рубах - еще одни, из пуха чесанные, недоступные морозу; эти уж воевода прислал, вместе с зипунами тонкими на легком лисьем меху. Умудрен старый: вдвое сподручнее в такой-то сряде [сряда - снаряжение (др.-рус.)] по снегу ползти, не то что в кожанах, затвердевших от стыни... И остались только ночь, и шорох снежный, и тучи. И аркан на стенном забороле [забороло - парапет вдоль стены (др.-рус.)]. Уже на стене стоя, накинули на плечи холсты беленые, как если бы на глухариную охоту идти, окстили лбы напоследок - и сгинули с глаз один за другим, растаяли в сумраке, сперва Бушок, потом Кудрявчик... Спустились. Извиваясь, уполз вверх ремень. А гридни вжались в снега, зарылись в сугроб, прислушиваясь; переглянулись - и поползли змеями через белое поле, совсем на нем незаметные, скрытые холстинными накидками; не медля нисколько, но и без спешки ненужной - к берегу, к кострам татарским. А над лесом, над рекой, над пригородными полями вдруг взошла луна; нежданная-негаданная, в первый раз от прихода степняцкого выплыла из-за туч, повисла в небе мертвым колобком, высветила морозные навалы белесым сиянием и словно бы подмигнула темными пятнами глазниц: ползите-ползите, голуби, ну-ка, как оно у вас получится? Проклиная лукавого, затаили дыхание оставшиеся на стене; до боли щуря глаза, всмотрелись в сплошную серебристую целину, настежь распахнутую изменницей. Но - ничего не высмотрели; ни пятна темного, ни сугроба ползучего. Белым-бело от стены до берега, до самого льда речного, где степняцкий табор раскинулся; даже и посад, дочерна выпаленный, за шесть-то дней так завалило-запорошило, что не выдаст гарь молодцев. Как кошка к воробью подбирается, вплотную прижавшись к земле, так и парни ползут: всем телом, чуть отставив локти, лишь ногами отталкиваясь - вперед! - и прижаться тотчас брюхом к морозному, мягко трескучему снегу; зарыться, перевести дух и снова - вперед! - ногой оттолкнувшись... Псы не учуют - разбежались псы из посада, перемерзли небось уже в стылых кустах; кони татарские - худшая напасть: пуще иной собаки степной коняга чужака смечает. Но и то не беда: перед вылазкой старик-охотник натер молодцев тайным зельем; теперь не то что конь лохматый - медведь, хозяин лесной, пройдет в полушаге, а взгляда не кинет. Пушист снег и свеж, бодрит чистым духом, и мороз не щиплет сквозь лисий мех, и пальцы в перстчатках хоть и стынут слегка, а все же послушно цепляются за укрытую белизной землю. Легко ползти! Другое тяжко: как дышать, если мерзнет дыхание на губах, а усы с бородою слиплись в ком? Не приведи Господь, чуть приподнимется легкий парок, мелькнет на миг в серебряном свете... много ли надо для тревоги караульному?.. А потому - носом вниз, давясь в трескучем морозном пухе, не смея и фыркнуть... но проползли же! проползли вдоль околицы посада, а там даже и отлежались, перевели дух в тени остатков порушенной избушки... а дальше уже легче пошло; вниз по отлогому взвозу, распластавшись, напряженно вслушиваясь в мерный шорох вражьего табора: спокойно ли?.. показалось, вечность минула - а взглянул Бушок на лунную харю и глазам не поверил: где висела, там и висит, разве лишь немного подвинулась... На последнем пригорке, над самым бережком уже, припали к сугробу, всмотрелись попристальней в дремлющий табор. С умом устроено: кольцом уложили костры, захватив и часть льда речного; в кольце том, багровые от всплесков кострового пламени, палатки стоят, не так и много, всего-то десятка полтора, а у каждой - свой костер, поменьше того, что в середине. И стражники возле огней - те, что у больших костров, внешних, - стоят, ногой об ногу бьют, головами вертят; те, что при палатках, - сидят смирно, руки греют... Да уж, не просты, ох как не просты степняки! В старых былинах всякая нечисть помянута: печенеги да половцы, торки с берендеями, со всеми их хитростями пакостными. Хитры были давние дикари, а все ж попроще нынешних, не умели, дурные, так вот стеречься, тем паче вовсе не сторожились, когда явной опасности не видели... Эти же, давним не в пример, понимают: беречься всегда нужно. Ткнул Кудрявчик Бушка локтем в бок: глянь-ко! И впрямь - недаром молились! Редкая удача: у ближнего костра прислало пламя, тусклым сделалось, ушло в уголья. И вторая удача тут как тут: сторож-сосед у огня, ближнего к гаснущему, приспустил голову, опершись на копье; дремлет ли, нет - неведомо, а только по сторонам не глядит... Эх, самое бы время кинуться! самый бы миг вниз соскользнуть! Один поганец не углядит, другой и пискнуть не успеет. Но светит же луна вовсю! изгаляется, клятая, не дает за дело взяться; в таком-то сиянии татарин и без костра переполошится... Беззвучно зашевелил губами Бушок, к Господу взывая, и Кудрявчик, товарищу в лад, забормотал в надышанную ямку, поминая и призывая святителей крепких, постников-угодников; да свершите же! пусть погаснет луна над берегом, пусть скроется! иль не жалко вам, пречистые, крещеных душ?.. А на той стороне реки, там, где лес дремучий, вдруг возник в прозрачном воздухе волчий вой. Тоненький поначалу, впился в небо, прорезал серебряный свет, неодолимой тоской вошел в сердце; у берега заволновались короткие коньки татарские, заржали в десятки голосов, затопотали по насту... И враз погасла луна. Темно сделалось. Только багрянец табора в сплошной пелене ночи рдеет огромным углем. - Ну, Бушок? - Айда, Кудрявчик! И - кинулись. Белыми комьями скатились со взгорка; еще рывок, еще... и татарин у тусклого костра не вскинулся, не уразумел даже, бедолага, что к чему, - а встали вдруг два сугробика в шаге от огня, взметнулись, прыгнули - и, оглушенный, рухнул степняк без звука. И Кудрявчик, навалившись, зажал рот вражине, а Бушок, быстро треух натянув, встал к костру, опершись на копье. - Тсс... Как не было ничего. У второго костра встрепенулся было караульщик, присмотрелся: стоит сосед, как стоял, на копье опирается, топчется по снегу. Ладно все; вот только костер пригас... - Халар нишик? [Как дела? (тюркск.)] - крикнул на всякий случай. - Айбэт, ипташ! [Порядок, приятель! (тюркск.)] - донеслось в ответ. ...И еще одна удача, третья по счету: кипчак в карауле стоял, не иного языка поганец. А уж кипчаков-то Бушку не то что видывать доводилось - даже и дружбу вод

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору