не  затягивая
базара, но и самое бесполезное для фраеров. Кому  неведомо,  что  прикид
козырных не носят они, лохов же не держат и не желают держать?
   Посланец покачал головой.
   - Чего же хотят люди квэхва?..
   И посланец назвал цену. А назвав, приготовился умереть, ибо никогда и
никому, произнесшему подобное, ни одна кодла не позволила бы остаться  в
живых.
   Даже под угрозой собственной гибели.
   И он бы умер на месте, глупый юнец,  если  бы  пахан,  тяжко  грохнув
перстнями о полировку, не заставил скрыться в ножны уже  выскочившие  на
волю перья.
   - Иди. Жди. Ответ будет. - На устах пахана уже не было улыбки.
   И когда сявки вывели оборзевшего фраерка, в зале воцарилось  нелегкое
молчание.  Не  сговариваясь,  братва  скрестила  взгляды  на   мраморном
изваянии, осеняющем кресло  пахана.  На  фигуре  клевой  телки,  округло
стройной, нежной и шелковистой, словно  бы  и  не  каменной  вовсе,  чью
красоту никак не портило даже отсутствие невесть  кем  и  когда  отбитых
рук.
   На Хранительнице хазы.
   Ибо такова и была цена.
   Братва молчала.
   Молчали козырные, потеющие - все пятеро, как  один,  -  в  одинаковых
куртках из скрипучей  черной  кожи,  умостив  квадратные  подбородки  на
тяжелые кулаки.
   Молчали подкозырки - дюжина бугаев в куртках из  ломкого  коричневого
заменителя, невыносимого в носке, но положенного законом на сходняке.
   И конечно же, молчали сявки, не имеющие права голоса,  но  обладающие
привилегией слушать старших и набираться ума, что само по себе возвышало
над обычной шпаной.
   Сходняк ждал первого Слова.
   И оно не замедлило всколыхнуть вязкую тишь.
   И было это Слово:
   - Беспредел!
   По праву прожитых весен сказал это  козырный,  занимающий  кресло  по
левую руку пахана. Иссиня-сед и мутен глазами был он,  помнящий  еще  те
давние годы, когда хазы лишь  начинали  править  закон  и  на  тоскующую
впусте землю первые блатные сгоняли первых лохов, не по делу забывших  о
первейшем долге человека - долге на труд и о высшем праве  его  -  праве
иметь над собой господина.
   - Беспредел! - повторил старик и заплакал.
   И братва оцепенело  смотрела,  как  горько,  по-детски  рыдает  вещий
старец, оплакивая себя, дожившего на исходе честно и славно прожитых лет
до такого позора.
   Чудовищный выкуп затребовали фраера. Забрать Хранительницу -  вырвать
у хазы душу. Такое бывало раньше, давно, когда не отгремели еще кровавые
войны за передел зоны и братва еще не установила закон.  Но  те  времена
минули, и цена жизни кодлы мудро  облеклась  в  кипы  прикида  и  головы
лохов. Отданное ради мира всегда можно взять, накопив  силы  для  крутой
разборки. Но  -  Хранительница?!  Что  в  ней  фраерам,  живущим  не  по
благородному закону хаз?..
   И первым словом, повисшим на устах каждого, было: "Нет!"
   Так требовал закон. И еще он указывал  отделить  кощунственный  язык,
осмелившийся высказать  такое,  вместе  с  головой,  голову  же,  окутав
шелком, отослать тому, кто прислал гонца.
   Но каждый  из  сидящих  здесь  помнил  о  судьбе  ближайших  соседей,
сидевших в хазе у моста. Там сейчас одни лишь руины, и обнаглевшие  лохи
играют на пепелищах  отрезанными  головами  тех,  перед  кем  вчера  еще
пресмыкались...
   Причина лютости фраеров, доныне загадочная, стала явной. Конечно  же,
мостовым тоже предложили такой выкуп; но они не сдали своего  мраморного
мужика с пращой, нет, они гордо отказались и поступили  с  посланцем  по
закону; и их выморили жаждой, а потом  перестреляли,  как  петушков,  до
последнего шпанюка...
   - Жду базара! - обрывая тишину, произнес пахан.
   И лица братвы окаменели.
   Вякнет ли кто? Последнее слово закон оставляет за тем, кто  сидит  во
главе стола. Если же слово это - единственное, значит, вера в  паханский
фарт жива и решать ему. А коли нет  -  тогда  пусть  несогласный  качнет
права и перьям решать, кому как стоять на хазе...
   - Есть базар!
   Конечно же! Козырь вторых этажей ударил перстнем о  перстень  в  знак
желания вякнуть, и на лице пахана не было удивления.  Если  от  кого  из
братвы и стоило ждать подляны, так именно от этого, борзого не по летам.
Всем известно, что козырю вторых этажей не в кайф шестерить. Что ж, он в
глухом авторитете, и не только на своих этажах.
   Увы, умом он не блистал никогда. Возможно, поэтому и не косил ставить
собственную хазу, хотя пустую башню в округе отыскать нетрудно и  кореша
за ним пойдут. Сам знает, что не управится. Проще  взять  под  себя  уже
обустроенное...
   Не говоря ни слова,  пахан  скинул  на  руки  подскочившему  шестерке
пиджак и галстук и накинул на плечи  скрипуче-глянцевую  черную  куртку.
Непомерного веса цепь мелькнула на груди, в  тугих  завитках  пего-седых
волос, выбивающихся из-под полурасстегнутой рубахи.
   Став одним из равных, он готов был слушать.
   - Фраеров надо мочить, я  давно  говорил!  Мочить,  а  не  травить  с
козлами баланду!
   Что спорить - козырь вторых этажей виртуозно владел благородной речью
хазы, много круче, чем старики, пожалуй, и чем пахан. Он был  молод,  он
вырос с этой речью, отличающей истинного воина от  ничтожных  поселковых
землероек. И еще он был смел. Но - не более  того.  И  не  таким  решать
судьбу хазы.
   - Выйди и замочи! - очень  спокойно  отвел  наезд  сидящий  во  главе
стола.
   И братва хмыкнула. А серые глаза козыря вторых этажей, не  терпевшего
насмешек, налились кровью.
   - Можно пробить крышу и кинуть дымы! Блатные помогут; фраера скиснут,
если встанет вся масть.
   И братва хохотнула, уже не стесняясь.  А  тот,  кто  сидел  во  главе
стола, даже не стал отводить дурной наскок.
   Круто заявлено: вся масть! Когда оно было в последний раз, чтобы даже
не вся, а хотя бы кодла ближних хаз шла на дело по  связке?  Да,  бывало
такое! И фраерам тогда житья не давали, и даже черных - тех,  что  сидят
за заливом, - щупали не по разу. Было! Но где эти дни?..
   - Гнилой твой  базар,  корешок!  -  отхохотав,  вставился  кто-то  из
подкозырков.  -  Ладно  свистишь,  а  не  по  делу.  Кому  не  известно:
скурвилась масть. Друг друга едим и тем сыты бываем...
   И покосился тишком: доволен ли  вставкой  тот,  кто  сидит  во  главе
стола?
   - А Бригадир?! - Губы козыря вторых этажей дергались, и в уголках  их
уже вскипала белесая пена. - У него ж мусоров немерено - три сотни лбов,
кабы не пять! Что мы, за так долю на общак сдаем?!
   Козырек порол фигню и с каждым словом падал все глубже, сам того  еще
не соображая. Но остальные соображали отлично, даже безгласные сявки.  И
шестерка, бережно держащий на весу пиджак и галстук,  сделал  осторожные
полшажка обратно к торцу стола.
   - Бригадир? - опередив соседа, подал голос еще один подкозырок.  -  А
ему как раз и по кайфу, что хаза хазе глотку рвет. Против  общего  слова
какой он Бригадир? Ты вот, корешок, попробуй-ка на общак не  сдать,  так
тут песня иная: в момент мусора под хазу придут...
   И братва хмуро закивала.
   Известно: легавый бригадному не товарищ; мусор козырю не поделъник...
   Базар спекся. Никто  не  пойдет  за  дураков,  это  было  уже  вполне
понятно. Всем, кроме козыря вторых этажей, окончательно  сорвавшегося  с
катушек.
   - А вот при Бабуа!..
   Он вдруг побелел и затих. Но поздно. Что он мог помнить  о  бывшем  в
дни Бабуа? Ничего. Да никого это особо и  не  колебало.  Но  сидящий  во
главе стола сам был из тех, кто некогда замочил Крутого Йошку на малине,
качая волю для хаз, и сказавший вслух о той давней бузе должен был  либо
заделать седого козыря, либо умереть сам.
   А козырек вторых этажей был горазд звездеть  у  параши,  но  не  умел
прикидывать наперед.
   И поэтому умер.
   Свистнув мимо лиц братвы, тонкое перо вошло ему  под  кадык,  и  тело
бывшего авторитета грянулось оземь,  раскинув  по  сторонам  отягощенные
фунтом золота ладони.
   Сидящий же во главе стола не спеша повязывал галстук, и никто на весь
сходняк уже не осмелился возбухать.
   - Гаси базар, братва!
   Пахан  говорил  веско  и  кратко.  Его  власть  была  подтверждена  и
признана, но вместе с правом власти вернулся  и  ее  долг.  Ему,  никому
иному, надлежало ныне выручать хазу.
   - Фраера не понтуют.  Им  нужна  Хранительница,  и  они  возьмут  ее.
Отдадим - будем живы. Не отдадим - скачают с моченых,  как  у  мостовых.
Надо отдавать. Пока еще лохи не поймали фасон...
   Мудро! Хранительница, конечно, важна, но куда важнее удержать  лохов.
Пока что они просто бродят вокруг башен и глазеют на осаду.  Привыкли  к
разборкам, а фраеров от блататы не очень и отличают. Но еще  день-другой
- и забуреют, а уж тогда защемить поселки по новой встанет в кровь; да и
тех, кого помочить придется, тоже жаль: лох -  барахло  ценное,  его  не
вдруг и вырастишь, а охотиться на лохов вольных себе дороже...
   - Позволь слово?  -  почтительно  промолвил  подкозырок,  тот  самый,
догадливый, и пахан милостиво кивнул:
   - Базарь!
   - Но ведь без Хранительницы хаза - не хаза. Если лохи узнают?..
   "Этот подкозырок заслужил повышения", - подумал пахан.  Он  коверкает
язык хазы словечками землероек,  но  он  далеко  не  глуп.  И,  кажется,
предан.
   - Упакуем. А потом... Зырь сюда, братва!
   Пахан широко распахнул окно и указал вниз.
   Там, около  самой  стены,  окруженная  меченосцами,  стояла  женщина.
Длинные, абсолютно седые волосы ее волной ниспадали до самого пояса,  но
она вовсе не казалась старой - слишком легка и стройна даже  на  далекий
взгляд была ее фигура, и ноги, обнаженные короткими шортами, походили на
девичьи. И еще одна стояла рядом с  нею,  очень  похожая,  только  копна
волос искрилась под солнцем не серебряными бликами, а теплыми  отсветами
светлого янтаря.
   Они прибыли совсем недавно, уже во время  сходняка;  коноводы  стояли
поодаль, удерживая  под  уздцы  тяжело  дышащих  лошадей.  Седая  что-то
говорила,  подтверждая  неслышные  в  зале  слова  резкими  жестами,   и
собравшиеся вокруг нее фраера почтительно внимали.
   - Сама пришла! - присвистнул кто-то за спиной пахана.
   - Клевая сука! - не пряча восхищения, добавил другой.
   Пахан обернулся:
   - Она не дура. С ней можно толково базарить, я знаю. Я  сам  пойду  к
ней. Может быть, она оставит нам Хранительницу. Если же нет, то...
   Договаривать он не стал.  К  чему?  Брата  и  так  поняла.  И  ноздри
козырных вздулись, словно предвкушая сладость будущей погони и мести.
   ...И спустя недолгое время, когда пахан  вышел  из  подъезда,  кольцо
меченосцев распахнулось, пропуская его к седоволосой воительнице.
   Они   шли   втроем   -   пахан,   толмач-шестерка   и    широкоплечий
пацан-посланец, еще не вполне поверивший в то, что остался жив. И именно
к нему, нарушая обычай, а может быть, и не желая соблюдать чужой  закон,
повернулась она, до времени не обращая внимания на пахана.
   - Я рада, что ты жив, Андрэ!
   Голос ее был сух, но милостив, а в глазах второй, невероятно  похожей
на нее, но совсем  молодой,  плясала  откровенная  радость.  И  выживший
посланник улыбнулся  в  ответ  радующейся  и  вытянулся  по  швам  перед
похвалившей.
   - Ты можешь просить поощрения! Чего ты хочешь?..
   Нет, она не желала  видеть  пахана!  Она  занималась  своими  делами,
награждала и указывала, а он стоял перед нею, скрипя зубами от унижения,
но готовый вытерпеть все во имя того, чтобы долг пахана был исполнен,  а
хаза выжила. И кроме того, он знал: случись иначе, и он точно так же  не
замечал бы - долго! очень долго!  -  седую  женщину,  пришедшую  просить
мира.
   - Говори же! - Улыбка ее тоже была сухой.
   - Я... - Голос посланца прозвучал  неуверенно,  совсем  не  так,  как
перед братвой, когда он стоял, готовый умереть и не боясь  смерти.  -  Я
хочу этой ночью лечь с Яаной!
   Судя  по  улыбке  златовласой,  Яаной  звали  ее,  и  она  не  желала
противиться награждению заслужившего.
   Седая же нахмурилась:
   - Это невозможно, Андрэ. Ты же знаешь: Яана лежала со  Звездным  и  с
той ночи принадлежит лишь ему...
   Парень упрямо набычился, избегая взгляда седой.
   - Звездный далеко. Он уехал давно, а кровь  Яаны  горяча.  И  я  имею
право просить того, что  прошу.  Не  с  твоего  ли  дозволения,  Старшая
Сестра, я был первым, кто лег с Яаной?
   - Это невозможно,  -  ледяным  голосом  повторила  та,  кого  назвали
Старшей Сестрой.
   - Но,  мама!  -  вскинулась  было  золотоволосая  и  тотчас  затихла,
обожженная холодным огнем равнодушных серо-синих глаз. И  пахан  мельком
позавидовал - хотел бы и  он  уметь  так  вот,  единым  ударом  взгляда,
окорачивать непокорных...
   - Но ты достоин награды, - словно и не  услышав  вскрика,  продолжала
холодноглазая, - и ты будешь награжден. Сегодня ты ляжешь со мной!
   Подойдя  вплотную  к  пунцово  вспыхнувшему  парню,  она  спокойно  и
уверенно прикоснулась к пряжке его пояса.
   - Или, быть может, ты думаешь, что я сумею наградить тебя  хуже,  чем
моя дочь?
   Юное лицо внезапно затвердело, и дыхание стало прерывистым. Меченосцы
жадно следили за пальцами Старшей Сестры, и пахан, на которого сейчас не
глядел никто, мог бы дать зуб, что многие из них, если не все,  завидуют
в этот миг извивающемуся в судорогах сявке...
   Конечно же, они знали, каково ему сейчас!
   У фраеров слишком много мужиков, и бабье  само  решает:  когда  и  со
сколькими;  этот  обычай  омерзителен  целомудрию   хаз,   но   однажды,
давным-давно, и пахану довелось узнать  сладость  пальцев  Старшей.  Она
тогда еще не была седой, и  фраера  заключили  мир  с  хазой,  тот  мир,
который сами же нарушили ныне; и Старшая  потребовала  скрепить  договор
именно так...
   Много отдал бы пахан за повторение той ночи.
   Увы! Тогда, скрепив соглашение, Старшая встала и ушла,  не  дав  себе
труда одеться. И он даже не видел ее с тех пор.
   - У-у-ооооо! - выстонал паренек.
   Глаза его  закатились  под  веки,  из  прокушенной  губы  текла  алая
струйка,  но  он,  похоже,  не  чувствовал  боли.  Зато  прелестный  лик
златокудрой был в этот миг таков, что  мать  вряд  ли  бы  обрадовалась,
оглянувшись.
   Впрочем, она была слишком занята.
   И лишь доведя дело до конца, слегка улыбнулась -  снова  одними  лишь
губами.
   - Иди. Придешь на закате! - Никакого волнения не было в ее голосе,  и
тем же самым тоном она обратилась к пахану, словно только теперь заметив
его:
   - Говори!
   Плевком в душу было все, что произошло,  но  ради  хазы,  ради  долга
перед братвой пахан был готов на худшее.
   - Старшая! Гнилые понты гонишь...
   И тотчас затараторил шестерка-толмач, знаток языков, еще  не  шпанук,
но усердием выслуживший право на кожаный браслет:
   - Госпожа! Мой  повелитель  удивлен  тем,  что  договор  нарушен  без
видимых причин!
   Седая молчала.
   - Ежели хаза в чем не права, братва, в натуре, сфильтрует базар...
   И снова заблеял толмачишка:
   -  Мой  повелитель  готов  допустить,   что   условия   договора   не
соответствуют реалиям сегодняшнего дня. От лица своих вассалов он  готов
пересмотреть условия...
   - Хватит! -  Серо-синий  лед  вновь  налился  огнем.  -  Говори  сам.
Коротко. И без фени...
   Еще один плевок. Что ж, придется стерпеть и это.
   - Хранительница? - отстранив толмача, отрывисто бросил пахан, и  тьма
его зрачков устояла против сине-серого огня.
   Старшая фраеров оценила и тон, и взгляд. Улыбка ее  чуть  смягчилась,
намекая, что владыку хазы узнали и вспомнили...
   - Идол наш! - прозвучал короткий ответ. - Так велено Звездным!
   Кем?! Неясно. Но спорить, видимо, не было смысла.
   - Еще?
   - Звездный велел поглядеть. Лишнего не возьмем.
   - Лошади?
   - Пополам. Уведем всех. Половину пригоним. Потом.
   - Лохи? Прикид? Жратва?
   - Оставьте себе.
   - Оружие?
   - Оставим. Стрелы увезем. Можете выкупить. Потом.
   Последнее прозвучало насмешливо, но без зла.  Фраерская  сука  решила
мудро. Так на ее месте поступил бы и сам  пахан.  Без  коней  невозможна
погоня. Без стрел невозможна война. Выкупить? Не на что. Делать новые  -
долго.
   Что ж, месть обождет. Главное теперь - сшибить гонорар с  лохов.  Они
всегда борзеют, когда хаза в прогаре. Тем паче в руинах, говорят,  снова
завелись вольные. Ну и что? Мечи оставят. А  с  перьями  в  руках  кодла
выстоит и один к десяти...
   - Просить могу?
   - Проси.
   - Прикажи завернуть Хранительницу. Пусть лохи не видят.
   Седая понимающе кивнула.
   - Нет вопросов.
   И пахан благодарно склонил голову  перед  великодушием  среброволосой
воительницы.
   ...Спустя три часа, загрузив телеги,  фраера  двинулись  восвояси.  А
братва высыпала из башен и выстроилась в две шеренги, обнажив отточенные
до синего звона перья.
   Пришло время разобраться с лохами.
   За все: за перекрытую воду, за  камни  в  окна,  за  наглый  свист  и
разграбленный хозкорпус, за взгляды исподлобья на каждого, кто  защищает
их, жалких землероек, от вражеских наездов и по праву носит  благородный
кожаный прикид.
   Еще до темноты масть возьмет свое, лохи  снова  поймут,  что  господа
опять остались - господами.
   А лохи уже выползли из руин. Нестройная толпа,  полусмазанная  вуалью
сумерек,  медленно  разрасталась,  многоруко   размахивая   дубинами   и
обрезками труб.
   Их было много, больше, чем  думалось,  пожалуй,  с  тысячу,  и  пахан
укорил себя за то, что давненько не пускал  поселку  кровь.  Землеройкам
позволили расплодиться сверх меры, а это уже может быть опасно.
   Ну что ж! Нынче же ошибка будет исправлена. В конце концов, пахану не
впервой было петушить немногим меньшие толпы, имея за спиной всего  лишь
полсотни бойцов, и не почти семь десятков отборной кодлы, как сейчас.
   Даже град камней никого не  смутил.  Десяток-другой  вольных  крыс  с
пращами, выползших из подвалов, ничего не решат. Пускай ведут  лохов  за
собой - первыми и лягут.
   Тем легче будет потом.
   Жаль, конечно, что фраера увели лошадей. Для конницы не составило  бы
труда рассечь и погнать толпу. Пешим, нет спора, сложнее...
   Страха не было. И все же нечто настораживало.
   Лишь за миг до столкновения грудь в грудь пахан понял, что именно.  И
похолодел.
   Скрип. И мерный шорох. И снова, снова, снова - скрип!
   Боязливые, панически боящиеся козырного прикида, лохи шли  не  каждый
сам по себе, как бывало. Они надвигались спокойной волной, шагая в ногу,
и на плечах идущих в  первых  шеренгах  зловеще  похрустывали  пока  еще
неловко   сидящие,   только   что   -   впервые!   -   надетые   кожаные
глянцево-скрипучие куртки...

ГЛАВА 2
"ЧТО-ТО МЫ НЕДОДУМАЛИ, КОЛЛЕГА..."

Демократический Гедеон
18 апреля 2233 года по Галактическому исчислению

   Встреча была проведена в полном соответствии с протоколом. Едва  лишь
дряхлый, разболтанно  трещащий  клепками  скверно  обновленной  обшивки,
космолет замер на бетонной посадочной полосе,  к  трапу,  сияя  лаком  и
золотом  вензелей,  подкатил   правительственный   экипаж,   запряженный
шестеркой вороных чистокровок, и офицер в парадной форме, при галунах  и
аксельбантах, соскочив с запяток, вытянулся  в  струнку,  отдавая  честь
неторопливо спускающемуся по ступеням пассажиру.
   Офицерик лучился юностью и гордыней.
   Далеко не  каждому  из  сослуживцев  доверил  бы  господин  Президент
встретить и препроводить во Дворец высокого гостя. И  хотя  он,  конечно
же, никому и ничего не расскажет - ни  маме,  ни  даже  Эльзе,  нет,  не
расскажет, ведь он же давал подписку! - но  такая  потрясающая  новость,
как прибытие космолета, хочешь не хочешь, а разнесется по столице, и это
даст  ему,  адъютанту  Его  Превосходительства,   бесспорное   основание
многозначительно хмурить брови  и  закатывать  глаза,  отвечая  холодным
молчанием на неизбежные расспросы...
   -  Ваше  Превосходительство  господин  Председатель!  От   лица   Его
Превосходительства господина Президента имею честь доложить, что...
   Он  очень  старался  вычеканивать  слова,  как  положено,  и  у  него
получалось! Но  прибывший,  седой