Война в Зоне идет каждое мгновение, и лагеря противоборствующие известны:
государство, Система, что всеми доступными средствами подавляет своих членов
и заставляет их работать на себя, кстати, за гроши, стараясь при том  выбить
из них максимум пользы; да зэки, что  не  хотят  вкалывать  на  "хозяина"  и
всячески отлынивают, ибо не дает работа  материального  удовлетворения.  Она
служит лишь средством забыться.
   Антагонисты пребывают в перманентной войне, правила которой на территории
этой великой страны не изменятся никогда, это диагноз общества и его нравов.
Попадающий на эту войну случайно пытается приспособиться к  ней  по  законам
вольной жизни, но они здесь не нужны, и горькое в том разочарование  толкает
новичка на ту же дорожку невольного противоборства с  безотказно  работающей
Системой, которой по большому счету наплевать, сколько  и  каких  ее  членов
пребывает здесь. За ней, Системой, -  вечная  победа,  и  схватки  здесь  не
бывает, есть тяжко-медлительная  борьба,  где  победа  дается  по  шажочкам,
подножечкам, некоторому качанью. За каждой большой победой зэков -  кровь  и
смерти - свои и чужие,  потому  борьба  развивается  по  своим  неторопливым
правилам, и все более-менее гармонизировано в этом мире неволи и страха.
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Как говорят - лучше в гробу пять лет прожить, чем двадцать пять  в  Зоне.
Это точно, жизнь-то уходит, догоняй теперь, а догонишь - не узнают... Кто  ж
такой страшный, чего к нам лезешь, чужой? Может, лучше уж  здесь  жизнь  эту
паскудную и завершить. А что, вон люди и по тридцатнику сидят, и не  плачут,
человек такая скотина, что ко всему привыкает, все терпит. Я же вот  выдюжил
четвертак с хвостиком... Столько лет здесь, этот  майор  подстреленный,  как
меня увидел, не поверил,  наверно,  -  как,  опять  здесь?  Здесь,  здесь...
Радуйся.
   Наверно, от встречи с ним такая хандра и напала. Ведь  посудить,  сколько
мы не виделись - четверть века... У  него  за  это  время  вот  и  звездочки
накапали на  погоны,  и  семья  есть,  конечно,  внуки  уже  небось.  Домину
выстроил, варенье  жена  варит,  телевизор  вечерком  цветной  смотрит,  под
рюмочку...
   А я что за это время приобрел? Сроки, сроки, пересылки...  рожи,  рожи...
Паскудно, Иван Максимыч Квазимода. Еще как паскудно...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   - Мать, мать... жалко,  что  все  так  вышло...  -  неожиданно  для  себя
произнес он вслух и оглянулся - не слушает ли кто.
   Никого. Испугался сам своего голоса... заговорил уже, вот нервы-то уже ни
к черту. Вслух - это в Зоне не принято, только во  сне  спорят  и  бранятся,
плачут и стонут закрытые помыслами на людях зэки.
   Лишь душевнобольной Стрижевский, глядя на мир по-доброму и с нескрываемой
симпатией, что-то лопочет-говорит всему живому и неживому, вытаскивая его на
разговор. Убогих в Зоне обижать  не  принято,  ему  не  отвечают,  но  и  не
издеваются особо - так, придурки разве.
   Со мной Стрижевский, огромный и улыбчивый,  играл  в  шахматы.  Это  было
странным и необъяснимым: диагностированный идиот, с вечно высунутым языком и
обоссанными штанами, бывший отличник и умница становился во время игры собою
прежним - рассудительным и внятным. Игра пробуждала в нем  спящую  мысль,  и
обыграть его я не мог, как, впрочем, и иные, - он раз  за  разом  становился
чемпионом Зоны, за что получал дополнительный паек на пару дней.
   Чувствовал ли он в минуты игры себя прежним - не знаю, пожалуй, нет, мозг
идиота чисто механически выполнял вызубренное когда-то, - но  само  ощущение
возврата Стрижевского к здравию прямо на глазах, казалось, могло  в  секунды
завершиться неким взрывом: вдруг да посмотрит он на тебя осмысленным взором,
оглянется недоумевающе - где ж так долго я был до этого?
   Я втайне ждал этого момента, надеялся и за этим тоже  тащил  упирающегося
хохочущего здоровяка к шахматной  доске...  Но...  чуда  не  случалось.  Это
совсем не означало, что его не надо ждать. Мы и ждали: я - сознавая, он - не
ведая, как близко он, под ним, чудом, сейчас ходит...
   - Батя,  айда  в  баню!  -  вывел  Воронцова  из  раздумий  голос  Сынки,
выскочившего из-за каморки.
   - Чего ж, бетона не будет больше?
   - Какой же хрен после дождя его повезет, Бать? -  удивился  хозяйственный
Лебедушкин недогадливости старшего товарища.
   - Ну да... - согласился Квазимода.
   Ну а дождь уже поредел, капало редко, мелко и нудно, будто природа  скупо
оплакивала кончину недолгого северного лета. Ветерок разрывал тучи, проясняя
нежную по-летнему еще голубизну, и предзакатное солнышко ненадолго  и  скупо
осветило землю.
   Дышать стало легко, пыль  осела,  и  умытый  воздух,  наполненный  плотно
озоном, будоражил все Батино существо. Пахло мокрой травой и  волей...  Небо
опоясалось сизокрылой радугой, и  он,  любуясь  ею,  растянул  во  всю  ширь
легкие, напился хмельным вином чистого воздуха... Жизнь...
   ЗОНА. ЛЕБЕДУШКИН
   Смотрел я, как парится Батя, переливая свои огромные мышцы по  телу,  как
свирепо хлещется веником, нагоняя такой жар в парилке, что я вылетал  оттуда
и радовался, может быть,  хоть  здесь,  в  бане,  размякнет  он.  Больно  уж
печальным стал в последнее время, все дуется. И со мной какой-то  холодок  у
него пошел - не за провинность мою, просто на душе у  него  скверно.  Это  я
вижу и не пристаю, чем поможет ему салага?
   После  баньки  мы  переоделись  в  чистое,  оставив  рабочую   одежду   в
раздевалке, достали из схорона пачку плиточного чая, уселись рядом на тесном
порожке и стали ждать Ваську, заглядывая в синее темнеющее небо, молча думая
каждый о своем.
   Я, понятно, про Наташку, а он...  леший  его  знает,  о  чем  мечтал  мой
страшноватый друг. О воле, конечно, а там, на воле - о чем? Никого и  ничего
у него там не было, даже обидно за него было, такой он человек порядочный  и
клевый, а вот чужая ему воля. Нет у него там пристани... Мне  даже  неудобно
как-то...
   Ждать пришлось недолго. Вскоре с игривым своим "ка-а-а-арр" к ногам  Бати
спланировал с неба Васька, черныш. Батя неуклюже  поласкал  его,  неумелы  к
тому были его руки, за  холку  потрепал,  передразнил:  "Ка-а-ар!  Балдеешь,
падла".
   Ворон скосил на него глаз и посмотрел как на дурака - не умеешь, мол,  не
берись, недовольно каркнул, встряхнулся, распушив перья.
   Батя обычно брал с земли маленький камешек и отвлекал им внимание  дурной
птицы, хотя Васька уже усвоил этот подвох. Завидев в руке  хозяина  камешек,
переставал каркать и пятился - да не тут-то было: мгновение - и он в Батиных
лапищах, еще мгновение - и привязана  к  лапке  плиточка  чая,  обернутая  в
черную бумагу - чтобы сливалась с вороньим оперением...
   Осмотрел Батя ворона, остался доволен, подбросил его в воздух:
   - Лети, стерва. Да не потеряй заклад!
   Васька, заработав мощно крыльями, взмыл вверх, полетел в сторону колонии,
домой. Значит, через пятнадцать минут он будет сидеть  под  кроватью  и  там
станет дожидаться нас со своим драгоценным грузом, который  нам  в  Зону  не
пронести мимо Шакалова.
   Летел Васька, а я смотрел ему вслед, любовался.
   - Вот бы мне так, - говорю.
   - Мечтатель, - хмыкнул Батя. - Хотя один инженер тут, калякают,  вертолет
из бензопилы сконструировал. Да малость не рассчитал: взлететь-то взлетел, а
вот перелететь через ограждения не смог. Так  и  брыкался  в  воздухе,  пока
бензин не кончился.
   - А на вышке что? - не поверил я. - Почему не стреляли?
   - А чего им стрелять? Висит да висит себе в воздухе, не улетает ведь.  Ну
а потом грохнулся с высотищи. Мокрое место осталось. Сам себя наказал.
   - Что значит - наказал? - не понимаю. - Зря, что ли, он  это  сделал?  На
свободу охота, прав он.
   - Прав, - согласился Батя, но как-то невесело.
   - Да, - размечтался я тут. - Вот сейчас  бы  вертолет  сюда.  С  кентами!
Сбросили бы лестницу, да?
   - Кенты, менты - один хрен... все равно поймают. - Батя не  был  настроен
на такие разговоры, все это считал блажью. -  Сейчас  на  воле  кентов  нет.
Круговая порука исчезла. Извелись воры - так, шушера одна. Сегодня  -  кент,
пока денежка есть, а завтра - мент. Вот так-то, Сынка. Хватит пустомелить.
   Так вот он в последнее время и говорил на все мои мечтания,  которые  еще
месяц-два назад у него вызывали интерес и встречное желание пофантазировать.
   Кипятильник заурчал в банке, заварили чифирь. Тут и Грузин пожаловал.
   - Привет, Кацо! Садись, чаю попьем, - пригласил Батя.
   Я возмущенно обращаюсь к гостю:
   - Гоги, Батя толкует - бежать нет смысла. Один хрен -  сдадут!  -  и  все
угомониться  не  могу,  все  про  побег  ворочу,  хоть  я-то  в  него  и  не
собирался...
   - Обмельчал народ... - роняет Батя, закрывая тему.
   - Сознательные стали, как замполит говорит, -  ухмыляется  Гоги.  -  Даже
воротит от такой сознательности. Сын отца сажает, жена мужа...
   - И муж жену не бьет, как раньше... а сын  мать  не  защищает,  -  сурово
добавил Батя.
   А я вспомнил своего пьяного папашу, он частенько лез на маму с  кулаками.
И толку мало с такого воспитания.
   - Хватит мести пургу! - Батя неожиданно разозлился. -  Хоть  чай  давайте
попьем спокойно, без разговоров.
   Замолкли мы. Гоги достал пару конфет. Отхлебнул два своих глотка, передал
Бате. А мне говорит:
   - Володя, нэ советую тэбе бегать. Далеко нэ убэжишь  в  наше  время.  Как
говорится в программэ партии, "в условиях социализма  каждый  выбившийся  из
колеи может вернуться к полэзной  дэятельности".  Сдадут,  сявки.  Отсидишь,
вернэшься и будешь вкалывать ужэ  на  сэбя.  Жэ-нишься...  -  улыбается,  но
как-то криво. - Многие и вправду вэрят байкам, а я уже нэт.
   - Почему? - спрашиваю, тоже злюсь на них, на обоих.
   - Вот освободился я первый раз, так? Что дэлать? На руководящую работу нэ
бэрут. Дорогой, говорят, Гагарадзе, ты, извэни, судимый. А я ведь инженэр  -
винодэл, пять лэт проучился.  И  что?  Даже  мастэром  нэ  бэрут...  -  Гоги
разволновался, а когда так с ним бывало, говорил он с  сильным  акцентом.  -
Простым мастэром нэ бэрут, понымаешь?! Потому укатил я в Россию, здесь  чуть
нэ жэнился. И опять ласты завэрнули мэнты, - улыбается, все ему нипочем.
   - Концы в воду не успел спрятать? - ухмыльнулся Батя. А  Гагарадзе  будто
не слышал.
   - В Амэрике это бизнес называется. Там нас уважают, а здэсь -  сажают.  А
ведь нужно частное предприниматэльство, нужно заинтэресовать  чэловека.  Все
воруют, факт, но нэ всэ палятся. На сто пятьдесят, Батя, нэ проживешь.  Надо
сэмь лет ни есть ни пить, чтобы купить самую позорную машину. Это что такое,
нэ издэвательство над чэловеком?! Люды воруют, и правильно дэлают.  -  Он  с
наслаждением закурил, он все делал с наслаждением.
   Смотрю, Батя опять поскучнел, надоел ему этот трещало.
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Ну, и что лабуду эту гнать - экономика, аля-маля. Машина мне на  хрен  не
нужна, если бабки есть, я и такси поймаю.  А  Володька  рот  разинул,  пялит
зенки на Кацо.
   - Хорош лапшу кидать, - говорю. - Кацо, не трави душу. Айда домой.
   А тот еще напоследок.
   - Скажу, - говорит,  -  одно:  дэньги  дэлают  всё.  И  даже  свободу!  А
преступники те, кто наверху взятки бэрет.
   Пошли, значит. А Володька все от Кацо не отстает.
   - А наш отрядный, Мамочка, тоже берет? - спрашивает.
   - Все бэрут. Нет такого, кто бы нэ брал. Вон, смотри,  что  Волков,  опер
поганый, вытворяет...
   - Хватит! - Тут я уже рявкнул: - Мамочка не берет!
   Затихли.
   - Бать? - Кацо спрашивает. - А Васька твой не может  крутануться  по  два
рейса?
   - Пока не  пробовал,  да  и  кто  его  там  примет,  надо  ж  еще  одного
человека... Он сейчас с этой плиткой сидит, нас дожидается.
   - Понымаешь, дэнь рождения скоро, чай нужен. - Гоги смотрит  просительно.
- Барыга мой в Зонэ запалился, купить  нэ  у  кого,  а  чэрез  вахту...  сам
знаешь...
   - Посмотрю, - отрубил.
   Сам-то знаю, как же его надрессируешь на две ходки? Не получится, Кацо.
   Дошли до административного корпуса, там бригады выстраивались в  колонну,
ожидая съема с работы. Прапора  отсчитывали  зэков  по  пятеркам.  Двинулись
наконец. По бокам  конвоиры,  глаза  бы  на  них  не  глядели,  с  овчарками
слюнявыми, да крики их: "Подтянись!  Не  растягивайся!"  Вас  бы  раз  после
работы так прогнать, посмотрел бы, как подтянулись...
   - Ведущий,  укороти  шаг!  Быстрее,  быстрее!  -  Это  молодой  лейтенант
выделывается.
   Зло такое взяло, сил нет. Иду по этой утрамбованной тысячами ног дороге и
думаю, сколько же мне топать по ней и смотреть вот на эти стоптанные задники
чьих-то сапог?
   Когда ж это кончится, Господи? На всех зло взяло - на Володьку, на  себя,
на Кацо, брехуна... Все у них там куплено: институт, должность... Тоже  мне,
еще один недовольный интеллигент выискался. Вот у него был дом полная  чаша,
а все одно воровал и воровал. Это же надо - на  руках  сотни  тысяч  рублей,
килограммы золота, бриллианты. Казалось бы -  живи,  не  растратишь  за  всю
жизнь. Ан нет! Все мало и мало. Вот и рассуди теперь, кому отпущено на печке
греться, а кому дрова рубить? Эх,  хотя  бы  разок  увидеть  море,  хотя  бы
глазком взглянуть на бескрайность эту и хлебнуть той  соленой,  с  горчинкой
воды, о которой только слышал...
   Вот и дошли... Зона - вот она,  рядом.  Здесь,  где  трасса  вливается  в
деревянный коридор, окрики конвоя затихают, и наступает долгожданная тишина.
   НЕБО. ВОРОН
   Я смотрел за хозяином,  читал  его  мысли  и  поражался...  Там  не  было
рецидивиста... Они были полны светлой лирики.
   ...вот дуб, вековой и одинокий,  за  высоким  забором  -  вечно  он  меня
притягивает, этот корявый исполин. Каждый же день проходишь мимо, мог  бы  и
примелькаться, ан нет - смотрю и смотрю, что-то в нем есть такое...  если  я
разгадаю его, то утихнут мои тревоги. Тоска и боль исчезнут... надо  постичь
загадку этого дуба, и, может быть, спадет  с  души  непосильный  груз...  Мы
чем-то похожи с ним, но чем? И вдруг  пошли  откуда-то  памятные  с  детства
стихи, которые сами переиначились в мыслях на горький лад:

   У лукоморья дуб зеленый,
   Златая цепь на дубе том...
   И днем и ночью мент ученый
   Все ходит по цепи кругом...

   "Златая цепь на нас обоих..." И печально вздохнул...
   Голова колонны уперлась в  железные  ворота.  Вознесся  вверх  колодезным
журавлем полосатый шлагбаум, начался привычный  отсчет  -  "пять,  десять...
пятнадцать, двадцать..." Люди жертвами Молоху падали в алчную глотку Зоны...
   И сразу заметался в глумливом шмоне неугомонный Шакалов. Кого-то  уводили
в пристройку, чтобы раздеть догола и, поигрывая дубинками, смеяться там  над
мерзнущим беззащитным человеком, и непременно стукнуть его  по  закрываемому
причинному месту, и заставить нагнуться, и заглянуть ему  в  задний  проход,
действительно ли ища загашник анаши или просто издеваясь - не поймешь... Изо
дня в день вершили эту унизительную процедуру, имея неограниченную власть  и
упиваясь ею, и оскорбляя голых, и думая, что нет никакого  Суда  Господня  и
никто и никогда не вспомнит их издевки и зверские удары, пронзающие человека
лютой болью, а насильников - сладостью власти.
   Но... Властен Другой...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Вошел в кабинет Квазимода со вчерашним чувством, что  все  будет  хорошо,
майор не такой уж и сухарь служака, что делает  все  по  Уставу.  А  значит,
вопрос с  Васькой  может  решиться  просто  и  без  начальственных  истерик,
по-человечески. Вот только как? Но вначале надо утвердиться - точно  ли  это
тот офицер перед ним, из далекого пятьдесят шестого?
   Но майор эту задачку решил сам.
   - Садитесь, - пригласил приветливо зэка. - Вам  когда-нибудь  приходилось
сопровождать в туалет офицера?
   - Так это были вы? - хрипло убеждается в своих догадках Воронцов.
   Майор кивнул:
   - Так это я. Не окажись тогда на вышке  умного  полковника  Рысакова,  не
сидеть бы сейчас нам с вами здесь.
   - Да-а... - протянул Воронцов. - Только не понимаю, зачем тогда  помощник
прокурора крутил понт? Хотел показаться героем? - пожал Батя плечами.
   - Возможно, и так... Лисин, его арестовали.
   - За что? - удивился Квазимода.
   - Он оказался не тем, за кого себя выдавал. А вот вы,  Воронцов,  скажите
честно, не подумали тогда убежать? - Медведев пытливо прищурился. - Сегодня,
когда прошло уже двадцать шесть лет, есть ли смысл скрывать?
   - А чего обманывать-то... Я тогда пацан еще был, какой побег... -  твердо
сказал Батя.
   - Ну а кто затеял тогда бучу?
   - Да никто, стихийно все получилось, я и сам не ожидал.  Возмутились  все
разом,  и  вот...  пошло-поехало.  Мол,  сегодня  одного  прикокнут,  завтра
другого. А разве не так было? - Воронцов оживился, лицо  его  раскраснелось,
но глаза оставались неподвижными. - За два месяца до меня  загасили  другого
человека, и дело замяли...
   Медведев понимающе кивнул.
   - Когда освободились в первый раз?
   Воронцов ответил не сразу.
   - Освобождался я  зеленым  прокурором...  дернул  на  травку.  Через  год
выпасли, - тихо, с неохотой ответил. - Семь лет не досидел от первого срока.
   - Ведь это после того, как в шестьдесят первом сбрасывали сроки? Выездные
комиссии были?
   Собеседник мрачно кивнул.
   - Вам сбросили?
   - Пять лет...
   - А... я уже забыл, за что вас в первый раз арестовали?
   - В  пятьдесят  пятом,  вооруженный  разбой,  -  вяло  сказал  и  примолк
Квазимода.
   На душе лютая тоска... Вот и пришел черед подвести итоги. И они тяжки...
   - Помню... Дело "Черного князя"... Как же ты попал к ним  в  восемнадцать
лет?
   Иван хмуро вздохнул и опустил глаза, не  хотел  он  ворошить  свою  душу.
Знал, еще тошнее станет, нет радости в  былых  подвигах,  только  злость  на
себя...
   НЕБО. ВОРОН
   Я отвечу, потому как не дождется исповеди майор от хозяина. Я его историю
знаю хорошо, считывал я все из его сознания, чтобы занести в Книгу  Жизни...
Итак, том восьмой, воплощение Ивана Воронцова... Читаем, блок  24/6,  абзацы
34-35:
   ...Попал в воровскую шайку в пятнадцать лет, после побега из детдома.  На
"малине" познакомился с авторитетным бандитом. Селезень - потомственный  вор
и кривляка, любил наряжаться и глотал черную икру ложками,  за  что  получил
такое прозвище. Этому обучил и голодного Ваньку-детдомовца и  объяснил,  как
можно добывать эту икру - много и постоянно. Селезнев был неуловимым "Черным
князем", его так и не взяли. Кому не кружат  голову  по  юности  лет  смелый
герой... запретная дерзкая романтика, тайны, показной шик... Вот парнишка  и
разинул рот от гордости, что посвящен в круг "избранных"...
   Ваньку пятого сентября подхватил в подворотне сильный веселый  человек  в
милицейской форме, убитый вором Селезнем  через  четыре  месяца  при  штурме
"малины".
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   - Да что прошлое ворошить, жизнь не переделать...  -  отвернулся  к  окну
Воронцов.
   Медведев вздохнул, снял очки, чтобы лучше  разглядеть  собеседника.  Стал
обычным стареющим мужиком в мешковатой военной форме.
   - Так... - подвинул к себе личное дело  Ивана,  полистал.  -  Второй  раз
поменьше дали, всего двенадцать. Девять за преступление, два за побег,  семь
лет недосиженных. Дали не пятнадцать, не потолок.
   - А от этого не легче...  -  равнодушно  бросил  Воронцов,  потеряв  весь
интерес к разговору.
   - Не легче... - согласился Медведев. - Но  и  от  приставленного  к  боку
пистолета не легче. И от золота, украденного у государства.
   - А у меня все его изъяли...
   - А если бы не изъяли? - поднял голову Медведев  и  увидел,  как  у  зэка
Квазимоды хищно вздрагивают ноздри.
   Понял, что контакт потерян. Замолчал, достал папиросу, закурил.  Сидящему
напротив не предложил, надо было теперь уже держать дистанцию, другой  пошел
у них разговор.
   - Так, в первый раз судили вас в  пятьдесят  пятом,  потом  в  шестьдесят
третьем, в третий раз, за бунт - в шестьдесят восьмом.  Осталось  пять  лет,
отсидели в сумме двадцать шесть лет. Да-а...
   Помолчали. Все же