Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
редседатель совета коллектива Сорокин,
спокойный работяга, севший за беспечность - кого-то там где-то задавило, кто
виноват - бригадир Сорокин, не инженер же по технике безопасности: тот
отмазался, понятно...
- Что-то мне здесь неясно... Ну и почему он ударил парикмахера Иволгина?
Оглядываю их. Молчат. Хорошенькое начало, так мы до китайской пасхи
разбираться будем.
- Почему? - Вопрос мой повис в воздухе. - С кем дружил?
- С Дробницей вроде... - неуверенно пояснил кто-то.
Приказал я привести этого Дробницу, а сам давлю на них.
- Что ж это вы? - говорю. - Смелее надо быть. Вы посмотрите на себя со
стороны. Да таких отрицательный элемент скоро под стол загонит, а может, и
загнал уже. - Оглядываю, глаза отводят, точно - загнал. - Вы, наверное,
думаете: раз сказал о человеке что-то, значит - сдал, предал?
Молчат, но уже кое-кто глаза поднял. Не понимают, к чему я клоню.
- Но если уж вы вступили в актив, то ваша роль не в молчании, а в
противодействии всему гнусному. И здесь сами вы мало что можете, а вместе мы
можем все. - Я завелся. - Человек должен ощущать себя в коллективе, тогда он
и вас уважать больше станет. Чтобы это молчание было в послед-ний раз, -
закончил достаточно мягко, чтобы последние слова запали в их души.
Напряглись, затаились, ждут. Тут и Дробницу привели. Независимый,
походочка блатная, волосы взъерошенные, отросшие - к воле готовится.
- Здрасьте, гражданин майор, - наигранно спокойно так, через губу
здоровается, сопляк.
Все ему здесь нипочем, и в сторону актива даже не взглянул. Помнил я его,
как же, нарушитель был ярый - дрался, выпивку находили, кололся - в общем,
весь набор...
Смотрю по списку - да, ему через две недели на свободу, звонком
освобождается - срок до конца досидел. А мог на два года раньше выйти, но
это не про него, этот - не мог. А что ж он подстрижен-то так, под черта
какого-то?
- Известно кто подстриг... парикмахер ваш, - уязвленно отвечает этот
Дробница.
- А скажи мне, почему Сычов в изоляторе? - спрашиваю.
- Ну, парикмахеру надавал пачек, - юлит. - Только я-то тут при чем? У них
свои разборки... - пробует возмутиться, но тут же сникает под моим взглядом.
- А может, и при чем, а? Он в зависимость к тебе попал, верно?
- Какая зависимость? - взвился. - Ну, говорил ему, чтобы на глаза не
попадался, а то кочан сверну. Ну и что, мало такого у нас говорят...
Все я понял, цепочка замкнулась, а враки на лице у него написаны.
- Понятно, - говорю, - пять лет отсидел и ни хрена не поумнел. А ведь
тебе уже сколько?
- Двадцать восемь, - бурчит.
- Ну вот. И двадцать восемь нарушений у тебя... а тут притих, волосы
отращиваешь...
- А че? - снова бурчит. - Положено, срок вышел.
- Выйдет, а пока две недели посидишь в ШИЗО, да обреем заодно. То-то
девкам будет на загляденье - лысый кавалер.
- За че!
- За подстрекательство, осужденный... за него.
- Я не подстрекал! - заорал уже в истерике. Слезы на глазах. - А если б
он порешил себя, тоже я виноват, да?!
- Помолчи, ботало, - сморщился я, не жалко его было - противно. Сопит,
убить готов, глаз красный на меня косит, гаденыш. - Ничего ты не понял, -
говорю. - Еще тебе надо посидеть, наверно. Впрочем, гулять с твоим
характером на воле недолго придется. Вернешься... А на воле вот радость-то
матери - сын алкаш... Помню, как она плакала, образумить тебя хотела. Куда
там, сам с усам. Драгун!.. - Оглядел я его сутулую фигуру - не мальчик и не
мужчина, одно слово - зэк. - Жена-то сбежала от тебя? - давил на больное,
сам уже не знаю, почему остановиться не мог.
- Не ваше дело, - огрызнулся, сверкнул волчьим глазом.
И тут случилось то, ради чего сегодня я и собрал всех, и тираду эту
закатил сейчас этому долбану Дробнице. Прорвало моих активистов!
- А ведь напрасно говоришь ты, что невиновен... - вдруг неожиданно
осмелился, прокашлявшись, завхоз Глухарь. - Я ж слышал, как ты грозил
Сычову: мол, если глаза мои тебя завтра увидят - морду расквашу... - Глухарь
набрал воздуха, все же решился на поступок. - А когда он к тебе на поклон
пришел, тут ты уже барин. Набей рожу парикмахеру - приказываешь. Слышал я,
что говорили...
Ай да завхоз, ай да передовик совхоза имени Ленина!
- Иди... Дробница. - А когда он вышел, я к активу обратился: - А если бы
он поставил более жесткие условия Сычову? И тот бы пошел убивать человека? А
вы бы промолчали... Вот потому для этого же Сычова не вы, актив, а
отрицаловка - авторитет, к нему бы он за помощью обратился. Подумайте, -
говорю. - Буду собирать вас всю эту неделю, каждый день.
И собирал. Пока не вошли в рабочий ритм, пока не забрезжило впереди, пока
туманно, но - ощутили злополучный мой отряд не как кучку, плывущую
неизвестно куда, в лучшем случае в изолятор, но как коллектив, где каждый
думает о ближнем. Какое сообщество людское без коллектива? Ну и что, что
Зона, - люди-то остались людьми...
ЗОНА. ОРЛОВ
Вытащил майор Медведев любимый еще с фронта "беломор" (если достать тогда
удавалось - дефицит был страшный, на махре отвоевали), постучал папироской
по ногтю большого пальца, задумался, уставясь на нетронутую стопку актов:
сколь же еще здесь вчерашней крови, замешенной на тоске, безделье, алчности,
злости, мести... Откуда все оно в человеке и как это утихомирить в нем?
Неужто это навсегда? Всегда будут такие же тюрьмы, и новые и новые Василии
Ивановичи станут идти в новые и новые Зоны, чтобы пытаться совладать с
мракобесием души? Неужто это и есть один из неизменных путей человека на
этой Земле - лучшей из планет?
Кто ответит? - книги? Бог? материализм?
Приходят и уходят Дробницы, и хоть задолбай их, усмехнутся криво и уйдут
на волю пить-гулять, пока на утренней похмельной кухне не хватанут нож да не
пырнут вчерашнего товарища. Как это печально... И зачем же корячиться с ними
здесь, если кухня эта все равно случится, пиши бумажки-акты, не пиши - все
одно...
Кто ответит?
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
Нет ответа.
Закрываю я кабинет, а на выходе из барака замечаю - у тумбочки
дневального нет, полный бардак.
На улице зэки, чинно гулявшие в тапочках возле своих отрядов, пытались
мне не попадаться на глаза - те, кто меня помнит. Знают мою придирчивость.
Вон, на волейбольной площадке Дробница этот, а с ним кто? Друг Крохалева
- Гуськов, знаком. Ага, увидели меня, прощаются, сейчас постараются
улизнуть. Та-ак.
- Завтра зайдете ко мне, без напоминания! - издали и громко. Закивали, а
я вспомнил - Дробница-то меня ждет. - А... пошли... герой, - зову его к
себе.
На вахте заполнил на него постановление о подстрекательстве, передал
бумаги дежурному старлею. Тот, пробежав глазами, усмехнулся:
- Да, потерял ты волосики. Говорил я, не донесешь со своим характером их
до свободы, - поводил пальцем перед лицом осужденного.
Дробница его будто не слышал, замкнулся, на нас - ноль внимания. Оглядел
я его, и ничего к нему не возникло - ни жалости, ни злости, пусто.
Шаболда...
- Ладно, - говорю, - признается, не будем стричь, под мою личную
ответственность. Пусть посидит, подумает.
Старлей поглядел на меня непонимающе. Мог и возразить: общее правило
предписывало в изолятор помещать только подстриженных. Промолчал.
Дробница воспринял это как должное, гордо отмолчался. Прапорщик повел
Дробницу в ШИЗО, а я наконец-то поковылял домой, в двенадцать ночи. Все,
Иваныч, за что боролся, на то и напоролся. Отдохнешь, когда сдохнешь...
ИЗОЛЯТОР. ДРОБНИЦА
Сука Мамочка, все просек, вычислил. И эти шавки-подпевалы ушки
навострили...
Старые зэки говорят, что Зона уже не та... Блатные не держат масть...
Теперь любой бык и вора может при всех заложить. И хоть бы что.
Ладно, отлежусь, на волю потолще выйду. Только вот подъем в изоляторе в
пять утра - тоска. Зато отбой в девять, отстегивай "вертолет" и вперед -
кемарить.
Ну надо же словечко-то такое придумать - подстрекательство?! Вот их
справедливость! Улик никаких, пожалуйста в изолятор! Видать, эта сволочь,
Сычов, раскололся, сломал его Мамочка, ушлый, гад безрогий. Вот не сидится
же дома хрычу, нарисовался... Теперь, мол, и тебя, Кляча, расколю. Ага, хрен
ему.
А может, сознаться!.. Какая теперь разница... Нет, поглядим - кто кого...
ЗОНА. ОРЛОВ
Дробницу в Зоне окрестили не Принцем, Боксером, Зверем хитрым, Мотылем
или, как меня, Интеллигентом, а унизительно - Кляча.
Обидно за кличку до злости. Но если взглянуть на него, образ точен: ребра
наружу торчат, большие обвислые уши - вылитая старая лошадь-кляча, жизнью
загнанная. Прилипла кличка, никуда не деться...
Злой как черт пришел в изолятор. В кутке уже дрыхли пара урок, на скрежет
замка и лязг двери недовольно вскинулись, равнодушно оглядели его и опустили
стриженые головы. Свернувшись калачиком, продолжили ловить сеансы в
безрадостных снах.
Сплюнул, прыгнул на второй ярус нар, долго крутился, пока наконец не
затих, уткнувшись носом в рельефную штукатурку, обметанную бисером раствора
и окрашенную в противный серо-желтый цвет. Тошнотворная вонь спирала
дыхание.
В параше недовольно урчала вода, и тусклый свет зарешеченной лампочки был
мрачен, как в шахте, в которой предстоит ему "рубить" еще не одну смену
подряд...
ИЗОЛЯТОР. ДРОБНИЦА-КЛЯЧА
Ну, чего ж тоска-то такая? И близкая свобода не радует, из-за базара
Мамочки этого... Прав он в чем-то, гусь подстреленный. Мать извелась, уж и
квартиру хочет поменять, чтобы от друганов отвадить. Да как это сделаешь,
все равно найдут, в одном же городе шарашимся. А с другой стороны, одну
жизнь живу. Хочу выпить - пью... Будто работяги с бетонного меньше квасят?
Жена вот... все на квартиру виды строила, на хрена я ей, зэк... а потом
вовсе пропала. В городе хоть бы осталась, дочку бы повидать. Да она уж меня
не узнает, старого и лысого... Вот житуха перелетная...
А по-другому жить не умею... Кому-то попадется бабенка построже, держит
мужика, он и рад, расползется киселем и на дачу ездит. А наш брат свободу
любит, чего нам баба, мы хозяева своей жизни.
А потом на воле одна пахота - паши, паши... Отпахал я свое, мне к
тридцатнику, а вот медицинская карта как... том Дюма. Пора на отдых, на
зарплату небольшую, но без труда. Я свое Родине отдал. Жалко, что на войну
не успел, вот там бы я показал, на что способна городская шпана. Нельзя
ползти по жизни слизняком и каждого мента бояться, юлить перед властью
продажной.
Вот руки бы отрезать рационализатору, кто додумался до такой пакости -
грубо мазать стенки цементным раствором... Нельзя писать ни карандашом, ни
ручкой. Кровью даже не намалюешь о себе памятку - сидел такой-то,
тогда-то...
Сдохнешь тут, и ничего после тебя не останется, даже имени.
ЗОНА. ОРЛОВ
Парафинить себя Клячей Дробница позволял только избранному кругу. Работал
всегда спустя рукава, еле ворочаясь, казалось, вот сейчас упадет и не
встанет. Хотя сварщиком был неплохим, когда не ныл.
А то вот сядет и заведет:
- Ну и на хрена я даром здесь буду надрываться? Дома на шабашке я за
такую работу четвертак в день забашляю, а тут вкалывай, не вкалывай - все
одно больше стольника в месяц не выгонишь.
Шабашка была его стихией. Он ждал ее, а когда урывал, весь отдавался
работе, чтобы потом сладко помнить об этой шабашке. Приварит крыло на
вольном "МАЗе" - пару пузырей водки... За нее можно было достать все, что
угодно. Но жадный до выпивки Дробница всегда выпивал сам... и попадался,
беззлобно сносил наказание, считая это естественным продолжением банкета.
Но... шабашка случалась все реже, все реже и водочка смачивала горло
Клячи из-за бдительности контролеров. Он окончательно утерял интерес к
работе, серой тенью бродил по Зоне, все больше горбатясь неразрешимым
вопросом - как жить дальше? И уже вовсе походил на клячу худым торсом,
сутулой спиной и опущенным носом под унылыми глазками.
В последнее время он стал строить дикие планы бежать в тайгу. Не отсюда,
а по выходе на волю. Боялся он там надзора над собой легавых-ментов, но
больше всего боялся себя - дурного по пьянке, почти невменяемого, способного
взорваться по мелочи и натворить опять что-нибудь, и опять - Зона, и поиск
ответа: почему меня?
Стырить что-нибудь - пожалуйста, уговаривал он себя. Только не
зарываться, стырил - и на дно. Чтоб деньги оправдывали риск, а на мелкую
сошку теперь не клевать - хватит, ученые, сопрешь на копейку, дадут - на
цветной телевизор.
Две ходки, двенадцать лет пахоты на "контору" и "хозяина", отложили
отпечаток и на здоровье - на производство он не пойдет, это точно, не нужны
ему все эти райисполкомовские комиссии по трудоустройству. А на завод и не
возьмут теперь - рецидивист, молодежь им испортит. Привыкший искать вину
всегда на стороне, он и в подорванном здоровье своем винил "хозяина", в
неудачах жизни же виновата была, по его мнению, "легавка", что не давала ему
размахнуться, своровать по-крупному, - тогда бы уж он завязал. Стал бы
нормальным человеком, не вором, играл бы в домино и ездил на море. Жил бы
как все. Но - с капиталом. Не давали осуществиться этой мечте, а раз так -
получи, фашист, гранату!
Мерно качался фонарь за окном, спала камера, спал изолятор, спала Зона, и
только неумолкавшая квакушка противно и до тошноты знакомо квакала свою
нескончаемую песню - "ква-а-а, ква-а-а". Это значит, что сигнализация под
грозным названием "Канонада-сирена" на запретке работает, что все нормально,
что заключенные на местах... Квакушка эта была чувствительной дамой -
пролетит птица, перекрыв радиолуч, сразу мерзкое якающее устройство издавало
свой истошный крик - словно скребли тупым ножом по напряженному зэковскому
нерву.
Так ежечасно по девять раз, от отбоя до подъема квакала Зона тем, кто не
спал, задумавшимся в ночи и забывшимся в дреме - "ты здесь, ты здесь, ты
здесь"...
В ШИЗО звонок подбросил камеру в пять утра. Засобирались угрюмые с
недосыпу штрафники, от которых тянуло чем-то тухлым, кисловато-прелым,
привычно защелкнули в стены нары-"вертолеты". Кляча, тоже молча, собрал свою
"малую авиацию", присел на холодный стул, вмонтированный в пол, и сразу
вернулся в истому прерванного сна.
Блаженство это длилось недолго - открылась кормушка, и грязная рука
просунула завтрак - каждому по двести граммов хлеба-чернухи и по кружке
кипятка. Вот и все меню...
Поплыл день, как в мареве сна... Двоих сокамерников Клячи вывели на
работу, что явилось толчком к его долгим возмущенным воплям ("а почему не
меня?!"), кои стихли лишь после появления злого прапорщика и удара дубинки
по тощим Клячиным ребрам.
Он заскучал, потирая ушибленное место и тихонько матеря злого прапора.
Теперь он упорно и настойчиво, много дней, будет выискивать, на ком бы
выместить свою злобу...
Тут-то его грубо позвали:
- Ветрогон! Тебя к майору Медведеву! Быстро, не чесаться!
Он не чесался, он важно шел к майору, печальный и строгий, как гладиатор
на последний бой.
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
С утра я побеседовал с тремя осужденными, и картина нарушений в моем
злополучном отряде хоть чуть стала проясняться.
Сознался в драке еще вчера дерзкий, но уже потухший в изоляторе Бакланов;
Кочетков и Цесаркаев отмолчались, - понятно, зачинщики. Последний,
отзывавшийся на кличку Джигит, заинтересовал меня особо. Знал я таких лихих
кавказцев, кто удары судьбы принимал стойко и даже с юмором. Этот не
страшился самых жестоких наказаний, а значит, если возвысится в Зоне,
обрастет преданными дружками, то натворит немало бед, много крови попортит.
А возможно, здесь кроется и наркота. Тогда дела принимают более серьезный
оборот...
Может, самому мне покурить анашу, чтобы понять, за что зэки могут убить
друг друга, что за сила такая в этих обкурках?
Вот и Кляча. Что ж он такой злой-то? Скоро на волю, надо бы злость
зэковскую тут оставить. Скоро с нормальными людьми будет общаться... Вон
глазом как водит, грозный...
- Здрасьте, - буркнул не глядя и плюхнулся на стул, а сам готов прямо
броситься - только тронь. Ничего, это мы тоже проходили...
- А что у тебя за фамилия такая, редкая? - начал я издалека.
- Дятел - по-хохлячьи, - нехотя буркнул зэк.
- Что собираешься делать на свободе? - спрашиваю после тягостного
молчания.
- Ну, работать... ну...
- А без "ну"? Надолго на свободу, сам-то как думаешь?
- А хр... шут его знает... - И тут cpaзy его как прорвало. - Ты,
начальник, зубы не заговаривай. Я не фраер! Стричь пришли - стригите, и дело
с концом. Шерсти же в стране не хватает - нас, как баранов, корнаете.
Стригите. И все, остального ничего не знаю. Ни кто парикмахера вашего бил...
ни ваших цитатников слушать не хочу. Хватит, наслушался... за пять лет. Лишь
бы выудить побольше из человека, а потом - бац! - и в клетку птичку. Чего
щеритесь?
Я улыбался, смешно за ним было наблюдать - сгорбленный, злой,
взъерошенный. Кричит тоже как клоун...
- Чего ты кричишь? Сам во всем виноват, - отвечаю ему спокойно.
- Да? - взвился он. - А семерик по малолетке за какой-то паскудный ларек
- это нормально, да?
- И что?
- А то. Тогда все у меня и покатилось...
- A чем ты недоволен? - Тут уже я злиться стал - тоже мне жертва. -
Грабил - гpaбил, бил людей - правильно посадили. Заслуженно.
- Заслуженно... - язвительно передразнил Дробница. - В этом-то вся ваша
справедливость - семь лет за "чистосердечное признание", - опять комично
передразнил судью, вынесшего ему когда-то приговор.
- Ну а во второй раз? - даю ему излить слова: потом легче будет с ним
говорить.
- Поумнее уже был, второй раз. Уж без явки с повинной, это оставьте для
придурков, которые завтра у вас приторчат. Пять лет, как видите. А все ж на
два года меньше, чем с повинной вашей...
Нет, не получится у нас разговора. Я всякий интерес к нему потерял. Пусть
живет, как хочет...
- Понятно, значит, не веришь теперь никому? Ни признаниям чистосердечным,
ничему...
- Да. Ничему не верю. Молодости не вернешь.
- Мать одна живет? - перевожу на более теплое для него.
- Ну...
- А друзья?
- Чего друзья? Друзья... Был у меня один, вместе и спалились, я его
отмазал, ушел он из зала суда... - обреченно махнул рукой Дробница. - А ведь
выросли вместе, в одном дворе. Расколись я тогда на суду - все, сам Бог его
бы не отмазал...
- Ну? Жалеешь, что ли?
- А... - скривил рот. - Вышел когда я на свободу, так он со мной и
здороваться не захотел. Как же - инженер, он за то время институт окончил. А
мне даже на завод устроиться не помог...
- Врал, значит, суду. Какая ж это явка с повинной?
- Да какая разница... взял на себя все паровозом. Спас эту шелупонь.
- Ну а теперь хоть он по-людски живет?
- А я - не по-человечьи? - вскидывается. - Копейка такому корешу цена.
Хотя друганы есть на воле.
- Воры?
- А хоть бы и так! - с вызовом роняет Кляча.
- Понятно...
ЗОНА. КЛЯЧА
Кивает, понятненько, мол. Понятливый. Знай, что у меня твои байки вот уже
где сидят, дайте спокойно освободиться.
А он все накатывает: злобы, говорит, в тебе много, зависти. От зависти
все зло и преступления. Мол, у другого получилась жизнь, а у тебя нет, вот
ты и бесишься.
Я смотрю на него, как на пустое место.
- Вижу, - говорит, - что не любишь ты