возбудить в  нем
уснувшую на время жажду крови.
     Он пристально посмотрел на Годунова.
     - Разве ты думаешь,  -  сказал он строго,  - что я без убойства жить не
могу?  Иное  злодеи,  подрывающие  государство,  иное  Никита,  что  Афоньку
порубил.  А из станичников посмотрю,  кого казнить,  кого помиловать.  Пусть
все,  и с Никитой, соберутся перед красным крыльцом на дворе. Когда выйду из
опочивальни, увижу, что с ними делать!
     Годунов пожелал царю доброго отдыха и удалился с низким поклоном.
     Все зависело теперь от того, в каком расположении проснется Иоанн.


        "Глава 37"
                                  ПРОЩЕНИЕ

     Извещенный Годуновым,  Никита Романович явился на царский двор с своими
станичниками.
     Перераненные,  оборванные, в разнообразных лохмотьях, кто в зипуне, кто
в овчине, кто в лаптях, кто босиком, многие с подвязанными головами, все без
шапок и  без оружия,  стояли они молча друг подле друга,  дожидаясь царского
пробуждения.
     Не в первый раз видели молодцы Слободу; приходили они сюда и гуслярами,
и  нищими,  и  поводильщиками медведей.  Некоторые участвовали и в последнем
пожаре,  когда Перстень с Коршуном пришли освободить Серебряного. Много было
между ними знакомых нам  лиц,  но  многих и  недоставало.  Недоставало всех,
которые,  отстаивая Русскую землю,  полегли недавно на  рязанских полях,  ни
тех, которые после победы, любя раздолье кочующей жизни, не захотели понести
к  царю повинную голову.  Не  было тут ни  Перстня,  ни  Митьки,  ни  рыжего
песенника,  ни  дедушки  Коршуна.  Перстень,  появившись в  последний раз  в
Слободе в день судного поединка,  исчез бог весть куда; Митька последовал за
ним;  песенника еще  прежде уходил Серебряный,  а  Коршуна теперь под стеною
кремлевскою терзали псы и клевали вороны...
     Уже часа два дожидались молодцы,  потупя очи и не подозревая,  что царь
смотрит  на  них  из  небольшого окна,  проделанного над  самым  крыльцом  и
скрытого узорными теремками.  Никто из них не говорил ни с товарищами,  ни с
Серебряным,  который стоял в  стороне,  задумавшись и не обращая внимания на
множество людей,  толпившихся у ворот и у калиток. В числе любопытных была и
государева мамка.  Она стояла на крыльце, нагнувшись на клюку, и смотрела на
все безжизненными глазами, ожидая появления Иоанна, быть может, с тем, чтобы
своим присутствием удержать его от новой жестокости.
     Иван  Васильевич,  наглядевшись вдоволь  из  потаенного окна  на  своих
опальников, насладившись мыслью, что они теперь стоят между жизнью и смертью
и что нелегко у них,  должно быть,  на сердце,  показался вдруг на крыльце в
сопровождении нескольких стольников.
     При виде царя,  одетого в золотую парчу, опирающегося на узорный посох,
разбойники стали на колени и преклонили головы.
     Иоанн помолчал несколько времени.
     - Здравствуйте,   оборванцы!   -  сказал  он  наконец  и,  поглядев  на
Серебряного,  прибавил:  -  Ты зачем в Слободу пожаловал? По тюрьме, что ли,
соскучился?
     - Государь,  - ответил Серебряный скромно, - из тюрьмы ушел я не сам; а
увели меня насильно станичники.  Они же разбили Ширинского мурзу Шихмата,  о
чем  твоей милости должно быть уже ведомо.  Вместе мы  били татар,  вместе и
отдаемся на твою волю; казни или милуй нас, как твоя царская милость знает!
     - Так это за  ним вы  тот раз в  Слободу приходили?  -  спросил Иоанн у
разбойников. - Откуда же вы знаете его?
     - Батюшка царь,  -  отвечали вполголоса разбойники, - он атамана нашего
спас,  когда его  в  Медведевке повесить хотели.  Атаман-то  и  увел его  из
тюрьмы!
     - В Медведевке?  - сказал Иоанн и усмехнулся. - Это, должно быть, когда
ты Хомяка и с объездом его шелепугами отшлепал? Я это дело помню. Я отпустил
тебе эту первую вину,  а был ты,  по уговору нашему,  посажен за новую вину,
когда ты вдругорядь на моих людей у Морозова напал. Что скажешь на это?
     Серебряный хотел отвечать, но мамка предупредила его.
     - Да полно тебе вины-то его высчитывать!  - сказала она Иоанну сердито.
- Вместо чтоб  пожаловать его  за  то,  что  он  басурманов разбил,  церковь
Христову отстоял,  а ты только и смотришь,  какую б вину на нем найти.  Мало
тебе было терзанья на Москве, волк ты этакий!
     - Молчи, старуха! - сказал строго Иоанн, - не твое бабье дело указывать
мне!
     Но,  досадуя на Онуфревну,  он не захотел раздражать ее и, отвернувшись
от Серебряного, сказал разбойникам, стоявшим на коленях:
     - Где атаман ваш, висельники? Пусть выступит вперед.
     Серебряный взялся отвечать за разбойников.
     - Их атамана здесь нет,  государь.  Он тот же час после рязанской битвы
ушел. Я звал его, да он идти не захотел.
     - Не захотел! - повторил Иоанн. - Сдается мне, что этот атаман есть тот
самый слепой,  что ко мне в  опочивальню со стариком приходил.  Слушайте же,
оборванцы! Я вашего атамана велю сыскать и на кол посадить!
     - Уж  самого тебя,  -  проворчала мамка,  -  на  том свету черти на кол
посадят!
     Но царь притворился, что не слышит, и продолжал, глядя на разбойников:
     - А  вас за  то,  что вы  сами на  мою волю отдались,  я,  так и  быть,
помилую.  Выкатить им пять бочек меду на двор!  Ну что?  Довольна ты, старая
дура?
     Мамка зажевала губами.
     - Да живет царь!  - закричали разбойники. - Будем служить тебе, батюшка
государь! Заслужим твое прощение нашими головами!
     - Выдать им,  -  продолжал Иоанн,  - по доброму кафтану да по гривне на
человека.  Я  их в  опричнину впишу.  Хотите,  висельники,  мне в опричниках
служить?
     Некоторые из разбойников замялись, но большая часть закричала:
     - Рады служить тебе, батюшка, где укажет твоя царская милость!
     - Как думаешь, - сказал Иоанн с довольным видом Серебряному, - пригодны
они в ратный строй?
     - В ратный-то строй пригодны,  - ответил Никита Романович, - только уж,
государь, не вели их в опричнину вписывать!
     Царь  подумал,  что  Серебряный считает  разбойников недостойными такой
чести.
     - Когда я  кого  милую,  -  произнес он  торжественно,  -  я  не  милую
вполовину!
     - Да какая ж это милость, государь! - вырвалось у Серебряного.
     Иоанн посмотрел на него с удивлением.
     - Они,   -  продолжал  Никита  Романович,  немного  запинаясь,  -  они,
государь,  ведь доброе дело учинили;  без них,  пожалуй,  татары на самую бы
Рязань пошли!
     - Так почему ж им в опричнине не быть? - спросил Иоанн, пронзая глазами
Серебряного.
     - А потому,  государь,  - выговорил Серебряный, который тщетно старался
прибрать выражения поприличнее,  -  потому,  государь, что они, правда, люди
худые, а все же лучше твоих кромешников!
     Эта неожиданная и  невольная смелость Серебряного озадачила Иоанна.  Он
вспомнил,  что  уже  не  в  первый раз  Никита Романович говорит с  ним  так
откровенно и  прямо.  Между тем он,  осужденный на  смерть,  сам добровольно
вернулся в Слободу и отдавался на царский произвол.
     В строптивости нельзя было обвинить его,  и царь колебался, как принять
эту дерзкую выходку, как новое лицо привлекло его внимание.
     В   толпу   разбойников  незаметно  втерся  посторонний  человек,   лет
шестидесяти,  опрятно одетый,  и  старался,  не  показываясь царю,  привлечь
внимание Серебряного.  Уже несколько раз он  из-за переднего ряда протягивал
украдкой руку и  силился поймать князя за  полу,  но,  не достав его,  опять
прятался за разбойников.
     - Это что за крыса? - спросил царь, указывая на незнакомца.
     Но тот уже успел скрыться в толпе.
     - Раздвиньтесь,  люди! - сказал Иоанн, - достать мне этого молодца, что
там сзади хоронится!
     Несколько опричников бросились в толпу и вытащили виновного.
     - Что ты за человек? - спросил Иоанн, глядя на него подозрительно.
     - Это мой стремянный,  государь!  -  поспешил сказать Серебряный, узнав
своего старого Михеича, - он не видал меня с тех пор...
     - Так, так, батюшка государь! - подтвердил Михеич, заикаясь от страха и
радости, - его княжеская милость правду изволит говорить!.. Не виделись мы с
того дня,  как схватили его милость.  Дозволь же,  батюшка царь,  на боярина
моего посмотреть!  Господи светы,  Никита Романыч!  Я уже думал, не придется
мне увидеть тебя!
     - Что же ты хотел сказать ему?  -  спросил царь,  продолжая недоверчиво
глядеть на Михеича. - Зачем ты за станичниками хоронился?
     - Поопасывался,   батюшка  государь  Иван  Васильич,  опричников  твоих
поопасывался! Это ведь, сам знаешь, это ведь, государь, все такой народ...
     И Михеич закусил язык.
     - Какой  народ?   -   спросил  Иоанн,  стараясь  придать  чертам  своим
милостивое  выражение.  -  Говори,  старик,  без  зазора,  какой  народ  мои
опричники?
     Михеич поглядел на царя и успокоился.
     - Да  такого мы до литовского похода отродясь не видывали,  батюшка!  -
проговорил он вдруг,  ободренный милостивым выражением царского лица. - Не в
укор им сказать, ненадежный народ, тетка их подкурятина!
     Царь  пристально посмотрел на  Михеича,  дивясь,  что  слуга  равняется
откровенностью своему господину.
     - Ну что ты на него глаза таращишь?  - сказала мамка. - Съесть его, что
ли,  хочешь?  Разве  он  не  правду говорит?  Разве видывали прежде на  Руси
кромешников?
     Михеич, нашедши себе подмогу, обрадовался.
     - Так,  бабуся,  так! - сказал он. - От них-то все зло и пошло на Руси!
Они-то и боярина оговорили!  Не верь им,  государь,  не верь им! Песьи у них
морды на сбруе, песий и брех на языке! Господин мой верно служил тебе, а это
Вяземский с  Хомяком наговорили на него.  Вот и  бабуся правду сказала,  что
таких сыроядцев и не видано на Руси!
     И,  озираясь на окружающих его опричников, Михеич придвинулся поближе к
Серебряному. Хоть вы-де и волки, а теперь не съедите!
     Когда царь вышел на крыльцо,  он уже решился простить разбойников.  Ему
хотелось только продержать их некоторое время в недоумении.  Замечания мамки
пришлись некстати и чуть было не раздражили Иоанна,  но,  к счастью, на него
нашла милостивая полоса,  и,  вместо того чтоб предаться гневу,  он  вздумал
посмеяться над  Онуфревной и  уронить ее  значение в  глазах царедворцев,  а
вместе и подшутить над стремянным Серебряного.
     - Так тебе не люба опричнина? - спросил он Михеича с видом добродушия.
     - Да кому ж она люба,  батюшка государь?  С того часу, как вернулись мы
из  Литвы,  все от  нее пошли сыпаться беды на боярина моего.  Не будь этих,
прости господи,  живодеров,  мой господин был бы по-прежнему в чести у твоей
царской милости.
     И Михеич опять опасливо посмотрел на царских телохранителей,  но тот же
час подумал про себя:  "Эх,  тетка их подкурятина! Уж погублю свою голову, а
очищу перед царем господина моего!"
     - Добрый у тебя стремянный! - сказал царь Серебряному. - Пусть бы и мои
слуги так ко мне мыслили! А давно он у тебя?
     - Да  я,  батюшка  Иван  Васильевич,  -  подхватил  Михеич,  совершенно
ободренный царскою похвалою,  -  я князю с самого с его сыздетства служу.  И
батюшке его покойному служил я, и отец мой деду его служил, и дети мои, кабы
были у меня, его бы детям служили!
     - А нет у тебя разве детушек, старичок? - спросил Иоанн еще милостивее.
     - Было двое сыновей,  батюшка,  да обоих господь прибрал.  Оба на твоем
государском деле под Полоцком полегли,  когда мы  с  Никитой Романычем да  с
князем  Пронским  Полоцк  выручали.  Старшему  сыну,  Василью,  вражий  лях,
налетев,  саблей голову раскроил,  а меньшему-то,  Степану,  из пищали грудь
прострелили, сквозь самый наплечник, вот настолько повыше левого соска!
     И  Михеич пальцем показал на  груди своей место,  где в  Степана попала
пуля.
     - Вишь!  -  проговорил Иоанн,  покачивая головой и  как  будто принимая
большое участие в сыновьях Михеича.  -  Ну, что ж делать, старичок, этих бог
прибрал, других наживешь!
     - Да откуда нажить-то их,  батюшка?  Хозяйка-то у  меня померла,  а  из
рукава-то новых детей не вытрусишь!
     - Что ж,  -  сказал царь, как бы желая утешить стремянного, - еще, даст
бог, другую хозяйку найдешь!
     Михеич ощущал немалое удовольствие в разговоре с царем.
     - Да этого добра как не найти,  -  ответил он,  ухмыляясь,  - только не
охоч я  до  баб,  батюшка государь,  да  уж  и  стар становлюсь этаким делом
заниматься!
     - Баба бабе рознь,  - заметил Иоанн и, схватив Онуфревну за душегрейку,
- вот  тебе хозяйка!  -  сказал он  и  выдвинул мамку вперед.  -  Возьми ее,
старина, живи с ней в любви и в совете, да детей приживай!
     Опричники,   поняв  царскую  шутку,  громко  захохотали,  а  Михеич,  в
изумлении,  посмотрел на царя, не смеется ли и он, но на лице Иоанна не было
улыбки.
     Безжизненные глаза мамки вспыхнули.
     - Страмник ты!  -  закричала она на Иоанна,  -  безбожник!  Я  тебе дам
ругаться надо мной! Страмник ты, тьфу! Еретик бессовестный!
     Старуха застучала клюкою о крыльцо,  и губы ее еще сердитее зажевали, а
нос посинел.
     - Полно ломаться, бабушка, - сказал царь, - я тебе доброго мужа сватаю;
он будет тебя любить,  дарить,  уму-разуму научать!  А свадьбу мы сегодня же
после вечерни сыграем! Ну, какова твоя хозяйка, старичина?
     - Умилосердись,  батюшка государь!  -  проговорил Михеич в  совершенном
испуге.
     - Что ж? Разве она тебе не по сердцу?
     - Какое по сердцу, батюшка! - простонал Михеич, отступая назад.
     - Стерпится -  слюбится!  -  сказал Иоанн,  -  а  я  дам за  ней доброе
приданое!
     Михеич с ужасом посмотрел на Онуфревну,  которую царь все еще держал за
душегрейку.
     - Батюшка Иван Васильевич!  -  воскликнул он вдруг,  падая на колени, -
вели меня казнить, только не вели этакого сраму на себя принимать! Скорей на
плаху пойду, чем женюсь на ее милости, тетка ее подкурятина!
     Иван   Васильевич  немного   помолчал   и   вдруг   разразился  громким
продолжительным смехом.
     - Ну,  - сказал он, выпуская наконец Онуфревну, которая поспешила уйти,
ругаясь и  отплевываясь,  -  честь приложена,  убытку бог избавил!  Я  хотел
вашего счастья,  а  насильно венчать вас не буду!  Служи по-прежнему боярину
твоему,  старичина,  а ты, Никита, подойди сюда. Отпускаю тебе и вторую вину
твою.  А  этих голоштанников в  опричнину не  впишу;  мои молодцы,  пожалуй,
обидятся.  Пусть идут к Жиздре,  в сторожевой полк. Коли охочи они на татар,
будет им  с  кем переведаться.  Ты  же,  -  продолжал он особенно милостивым
голосом,  без  примеси своей обычной насмешливости и  положив руку на  плечо
Серебряного,  -  ты оставайся у  меня.  Я  помирю тебя с  опричниной.  Когда
узнаешь нас покороче,  перестанешь дичиться. Хорошо бить татар, но мои враги
не  одни татары;  есть и  хуже их.  Этих-то  научись грызть зубами и  метлой
выметать!
     И царь потрепал Серебряного по плечу.
     - Никита,  -  прибавил он благоволительно и оставляя свою руку на плече
князя,  -  у тебя сердце правдивое,  язык твой не знает лукавства;  таких-то
слуг мне и надо.  Впишись в опричнину; я дам тебе место выбылого Вяземского!
Тебе я верю, ты меня не продашь.
     Все опричники с  завистью посмотрели на  Серебряного;  они уже видели в
нем  новое,  возникающее светило,  и  стоявшие подале  от  Иоанна уже  стали
шептаться между  собою  и  выказывать свое  неудовольствие,  что  царь,  без
внимания к их заслугам,  ставит им на голову опального пришельца, столбового
боярина, древнего княжеского рода.
     Но сердце Серебряного сжалось от слов Иоанновых.
     - Государь,  - сказал он, сделав усилие над собою, - благодарствую тебе
за твою милость;  но дозволь уж лучше и мне к сторожевому полку примкнуться.
Здесь мне делать нечего,  я  к слободскому обычаю не привычен,  а там я буду
служить твоей милости, доколе сил хватит!
     - Вот  как!  -  сказал Иоанн и  снял руку с  плеча Серебряного,  -  это
значит,  мы неугодны его княжеской милости! Должно быть, с ворами оставаться
честнее,  чем быть моим оружничим!  Ну что ж, - продолжал он насмешливо, - я
никому в  дружбу не набиваюсь и  никого насильно не держу.  Свыклись вместе,
так и служите вместе. Доброго пути, разбойничий воевода!
     И,  взглянув презрительно на Серебряного, царь повернулся к нему спиной
и вошел во дворец.


        "Глава 38"
                              ВЫЕЗД ИЗ СЛОБОДЫ

     Годунов предложил Серебряному остаться у  него в  доме до выступления в
поход.  Этот  раз  предложение было сделано от  души,  ибо  Борис Федорович,
наблюдавший за каждым словом и за каждым движением царя, заключил, что грозы
более  не  будет  и   что  Иоанн  ограничится  одною  холодностью  к  Никите
Романовичу.
     Исполняя обещание,  данное Максиму,  Серебряный прямо с  царского двора
отправился к матери своего названого брата и отдал ей крест Максимов. Малюты
не  было дома.  Старушка уже знала о  смерти сына и  приняла Серебряного как
родного;  но,  когда он,  окончив свое поручение,  простился с  нею,  она не
посмела  его  удерживать,  боясь  возвращения мужа,  и  только  проводила до
крыльца с благословениями.
     Вечером,  когда Годунов оставил Серебряного в  опочивальне и  удалился,
пожелав ему спокойного сна, Михеич дал полную волю своей радости.
     - Ну,  боярин,  - сказал он, - выпал же мне наконец красный денек после
долгого горя!  Ведь с той поры,  как схватили тебя, Никита Романыч, я словно
света божьего не  вижу!  То  и  дело по  Москве да  по Слободе слоняюсь,  не
проведаю ль  чего про  тебя?  Как  услышал сегодня,  что ты  с  станичниками
вернулся,  так со  всех ног и  пустился на  царский двор;  ан  царь-то уж на
крыльце! Я давай меж станичников до тебя пробираться, да и не вытерпел, стал
ловить тебя за полу, а царь-то меня и увидел. Ну, набрался же я страху! Ввек
не забуду! Два молебна завтра отслужу, один за твое здоровье, а другой - что
соблюл меня господь от  этой ведьмы,  не дал надо мною такому скверному делу
совершиться!
     И  Михеич начал  рассказывать все,  что  с  ним  было  после  разорения
морозовского дома,  и  как он,  известив Перстня и  вернувшись на  мельницу,
нашел там Елену Дмитриевну и  взялся проводить ее до мужниной вотчины,  куда
слуги Морозова увезли его во время пожара.
     Серебряный нетерпеливо слушал многократные отступления Михеича.
     - Ведь я,  Никита Романыч,  -  говорил старик, - ведь я не слеп; хоть и
молчу,  а все вижу. Признаться, батюшка, не нравилось мне крепко, когда ты к
Дружине Андреичу-то ездил. Не выйдет добра из этого, думал я, да и совестно,
правду сказать,  за  тебя было,  когда ты  с  ним за одним столом сидел,  из
одного ковша пил.  Ты меня,  батюшка,  понимаешь.  Хоть ты,  положим,  и  не
виноват в  этом;  кто  его знает,  как оно к  человеку приходит!  Да  против
него-то грешно было.  Ну,  а теперь,  конечно, дело другое; теперь ей некому
ответа держать,  царствие ему небесное!  Да и молода она,  голубушка, вдовой
оставаться!
     - Не кори меня,  Михеич,  -  сказал Серебряный с неудовольствием,  -  а
скажи, где она теперь и что ты про нее знаешь?
     - Позволь,  батюшка, погоди; дай мне все по порядку тебе доложить. Вот,
изволишь ли видеть, как я от станичников-то на мельницу вернулся, мельник-то
мне и говорит:  залетела,  говорит,  жар-птица ко мне; отвези ее, говорит, к
царю Далмату! Я сначала не понял, что за птица и что за Далмат такой; только
уже после, когда показал он мне боярыню-то, тогда уж смекнул, что он про нее
говорил!  Вот и  поехали мы с  нею в  вотчину Дружины Андреича.  Сначала она
ничего,  молчит себе и  очей не  подымает;  потом стала потихоньку про  мужа
спрашивать;  а потом,  батюшка,  туда, сюда, да и про тебя спросила, только,
вишь, не прямо, а так, как бы нехотя, отворотимшись. Известно, женское дело.
Я ей все рассказал,  что было мне ведомо,  а она,  сердечная,  еще кручиннее
прежнего стала,  повесила головушку,  да  уже  во  всю  дорогу  ничего и  не
говорит.  Вот,  как стали подъезжать к вотчине, поприщ этак будет за де