,  он  твердо шел на плаху,  но здесь,  в  темнице,  скованный цепями,
изнуренный голодом, он не в силах был вынести этого голоса и взгляда. Малюта
несколько времени наслаждался произведенным им действием.
     - Батюшка князь,  -  взвизгнул он вдруг, бросая нож свой и подымаясь на
ноги, - дозволь мне прежде всего тебе честно долг заплатить!
     И, стиснув зубы, он поднял ладонь и замахнулся на Никиту Романовича.
     Кровь Серебряного отхлынула к сердцу, и к негодованию его присоединился
тот  ужас  омерзения,  какой  производит на  нас  близость  нечистой  твари,
грозящей своим прикосновением.
     Он устремил отчаянный взор свой на Годунова.
     В  эту минуту поднятая рука Малюты остановилась на воздухе,  схваченная
Борисом Федоровичем.
     - Григорий Лукьянович, - сказал Годунов, не теряя своего спокойствия, -
если ты его ударишь,  он расшибет себе голову об стену,  и  некого будет нам
допрашивать. Я знаю этого Серебряного.
     - Прочь!  - заревел Малюта, - не мешай мне над ним потешиться! Не мешай
отплатить ему за Поганую Лужу!
     - Опомнись, Григорий Лукьянович! Мы отвечаем за него государю!
     И Годунов схватил Малюту за обе руки.
     Но  как дикий зверь,  почуявший кровь,  Малюта ничего уже не помнил.  С
криком и проклятиями вцепился он в Годунова и старался опрокинуть его, чтобы
броситься на свою жертву.  Началась между ними борьба; светоч, задетый одним
из них, упал на землю и погас под ногою Годунова.
     Малюта пришел в себя.
     - Я скажу государю,  -  прохрипел он, задыхаясь, - что ты стоишь за его
изменника!
     - А я,  -  ответил Годунов,  -  скажу государю,  что ты хотел убить его
изменника без допроса, потому что боишься его показаний!
     Нечто  вроде  рычания  вырвалось из  груди  Малюты,  и  он  бросился из
темницы, позвав с собою палача.
     Между  тем   как   они  ощупью  взбирались  по   лестнице,   Серебряный
почувствовал, что ему отпускают цепи и что он опять может двигаться.
     - Не отчаивайся,  князь! - шепнул ему на ухо Годунов, крепко сжимая его
руку. - Главное, выиграть время.
     И он поспешил вслед за Малютой, заперев предварительно за собой дверь и
тщательно задвинув засовы.
     - Григорий Лукьянович,  -  сказал он Скуратову,  догнав его у  выхода и
подавая ему ключи в присутствии стражи, - ты не запер тюрьмы. Этак делать не
годится; неравно подумают, ты заодно с Серебряным!
     В  то самое время,  как описанное происходило в  тюрьме,  Иоанн сидел в
своем тереме,  мрачный и недовольный.  Незнакомое ему чувство мало-помалу им
овладело. Чувство это было невольное уважение к Серебряному, которого смелые
поступки возмущали его самодержавное сердце,  а  между тем не  подходили под
собственные  его  понятия  об  измене.   Доселе  Иоанн  встречал  или  явное
своеволие,  как в боярах, омрачавших своими раздорами время его малолетства,
или гордое непокорство, как в Курбском, или же рабскую низкопоклонность, как
во всех окружавших его в настоящее время.  Но Серебряный не принадлежал ни к
одному из  этих разрядов.  Он разделял убеждения своего века в  божественной
неприкосновенности прав Иоанна;  он умственно подчинялся этим убеждениям,  и
более привыкший действовать,  чем мыслить,  никогда не выходил преднамеренно
из  повиновения царю,  которого считал представителем божией воли на  земле.
Но,   несмотря  на   это,   каждый  раз,   когда  он  сталкивался  с   явною
несправедливостью,  душа  его  вскипала негодованием,  и  врожденная прямота
брала верх над правилами, принятыми на веру. Он тогда, сам себе на удивление
и  почти  бессознательно,  действовал наперекор этим  правилам,  и  на  деле
выходило  совсем  не   то,   что  они  ему  предписывали.   Эта  благородная
непоследовательность противоречила всем понятиям Иоанна о  людях и приводила
в замешательство его знание человеческого сердца. Откровенность Серебряного,
его  неподкупное прямодушие и  неспособность преследовать личные выгоды были
очевидны для самого Иоанна.  Он понимал,  что Серебряный его не обманет, что
можно на него вернее положиться, чем на кого-либо из присяжных опричников, и
ему приходило желание приблизить его к  себе и  сделать из него свое орудие;
но вместе с тем он чувствовал,  что орудие это, само по себе надежное, может
неожиданно ускользнуть из  рук его,  и  при одной мысли о  такой возможности
расположение его  к  Серебряному  обращалось  в  ненависть.  Хотя  подвижная
впечатлительность Иоанна и побуждала его иногда отказываться от кровавых дел
своих и  предаваться раскаянию,  но  то были исключения;  в  обыкновенное же
время  он  был  проникнут сознанием своей  непогрешимости,  верил  твердо  в
божественное начало  своей  власти  и  ревниво  охранял  ее  от  посторонних
посягательств;  а  посягательством  казалось  ему  всякое,  даже  молчаливое
осуждение.  Так случилось и  теперь.  Мысль простить Серебряного мелькнула в
душе  его,  но  тотчас же  уступила место  убеждению,  что  Никита Романович
принадлежит к числу людей, которых не должно терпеть в государстве.
     "Аще,  -  подумал он,  -  целому стаду, идущу одесную{174}, единая овца
идет ошую{174},  пастырь ту овцу изъемлет из стада и  закланию предает!" Так
подумал Иоанн  и  решил в  сердце своем участь Серебряного.  Казнь ему  была
назначена на следующий день; но он велел снять с него цепи и послал ему вина
и пищи от своего стола.
     Между тем,  чтобы разогнать впечатления,  возбужденные в нем внутреннею
борьбою,  впечатления непривычные,  от которых ему было неловко,  он вздумал
проехаться в чистом поле и приказал большую птичью охоту.
     Утро было прекрасное. Сокольничий, подсокольничий, начальные люди и все
чины сокольничья пути выехали верхами,  в  блестящем убранстве,  с соколами,
кречетами и челигами на рукавицах, и ожидали государя в поле.
     Недаром искони говорилось, что полевая потеха утешает сердца печальные,
а  кречетья добыча  веселит весельем радостным старого и  малого.  Сколь  ни
пасмурен был царь, когда выехал из Слободы с своими опричниками, но при виде
всей блестящей толпы сокольников лицо его  прояснилось.  Местом сборища были
заповедные луга  и  перелески,  верстах в  двух от  Слободы по  Владимирской
дороге.
     Сокольничий,  в  красном бархатном кафтане с золотою нашивкой и золотою
перевязью, в парчовой шапке, в желтых сапогах и в нарядных рукавицах, слез с
коня и подошел к Иоанну,  сопровождаемый подсокольничим, который нес на руке
белого кречета, в клобучке и в колокольцах.
     Поклонившись до земли, сокольничий спросил:
     - Время ли, государь, веселью быть?
     - Время, - отвечал Иоанн, - начинай веселье!
     Тогда сокольничий подал царю богатую рукавицу, всю испещренную золотыми
притчами,  и,  приняв кречета от  подсокольничего,  посадил его  государю на
руку.
     - Честные и доброхвальные охотники!  -  сказал сокольничий, обращаясь к
толпе опричников,  -  забавляйтеся и утешайтеся славною, красною и премудрою
охотой, да исчезнут всякие печали и да возрадуются сердца ваши!
     Потом, обратясь к сокольникам:
     - Добрые и прилежные сокольники! - сказал он, - напускайте и добывайте!
     Тогда вся пестрая толпа сокольников рассеялась по полю.  Иные с  криком
бросились в  перелески,  другие поскакали к небольшим озерам,  разбросанным,
как зеркальные осколки, между кустами.
     Вскоре стаи уток поднялись из камышей и потянулись по воздуху.
     Охотники пустили соколов.  Утки бросились было обратно к озерам, но там
встретили их другие соколы,  и они в испуге разметались, как стрелы, по всем
направлениям.
     Соколы,  дермлиги{175} и  разные челиги,  ободряемые криками поддатней,
нападали на  уток,  кто вдогонку,  кто наперехват,  кто прямым боем,  сверху
вниз, падая, как камень, на спину добычи.
     Отличилися в  этот день и  Бедряй и  Смеляй,  сибирские челиги{175},  и
Арбаси Анпрас,  соколы-дикомыты{175},  и Хорьяк,  и Худяк, и Малец, и Палец.
Досталось от них и уткам, и тетеревам, которых рядовые сокольники выпугивали
бичами из зарослей. Чуден и красносмотрителен был лет разнопородных соколов.
Тетерева беспрестанно падали,  кувыркаясь в  воздухе.  Несколько раз  утки в
отчаянье бросались лошадям под  ноги и  были схвачены охотниками живьем.  Не
обошлось и  без  наклада.  Молодик Гамаюн,  бросившись с  высоты на  старого
косача, летевшего очень низко, ударился грудью оземь и убился на месте.
     Астрец  и  Сородум,   два  казанские  розмытя{175},   улетели  из  виду
охотников,  несмотря ни на свист поддатней, ни на голубиные крылья, которыми
они махали.
     Но  всех  славнее  и  удивительнее выказал  себя  царский  кречет{175},
честник,  по прозванию Адраган.  Два раза напускал его царь,  и  два раза он
долго  оставался в  воздухе,  бил  без  промаху всякую птицу и,  натешившись
вдоволь,  спускался опять на  золотую рукавицу царя.  В  третий раз  Адраган
пришел в  такую ярость,  что начал бить не только полевую птицу,  но и самих
соколов,  которые неосторожно пролетали мимо него.  Сокол Смышляй и  соколий
челиг  Кружок упали на  землю с  подрезанными крыльями.  Тщетно царь  и  все
бывшие при  нем  сокольники манили Адрагана на  красное сукно  и  на  птичьи
крылья.  Белый  кречет  чертил в  небе  широкие круги,  подымался на  высоту
невидимую и  подобно  молнии  стремился на  добычу;  но,  вместо  того  чтоб
опускаться за нею на землю,  Адраган после каждой новой победы опять взмывал
кверху и улетал далеко.
     Сокольничий,  потеряв  надежду достать Адрагана,  поспешил подать  царю
другого кречета.  Но  царь любил Адрагана и  припечалился,  что  пропала его
лучшая птица.  Он  спросил у  сокольничего,  кому из рядовых указано держать
Адрагана. Сокольничий отвечал, что указано рядовому Тришке.
     Иоанн велел позвать Тришку. Тришка, чуя беду, явился бледный.
     - Человече,  -  сказал ему царь, - так ли ты блюдешь честника? На что у
тебе вабило{176}, коли ты не умеешь наманить честника? Слушай, Тришка, отдаю
в твои руки долю твою: коли достанешь Адрагана, пожалую тебя так, что никому
из  вас  такого  времени  не  будет;  а  коли  пропадет  честник,  велю,  не
прогневайся,  голову с  тебя снять,  -  и то будет всем за страх;  а я давно
замечаю, что нет меж сокольников доброго настроения и гибнет птичья потеха!
     При последних словах Иоанн покосился на самого сокольничего, который, в
свою очередь, побледнел, ибо знал, что царь ни на кого не косится даром.
     Тришка,  не теряя времени,  вскочил на конь и поскакал искать Адрагана,
молясь  своему  заступнику,  святому угоднику Трифону,  чтоб  указал он  ему
потерянного кречета.
     Охота меж тем шла своим чередом. Уже не по один час тешился государь, и
уже  много  всякой добычи было  ввязано в  торока{177},  как  новое  зрелище
обратило на себя внимание Иоанна.
     По Владимирской дороге тащились двое слепых,  один средних лет,  другой
старик,  с  седою кудрявою головой и  длинною бородой.  На  них  были белые,
изношенные рубахи,  а на полотенцах,  перекинутых через плечи крест-накрест,
висели с одной стороны мешок для сбирания милостыни, а с другой - изодранный
кафтан, скинутый по случаю жары. Остальные пожитки, как-то: гусли, балалайки
и  торбу с хлебом,  -  они взвалили на дюжего молодого парня,  служившего им
вожатым.  Сначала тот из  слепых,  который был помоложе,  держался за  плечо
вожатого,  а  сам  тащил  за  собою старика.  Только молодой парень,  видно,
зазевался на охоту и забыл про товарищей. Слепые отстали от зрячего. Держась
один  за  другого,  они  щупали землю высокими палками и  часто спотыкались.
Глядя на них,  Иван Васильевич не мог удержаться от смеха. Он подъехал к ним
ближе. В это время передний слепой оступился, упал в лужу и потянул за собою
товарища.  Оба  встали,  покрытые  грязью,  отплевываясь и  браня  вожатого,
который смотрел разиня рот на блестящих опричников. Царь громко смеялся.
     - Кто вы, молодцы? - спросил он. - Откуда и куда идете?
     - Проваливай! - отвечал младший слепой, не снимая шапки, - много будешь
знать, скоро состаришься.
     - Дурень! - закричал один опричник, - аль не видишь, кто перед тобой!
     - Сам ты дурень!  -  отвечал слепой, выкатив на опричника белки свои. -
Где мне видеть,  коли глаз нетути.  Вот ты -  дело другое;  у  тебя без двух
четыре, так видишь ты и дале и шире; скажи, кто передо мной, так буду знать!
     Царь приказал молчать опричнику и ласково повторил вопрос свой.
     - Мы люди веселые, - отвечал слепой, - исходили деревни и села, идем из
Мурома  в  Слободу,  бить  баклуши,  добрых людей  тешить,  кого  на  лошадь
подсадить, кого спешить.
     - Вот как!  -  сказал царь, которому нравились ответы слепого, - так вы
муромцы, калашники, вертячие бобы! А есть еще у вас богатыри в Муроме?
     - Как  не  быть!  -  отвечал слепой,  не  запинаясь.  -  Этот  товар не
переводится;  есть у  нас дядя Михей:  сам себя за волосы на вершок от земли
подымает; есть тетка Ульяна: одна ходит на таракана.
     Все опричники засмеялись. Царю давно уже не было так весело.
     "Вот и вправду веселые люди,  -  подумал он,  -  видно, что не здешние.
Надоели мне уже мои сказочники. Все одно и то же наладили. Да уж и скоморохи
мне наскучили.  С тех пор как пошутил я с одним неосторожно,  стали все меня
опасаться;  смешного слова не добьешься;  точно будто моя вина,  что у  того
дурака душа не крепко в теле сидела!"
     - Слушай, молодец: что, сказки сказывать умеешь?
     - Какова сказка,  - отвечал слепой, - и кому сказывать. Вот мы ономнясь
рассказали старицкому воеводе сказку про  козу  косматую,  да  на  свою шею:
коза-то,  вишь,  вышла сама воеводша,  так он нас со двора и  велел согнать,
накостылявши затылок. Вперед не расскажем.
     Трудно  описать хохот,  который раздался между  опричниками.  Старицкий
воевода был в  немилости у царя.  Насмешка слепого пришлась как нельзя более
кстати.
     - Слушайте,  человеки,  -  сказал царь,  - ступайте в Слободу, прямо во
дворец,  там ждите моего приезда, царь-де вас прислал. Да чтоб вас накормили
и напоили, а приеду домой, послушаю ваших сказок!
     При слове "царь" слепые оробели.
     - Батюшка государь!  -  сказали они, упав на колени. - Не взыщи за нашу
грубую, мужицкую речь! Не вели нам головы сечь, по неведенью согрешили!
     Царь усмехнулся испугу слепых и поехал опять в поле продолжать охоту, а
слепые с вожатым побрели по направлению Слободы.
     Пока толпа опричников могла их видеть,  они держались один за другого и
беспрестанно спотыкались,  но,  лишь только поворот дороги скрыл их из виду,
младший слепой остановился, оглянулся во все стороны и сказал товарищу:
     - А  что,  дядя  Коршун,  устал небось спотыкаться?  Ведь  пока дело-то
недурно идет;  что-то будет дале?  Да чего ты так брови-то понасупил,  дядя?
Аль жаль тебе, что дело затеяли?
     - Не  то,  -  отвечал  старый  разбойник,  -  уж  взялся  идти,  небось
оглядываться не стану;  да только вот сам не знаю,  что со мной сталось; так
тяжело на сердце,  как отродясь еще не бывало, и о чем ни задумаю, все опять
то же да то же на ум лезет!
     - А что тебе лезет на ум?
     - Слушай,  атаман.  Вот уж двадцать лет минуло с той поры, как тоска ко
мне прикачнулась, привалилася, а никто, ни на Волге, ни на Москве, про то не
знает; никому я ни слова не вымолвил; схоронил тоску в душе своей, да и ношу
двадцать лет,  словно жернов на шее. Пытался было раз говеть в великий пост,
хотел попу все на духу рассказать,  да молиться не смог - и говеть бросил. А
вот теперь опять оно меня и душит и давит;  кажется,  вот как вымолвлю,  так
будет легче.  Тебе-то сказать и не так тяжело, как попу: ты ведь и сам такой
же, как я.
     Глубокая грусть изображалась на лице Коршуна. Перстень слушал и молчал.
Оба разбойника сели на краю дороги.
     - Митька,  -  сказал Перстень вожатому,  - садись-ка поодаль да гляди в
оба; коли кого дозришь, махни нам; да смотри не забудь: ты глух и нем; слова
не вырони!
     - Добро, - сказал Митька, - нябось ня выроню!
     - Типун тебе на  язык,  дурень этакий,  нишкни!  И  с  нами не  говори.
Привыкай молчать;  не то как раз при ком-нибудь языком брякнешь, тогда и нас
и тебя поминай как звали!
     Митька отошел шагов на  сто и  лег на брюхо,  уперев локти в  землю,  а
подбородок в руки.
     - Ведь добрый парень,  -  сказал Перстень,  глядя ему вслед,  - а глуп,
хоть кол  на  голове теши.  Пусти его  только,  разом проврется!  Да  нечего
делать,  лучше его нет;  он, по крайней мере, не выдаст; постоит и за себя и
за нас, коли, не дай бог, нам круто придется. Ну что, дядя, теперь никто нас
не услышит: говори, какая у тебя кручина? Эх, не вовремя она тебя навестила!
     Старый  разбойник опустил  кудрявую голову  и  провел  ладонью по  лбу.
Хотелось ему говорить, да начать было трудно.
     - Вишь,  атаман,  -  сказал он,  -  довольно я людей перегубил на своем
веку,  что и говорить!  Смолоду полюбилась красная рубашка! Бывало, купец ли
заартачится,  баба ли запищит,  хвачу ножом в бок -  и конец. Даже и теперь,
коли б  случилось кого отправить -  рука не  дрогнет!  Да  что тут!  не тебя
уверять стать;  я  чай,  и  ты  довольно народу на тот свет спровадил;  не в
диковинку тебе, так ли?
     - Ну, что ж с того? - отвечал Перстень с приметным неудовольствием.
     - Да то,  что ни ты,  ни я,  мы не бабы, не красные девицы; много у нас
крови на душе;  а ты мне вот что скажи, атаман: приходилось ли тебе так, что
как вспомнишь о  каком-нибудь своем деле,  так тебя словно клещами за сердце
схватит,  и холодом и жаром обдаст с ног до головы,  а потом гложет, гложет,
так что хоть бы на свет не родиться?
     - Полно, дядя, о чем спрашивать вздумал, не такое теперь время.
     - Вот,  - продолжал Коршун, - я много уж и позабыл дел своих, одного не
могу забыть.  Тому будет полсорока годов{180},  жили мы на Волге,  ходили на
девяти стругах;  атаманом был у нас Данило Кот; о тебе еще и помину не было,
меня уже знали в  шайке и  тогда уже величали Коршуном.  Разбивали мы и суда
богатые,  и  пристани грабили,  а что,  бывало,  добудем,  то всегда поровну
делим,  и никакого спору Данило Кот не терпел. Кажется, чего бы лучше? Житье
привольное, всегда сыты, одеты. Бывало, как нарядимся в цветные кафтаны, как
заломим шапки,  да  ударим в  весла,  да  затянем удалую,  так в  деревнях и
городах народ на  берег и  валит,  на молодцов посмотреть,  на соколов ясных
полюбоваться! А мы себе гребем да поем, во всю глотку заливаемся, из пищалей
на ветер постреливаем, красным девкам подмигиваем. А иной раз, как посядем с
копьями да с рогатинами,  так струги наши словно лесом поросли!  Хорошо было
житье,  да подбил меня бес проклятый.  Думаю себе раз:  что ж? я ведь больше
других работаю, а корысть идет мне со всеми ровная. И положил себе на мысль:
пойти одному на промысел,  зашибить добычи, да не отдавать в артель, а взять
на  себя одного.  Оделся нищим,  почитай как  теперь повесил на  шею  торбу,
всунул засапожник за онучу,  да и побрел себе по дороге к посаду, не проедет
ли кто?  Жду себе, жду: ни обозу, ни купца, никого не видать. Разобрала меня
досада.  Добро ж,  говорю,  не дает бог корысти, так теперь кто б ни прошел,
будь он хоть отец родной, дочиста оберу! Только лишь подумал, идет по дороге
баба убогая,  несет что-то в лукошке,  лукошко холстом обернуто. Лишь только
поравнялась она со мной,  я выскочил из-за куста.  Стой, говорю, баба! Давай
лукошко!  Она мне в ноги:  что хошь бери,  а лукошко не тронь! Эге, думаю я,
так у тебя,  видно,  казна там спрятана,  да и ухватился рукой за лукошко. А
баба голосить, ругать меня, кусать за руку. Я уж был больно сердит, что день
даром пропал,  а тут осерчал еще пуще.  Бес толкнул меня под бок,  я вытащил
засапожник,  да и всадил бабе в горло.  Как только свалилась она, страх меня
взял. Ударился было бежать, да одумался и воротился за лукошком. Думаю себе:
уж  убил бабу,  так пусть же  не  даром!  Взял лукошко,  не раскрывая,  да и
пустился ле