Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
лжна просить вас об
увольнении меня от настоящей должности, потому что, поступая так, как вы
того желаете, я буду насиловать мою совесть, а действуя по собственному
пониманию, конечно, буду не угодна вам".
- Вот видите, - заключил барон, кончив диктовать письмо, - вышло ядом
пропитано, но придраться не к чему.
- Никакого тут яду нет. Не так бы к этим господам следовало писать! -
возразила Анна Юрьевна с неудовольствием, однако написанное прежде ею письмо
изорвала, а продиктованное бароном запечатала и отправила. Барон вообще,
день ото дня, все больше и больше начинал иметь на нее влияние, и это, по
преимуществу, происходило оттого, что он казался Анне Юрьевне очень умным
человеком.
- Ecoutez, mon cher!* - обратилась она к нему после некоторого
раздумья. - Князь Григоров не секретничает с вами об Елене?
______________
* Послушайте, мой дорогой! (франц.).
- Нет, не секретничает, - отвечал барон.
- Съездите к нему, будьте так добры, и расскажите все это! - заключила
Анна Юрьевна.
Барон сделал гримасу: ему очень не хотелось ехать к Григоровым, так как
он предполагал, что они, вероятно, уже знали или, по крайней мере,
подозревали об его отношениях к Анне Юрьевне, а потому он должен был
казаться им весьма некрасивым в нравственном отношении, особенно княгине,
которую барон так еще недавно уверял в своей неизменной любви; а с другой
стороны, не угодить и Анне Юрьевне он считал как-то неудобным.
- Пожалуйста, - повторила между тем та.
Барон, нечего делать, поднялся и поехал, а через какой-нибудь час
вернулся и привез даже с собой князя. Сей последний не очень, по-видимому,
встревожился сообщенным ему известием, что отчасти происходило оттого, что
все последнее время князь был хоть и не в веселом, но зато в каком-то
спокойном и торжественном настроении духа: его каждоминутно занимала мысль,
что скоро и очень скоро предстояло ему быть отцом. О, с каким восторгом и
упоением он готов был принять эту новую для себя обязанность!..
- Я рад с своей стороны, что Елена не будет служить, - сказал он Анне
Юрьевне.
- Но я зато не рада!.. - возразила она. - Тут они затронули меня!.. Я
сама должна через это бросить мое место.
- И то отлично, что вы бросаете место!.. Разве в России можно служить?
- подхватил князь.
- Я также нахожу, что отлично кинуть подобную должность, - подтвердил и
барон.
Ему давно хотелось навести как-нибудь Анну Юрьевну на эту мысль с тем,
чтобы удобнее было уговорить ее ехать сначала за границу, а потом и совсем
поселиться в Петербурге.
Анна Юрьевна, однако, доводами своих кавалеров мало убедилась и
оставалась рассерженною и взволнованною.
Князь после того поехал сказать Елене о постигшей ее участи и здесь
встретил то, чего никак не ожидал: дверь ему, по обыкновению, отворила
Марфуша, у которой на этот раз нос даже был распухшим от слез, а левая щека
была вся в синяках.
- Дома Елена Николаевна? - спросил он ее.
- Нет-с, никак нет! - ответила Марфуша, едва удерживаясь от рыданий.
- Но где же она? - спросил с беспокойством князь.
- Они совсем от маменьки уехали-с.
- Как совсем уехала? Куда уехала?
- В гостиницу Роше какую-то!.. Дворник сейчас и платья ихние повез туда
за ними.
Князь понять ничего не мог из всего этого.
- Что же она рассорилась, что ли, с матерью? - спросил он.
- Не знаю-с, - отвечала Марфуша, недоумевавшая, кажется, говорить ли ей
правду или нет.
- А Елизавета Петровна где? - спросил князь.
- Они дома-с.
Как ни противно было князю каждый раз встречаться с Елизаветой
Петровной, но на этот раз он сам назвался на то, чтобы узнать от нее, что
такое случилось.
- Поди, доложи, примет ли она меня? - сказал он Марфуше.
Та пошла.
- Пожалуйте, просят-с, - сказала она, возвратясь к нему в переднюю.
Князь пошел.
Елизавета Петровна приняла князя у себя в спальне и лежа даже в
постели. Лицо у нее тоже было заплаканное и дышавшее гневом.
- Что Елена-то Николаевна ваша наделала со мной!.. - произнесла она
тотчас же, как князь вошел.
- Что такое? - спросил тот.
Елизавета Петровна злобно усмехнулась.
- Разгневаться изволила... Эта сквернавка, негодяйка Марфутка, -
чесался у ней язык-то, - донесла ей, что управляющий ваш всего как-то раза
два или три приходил ко мне на дачу и приносил от вас деньги, так зачем вот
это, как я смела принимать их!.. И таких мне дерзостей наговорила, таких,
что я во всю жизнь свою ни от кого не слыхала ничего подобного.
Князь слушал Елизавету Петровну с понуренной головой и с недовольным
видом; ему, видимо, казалось все это вздором и бабьими дрязгами.
- И все это по милости какой-нибудь мерзкой девки, - продолжала между
тем та, снова приходя в сильный гнев. - Ну, и досталось же ей!..
Досталось!.. Будет с нее...
Елизавета Петровна, в самом деле, перед тем только била и таскала
Марфушу за волосы по всем почти комнатам, так что сама даже утомилась и
бросилась после того на постель; а добродушная Марфуша полагала, что это так
и быть должно, потому что очень считала себя виноватою, расстроив барыню с
барышней своей болтовней.
- Что ж, Елена Николаевна совсем от вас уехала? - спросил князь
Елизавету Петровну.
- Совсем!.. Говорит, что не хочет, чтобы я ею торговала. Я пуще
подбивала ее на это... Жаль, видно, стало куска хлеба матери, и с чем теперь
я осталась?.. Нищая совсем! Пока вот вы не стали помогать нам, дня по два
сидели не евши в нетопленных комнатах, да еще жалованье ее тогда было у
меня, а теперь что? Уж как милостыни буду просить у вас, не оставьте вы
меня, несчастную!
Елизавета Петровна повернулась при этом на своей постели и спустила
одну руку до самого пола, как бы представляя, что она кланяется до земли.
- Будете вы обеспечены, этим не тревожьтесь! - сказал ей тот с досадой
и собираясь уйти.
- А нынешний-то месяц получу ли, что прежде получала? Он уж весь
прошел!.. - проговорила Елизавета Петровна кротким голосом.
- Получите и за нынешний и за будущий, - отвечал ей князь, выходя в
залу и явно презрительным тоном.
Сев в карету, он велел как можно проворнее везти себя в
Роше-де-Канкаль. Елена взяла тот же нумер, где они обыкновенно всегда
встречались. При входе князя она взмахнула только на него глазами, но не
тронулась с своего места. За последнее время она очень похудела: под глазами
у нее шли синие круги; румянец был какой-то неровный.
- Прекрасно, отлично со мной вы поступали! - говорила она, подавая,
впрочем, князю руку, когда тот протянул свою.
- Что такое я поступал? - отвечал тот, смеясь.
- Ничего!.. Смешно это очень!.. - продолжала искренно сердитым голосом
Елена. - Хоть бы словом, хоть бы звуком намекнул мне, что у них тут
происходит: хороша откровенность между нами существует!
- В чем тут откровенности-то быть, - я даже не знаю!..
- Как вы не знаете? - воскликнула Елена. - Вы знали, я думаю, что я всю
честь мою, все самолюбие мое ставила в том, чтобы питаться своими трудами и
ни от кого не зависеть, и вдруг оказывается, что вы перешепнулись с милой
маменькой моей, и я содержанкой являюсь, никак не больше, самой чистейшей
содержанкой!
- Содержанкой, выдумала что!.. - произнес князь.
- Как же не содержанкой? Мать мне сама призналась, что она получала от
вас несколько месяцев по триста рублей серебром каждый, и я надеюсь, что
деньги эти вы давали ей за меня, и она, полагаю, знала, что это вы платите
за меня!.. Как же вы оба смели не сказать мне о том?.. Я не вещь
неодушевленная, которую можно нанимать и отдавать в наем, не спрашивая даже
ее согласия!
- Я единственно не сказал тебе потому, что этого не желала мать твоя.
- А вы разве не знали, что за существо мать моя?.. Разве я скрывала от
вас когда-нибудь ее милые качества? Но, может быть, вам ее взгляд на вещи
больше нравится, чем мой; вам тоже, может быть, желалось бы не любить меня,
а покупать только!..
- Я не покупал вас, а делился с вами тем, чего у меня избыток: вы сами
собственность считаете почти злом, от которого каждому хорошо освободиться!
- Да-с, прекрасно!.. - возразила ему с запальчивостью Елена. - Это было
бы очень хорошо, если бы вы весь ваш доход делили между бедными, и я с
удовольствием бы взяла из них следующую мне часть; но быть в этом случае
приятным исключением я не желаю, и тем более, что я нисколько не нуждалась в
ваших деньгах: я имела свои средства!
- Но ваши средства были так ничтожны, что на них нельзя было
существовать. Елизавета Петровна мне призналась, что до моей маленькой
помощи вы не имели дров на что купить, обеда порядочного изготовить, и если
вам не жаль себя и своего здоровья, так старуху вам в этом случае следует
пощадить и сделать для нее жизнь несколько поспокойнее.
- Я нисколько не обязана эту старуху особенно успокоивать! - возразила
Елена.
- Как не обязаны!.. Она вам мать! - воскликнул даже с удивлением князь.
- Что ж такое мать! - отвечала, в свою очередь, с запальчивостью Елена.
Князь пожал на это плечами.
- То, что в нас есть чисто инстинктивное и совершенно бессознательное
чувство любви родителей к детям и детей к родителям! - возразил он ей.
- Да, родителей к детям - это так: и оно дано им природой в смысле
поддержания рода, чтобы они берегли и лелеяли своих птенцов; дети же
обыкновенно наоборот: как получат силы, в них сейчас является стремление
улететь из родного гнезда. Конечно, есть родители, которые всех самих себя
кладут в воспитание детей, в их будущее счастье, - те родители, разумеется,
заслуживают благодарности от своих детей; но моей матери никак нельзя
приписать этого: в детстве меня гораздо больше любил отец, потом меня
веселил и наряжал совершенно посторонний человек, и, наконец, воспитало и
поучало благотворительное заведение.
С каждым словом Елены князь становился все мрачнее и мрачнее. Он
совершенно соглашался, что она говорит правду, но все-таки ему тяжело было
ее слушать.
- Вы, может быть, действительно, - начал он, не поднимая глаз на Елену,
- имеете некоторое право не заботиться очень много о вашей матери, но вы
теперь должны уже подумать о самой себе: вам самим будет не на что
существовать!
- Почему же мне не на что будет существовать? Я жалованье имею.
- То есть имели!.. Вот прочтите эту бумагу, которую прислали о вас Анне
Юрьевне, - проговорил князь и подал полученное Анной Юрьевной письмо,
которое он, уезжая от нее, захватил с собой.
Прочитав письмо, Елена страшно изменилась в лице. Князь никак не ожидал
даже, чтобы это так сильно ее поразило.
- Что ж, разве Анна Юрьевна и выгонит меня по этому письму? - спросила
она с раздувшимися ноздрями и дрожащим немного голосом.
- Анне Юрьевне делать больше нечего, она не может не послушать данного
ей приказания, - отвечал неторопливо князь.
- Нет, этого нельзя!.. Этого не должно быть!.. - возразила Елена. - Вы,
князь, извольте хлопотать как угодно!.. Поднимите все ваши аристократические
связи и отстойте меня!..
- Весьма рад бы был, - сказал тот, - но тут ничего не поделаешь; вы
прочтите, кем подписано письмо: этих господ никакими связями не пересилишь!
- Поэтому я так и погибать должна? - спросила Елена.
- Но зачем же погибать, друг мой милый? Вдумайтесь вы хорошенько и
поспокойней в ваше положение, - начал князь сколь возможно убедительным
голосом. - На что вам служба?.. Зачем она вам?.. Неужели я по своим чувствам
и по своим средствам, наконец, - у меня ведь, Елена, больше семидесяти тысяч
годового дохода, - неужели я не могу обеспечить вас и вашу матушку?
- Я не хочу моей матери обеспечивать, - понимаете вы?.. Я еще давеча
сказала, что ей довольно мною торговать! Если вы хотите ей помогать, так
лично для нее, но никак не для меня!.. Чтоб и имени моего тут не было!
- Прекрасно: я ей буду помогать лично для нее; но как же вы-то, чем
будете жить? Позволите вы мне вам предложить что-нибудь для вашего
существования?
- Теперь, конечно, давайте! Не с голоду же умирать! - отвечала Елена,
пожимая плечами. - Не думала я так повести жизнь, - продолжала она почти
отчаянным голосом, - и вы, по крайней мере, - отнеслась она к князю, -
поменьше мне давайте!.. Наймите мне самую скромную квартиру - хоть этим
отличиться немного от содержанки!
- Вы помешаны, Елена, ей-богу, помешаны! - сказал князь.
- Ну да, разумеется, помешанная: думала всю жизнь сама собой
просуществовать, а судьба-то и пристукнула: "Врешь!.. Помни, что ты женщина!
А негодяи-мужчины давным-давно и всюду отняли у вас эту возможность!.."
Князь ничего ей не возражал: его по преимуществу беспокоило то, что
Елена, в ее положении, волнуется и тревожится.
- Если я умру теперь, что весьма возможно, - продолжала она, - то
знайте, что я унесла с собой одно неудовлетворенное чувство, про которое еще
Кочубей{192} у Пушкина сказал: "Есть третий клад - святая месть, ее
готовлюсь к богу снесть!" Меня вот в этом письме, - говорила Елена, указывая
на письмо к Анне Юрьевне, - укоряют в вредном направлении; но, каково бы ни
было мое направление, худо ли, хорошо ли оно, я говорила о нем всегда только
с людьми, которые и без меня так же думали, как я думаю; значит, я не
пропагандировала моих убеждений! Напротив того, в этой дурацкой школе глупых
девчонок заставляла всегда твердейшим образом учить катехизис и разные
священные истории, внушала им страх и уважение ко всевозможным
начальническим физиономиям; но меня все-таки выгнали, вышвырнули из службы,
а потому теперь уж извините: никакого другого чувства у меня не будет к моей
родине, кроме ненависти. Впрочем, я и по рождению больше полячка, чем
русская, и за все, что теперь будет клониться к погибели и злу вашей дорогой
России, я буду хвататься, как за драгоценность, как за аромат какой-нибудь.
Князь продолжал оставаться нахмуренным.
- Странная логика! - продолжал он. - Вам один какой-то господин сделал
зло, а вы начинаете питать ненависть ко всей стране.
- Не один этот господин, а вся страна такая, от малого и до большого,
от мужика и до министра!.. И вы сами точно такой же!.. И это чувство я
передам с молоком ребенку моему; пусть оно и его одушевляет и дает ему
энергию действовать в продолжение всей его жизни.
- Но, прежде чем передавать ему такие убеждения, - возразил князь,
видя, что Елена все больше и больше выходит из себя, - вам надобно
позаботиться, чтобы здоровым родить его, а потому успокойтесь и не думайте о
той неприятности, которую я имел глупость передать вам.
- Ах, да, действительно, - воскликнула Елена грустно-насмешливым
голосом, - женщина прежде всего должна думать, что она самка и что первая ее
обязанность - родить здоровых детей, здоровой грудью кормить их, потом снова
беременеть и снова кормить: обязанность приятная, нечего сказать!
- Зато самая естественная, непридуманная, - сказал князь.
- Конечно, конечно!.. - соглашалась Елена тем же насмешливым тоном. -
Неприятно в этом случае для женщин только то, что так как эти занятия самки
им не дают времени заняться ничем другим, так мужчины и говорят им: "Ты,
матушка, шагу без нас не смеешь сделать, а не то сейчас умрешь с голоду со
всеми детенышами твоими!"
- Но что же делать с тем, что женщины, а не мужчины родят, - это уж
закон природы, его же не прейдеши! - сказал князь, смеясь.
- Нет, прейдем, прейдем, - извините! - повторяла настойчиво Елена.
- Но как и чем? - спросил князь.
- А тем, что родим ребенка, да и отдадим его в общину!
- И вы в состоянии были бы теперь вашего ребенка отдать в общину?
- Отчего же не отдать?.. Не знаю, что я потом к нему буду чувствовать,
но, судя по теперешним моим чувствам, кажется, отдала бы... - отвечала
Елена, но как-то уже не таким решительным тоном.
- Нет, не отдали бы! - возразил ей князь и вскоре потом ушел от нее.
Всю дорогу он прошел пешком и был точно ошеломленный. Последний
разговор его с Еленой не то что был для него какой-нибудь неожиданностью, -
он и прежде еще того хорошо знал, что Елена таким образом думает, наконец,
сам почти так же думал, - но все-таки мнения ее как-то выворачивали у него
всю душу, и при этом ему невольно представлялась княгиня, как совершенная
противуположность Елене: та обыкновенно каждую неделю писала родителям
длиннейшие и почтительные письма и каждое почти воскресенье одевалась в одно
из лучших платьев своих и ехала в церковь слушать проповедь; все это,
пожалуй, было ему немножко смешно видеть, но вместе с тем и отрадно.
V
Миклаков, несмотря на то, что условился с княгиней играть в карты, не
бывал, однако, у Григоровых в продолжение всего того времени, пока они жили
на даче. Причина, его останавливавшая в этом случае, была очень проста: он
находил, что у него нет приличного платья на то, чтобы явиться к княгине, и
все это время занят был изготовлением себе нового туалета; недели три, по
крайней мере, у него ушло на то, что он обдумывал, как и где бы ему добыть
на сей предмет денег, так как жалованья он всего только получал сто рублей в
месяц, которые проживал до последней копейки; оставалось поэтому одно
средство: заказать себе у какого-нибудь известного портного платье в долг;
но Миклаков никогда и ни у кого ничего не занимал. По нескольку раз в день
он подходил к некоторым богатым магазинам портных, всходил даже до половины
лестницы к ним и снова ворочался. Наконец, раз, выпив предварительно в
Московском трактире рюмки три водки, он решился и вошел в магазин некоего
господина Майера. Подмастерье с жидовскою физиономиею встретил его.
- Могу я видеть господина хозяина? - спросил Миклаков, краснея немного
в лице.
- Господина хозяина?.. - переспросил его с некоторым недоуменьем
подмастерье.
- Да... Я желал бы с ним переговорить об одной вещи, - сказал, как-то
неловко и сильно конфузясь, Миклаков.
- Ваша фамилия? - спросил подмастерье опять тем же тоном недоумения.
- Он меня не знает: это все равно, скажу ли я мою фамилию или нет, -
говорил Миклаков, окончательно сконфузясь.
Подмастерье некоторое время недоумевал; он вряд ли не начинал
подозревать в Миклакове мошенника, который хочет выслать его из комнаты, а
сам в это время и стянет что-нибудь.
- Генрих! - крикнул он, наконец, как бы придумав нечто.
На этот зов из соседней комнаты выскочил молодой человек в
самомоднейших узких штанах и тоже с жидовскою физиономией.
- Попросите сюда Адольфа Иваныча! - сказал ему подмастерье.
- А!.. Адольфа Иваныча! - крикнул юный Генрих и опять ускочил в
соседнюю комнату.
Через несколько времени после того показался и сам Адольф Иваныч, уже
растолстевший и краснощекий жид, с довольнейшей физиономией и с какими-то
масляными губами: он сейчас только изволил завтракать и был еще даже с
салфеткой в руках.
- Вас спрашивает вот этот господин! - сказал ему подмастерье, указывая
рукой на Миклакова.
Адольф Иваныч подошел к тому и несколько вопросительно склонил голову.
Миклаков начал, немножко запинаясь, и был при этом не то что уж
кра