Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
ева, и по оба бока его медленно движутся навстречу ему
берега Волги,
-- левый, весь облитый солнцем, стелется вплоть до края небес, как
пышный зеленый ковер, а правый взмахнул к небу кручи свои, поросшие лесом, и
замер в суровом покое.
Между ними величаво простерлась широкогрудая река, бесшумно,
торжественно и неторопливо текут ее воды горный берег отражается в них
черной тенью, а с левой стороны ее украшают золотом и зеленым бархатом
песчаные каймы отмелей, широкие луга. То тут, то там, по горе и в лугах,
являются селенья, солнце сверкает на стеклах окон изб и на парче соломенных
крыш, сияют, в зелени деревьев, кресты церквей, лениво кружатся в воздухе
серые крылья мельниц, дым из трубы завода вьется в небо. Толпы ребятишек в
синих, красных и белых рубашках, стоя на берегу, провожают громкими криками
пароход, разбудивший тишину на реке, из-под колес его к ногам детей бегут
веселые волны. Вот куча ребят уселась в лодку, они спешно гребут на средину
реки, чтоб покачаться на волнах. Из воды смотрят вершины деревьев, иногда
целые купы их затоплены разливом и стоят среди волн, как острова. Откуда-то
с берега тяжелым вздохом доносится заунывная песня:
-- 0-э-о-о-ещо-о-разок!
Пароход обгоняет плоты, заплескивая их волной. Бревна ходуном ходят под
ударами набежавших волн плотовщики в синих рубахах, пошатываясь на ногах,
смотрят на пароход, смеются и что-то кричат. Дородная красавица-беляна боком
идет по реке желтый тес, нагруженный на ней, блестит золотом и тускло
отражается в мутной вешней воде. Пассажирский пароход идет навстречу и
свистит -- гулкое эхо свиста прячется в лесу, в ущельях горного берега,
умирает там. По средине реки сшибаются волны двух судов, бьются о борта их,
и суда покачиваются. На пологом склоне горного берега раскинуты зеленые
ковры озими, бурые полосы земли под паром и черные -- вспаханной под яровое.
Птицы, маленькими точками, вьются над ними, ясно видны на голубом пологе
неба стадо пасется невдалеке, -- издали оно кажется игрушечным маленькая
фигурка пастуха стоит, опираясь на падог, и смотрит на реку.
Всюду блеск, простор и свобода, весело зелены луга, ласково ясно
голубое небо в спокойном движении воды чуется сдержанная сила, в небе над
нею сияет щедрое солнце мая, воздух напоен сладким запахом хвойных деревьев
и свежей листвы. А берега всё идут навстречу, лаская глаза и душу своей
красотой, и всё новые картины открываются на них.
На всем вокруг лежит отпечаток медлительности всё -- и природа и люди
-- живет неуклюже, лениво, -- но кажется, что за ленью притаилась огромная
сила, -- сила необоримая, но еще лишенная сознания, не создавшая себе ясных
желаний и целей... И отсутствие сознания в этой полусонной жизни кладет на
весь красивый простор ее тени грусти. Покорное терпение, молчаливое ожидание
чего-то более живого слышатся даже в крике кукушки, прилетающем по ветру с
берега на реку... Заунывные песни точно просят о помощи... Порой в них
звучит удаль отчаяния... Река отвечает песням вздохами. И задумчиво качаются
вершины деревьев... Тишина...
Целые дни Фома проводил на капитанском мостике рядом с отцом. Молча,
широко раскрытыми глазами смотрел он на бесконечную панораму берегов, и ему
казалось, что он движется по широкой серебряной тропе в те чудесные царства,
где живут чародеи и богатыри сказок. Порой он начинал расспрашивать отца о
том, что видел. Игнат охотно и подробно отвечал ему, но мальчику не
нравились ответы: ничего интересного и понятного ему не было в них, и не
слышал он того, что желал бы услышать. Однажды он со вздохом заявил отцу:
-- Тетя Анфиса знает лучше тебя...
-- Что она знает? -- спросил Игнат, усмехаясь.
-- Всё, -- убежденно ответил мальчик.
Чудесные царства не являлись пред ним. Но часто на берегах реки
являлись города, совершенно такие же. как и тот, в котором жил Фома. Одни из
них были побольше, другие -- поменьше, но и люди, и дома, и церкви-всё в них
было такое же, как в своем городе. Фома осматривал их с отцом, оставался
недоволен ими и возвращался на пароход хмурый, усталый.
-- Вот завтра приедем в Астрахань... -- сказал однажды Игнат.
-- А она -- такая же, как все?
-- Ну, известно!.. А то- какая же?
-- А за ней что?
-- Море... Каспийское море называется.
-- А что в нем есть?
-- Рыба, чудак! Что может в воде быть?
-- Город -- от Китеж в воде стоит...
-- То -- другое дело! То -- Китеж... В нем -- одни праведники жили.
-- А в море праведные города не бывают?
-- Не бывают... -- сказал Игнат и, помолчав, прибавил: -- Вода морская
-- горькая, пить ее нельзя...
-- А за морем опять земля будет?
-- Известно! Море-то должно же края иметь. Оно -- как чашка...
-- И опять города там?
-- И опять города, -- а как же? Только там уж не наша земля будет, а
персидская... Видал персияшек, которые вот на ярмарке -- то -- шептала,
урюк, фисташка?
-- Видал, -- ответил Фома и задумался. Однажды он спросил отца:
-- Много еще земли-то?
-- Земли, брат, -- о -- очень много!
-- А на ней всё одинаковое?
-- То есть что?
-- Города и всё...
-- Ну, конечно.. Всё одинаково... После многих таких разговоров мальчик
стал реже, не так упорно смотреть вдаль вопрошающим взглядом черных глаз...
Команда парохода любила его, и он любил этих славных ребят, коричневых
от солнца и ветра, весело шутивших с ним. Они мастерили ему рыболовные
снасти, делали лодки из древесной коры, возились с ним, катали его по реке
во время стоянок, когда Игнат уходил в город по делам. Мальчик часто слышал,
как поругивали его отца, но не обращал на это внимания и никогда не
передавал отцу того, что слышал о нем. Но однажды, в Астрахани, когда
пароход грузился топливом, Фома услыхал голос Петровича, машиниста:
-- Приказал валить столько дров, -- тьфу, несообразный человек!
Загрузит пароход по самую палубу, а потом орет -- машину, говорит, портишь
часто... масло. говорит, зря льешь...
Голос седого и сурового лоцмана отвечал:
-- А всё жадность его непомерная -- дешевле здесь топливо, вот он и
старается... Жаден, дьявол!
-- Жаден... Повторенное несколько раз кряду слово запало в память Фомы,
и вечером, ужиная с отцом, он вдруг спросил его:
-- Тятя!
-- Ась?
-- Ты жадный? На вопросы отца он передал ему разговор лоцмана с
машинистом. Лицо Игната омрачилось, и глаза гневно сверкнули.
-- Вот оно что!.. -- проговорил он, тряхнув головой. -- Ну, ты не тово,
-- не слушай их. Они тебе не компания, -- ты около них поменьше вертись. Ты
им хозяин, они -- твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до
одного на берег швырнем, -- они дешево стоят, и их везде как собак
нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого сказать, -- это потому они
скажут, что я им -- полный господин. Тут всё дело в том завязло, что я
удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый человек -- всем
людям враг...
Дня через два на пароход явились новые и лоцман и машинист.
-- А где Яков? -- спросил мальчик.
-- Рассчитал я его... прогнал!
-- За то?
-- За то самое...
-- И Петровича?
-- И его. Фоме понравилось то, что отец его может так скоро переменять
людей на пароходе. Он улыбнулся отцу и, сойдя вниз на палубу, подошел к
одному матросу, который, сидя на полу, раскручивал кусок каната, делая
швабру.
-- А лоцман-то новый уж, -- объявил Фома.
-- Знаем... Доброго здоровьица, Фома Игнатьич! Как спал-почивал?
-- И машинист новый...
-- И машинист... Жалко Петровича-то?
-- Нет.
-- Ну? А он до тебя такой ласковый был...
-- А зачем он тятю ругал?
-- О? Али он ругал?
-- Ругал, я ведь слышал...
-- Мм... а отец-то тоже, значит, слышал?
-- Нет, это я ему сказал...
-- Ты... Та -- ак... -- протянул матрос и замолчал, принявшись за
работу.
-- А тятя мне говорит: "Ты, говорит, здесь хозяин... всех, говорит,
можешь прогнать, коли хочешь..."
-- Такое дело!.. -- сказал матрос, сумрачно поглядывая на мальчика,
оживленно хваставшего пред ним своей хозяйской властью. С этого дня Фома
заметил, что команда относится к нему как-то иначе, чем относилась раньше:
одни стали еще более угодливы и ласковы, другие не хотели говорить с ним, а
если и говорили, то сердито и совсем не забавно, как раньше бывало. Фома
любил смотреть, когда моют палубу: засучив штаны по колени, матросы, со
швабрами и щетками в руках, ловко бегают по палубе, поливают ее водой из
ведер, брызгают друг на друга, смеются, кричат, падают, -- всюду текут струи
воды, и живой шум людей сливается с ее веселым плеском. Раньше мальчик не
только не мешал матросам в этой шуточной и легкой работе, но принимал
деятельное участие, обливая их водой и со смехом убегая от угроз облить его.
Но после расчета Петровича и Якова он чувствовал, что теперь всем мешает,
никто не хочет играть с ним и все смотрят на него неласково.
Удивленный и грустный, он ушел с палубы наверх, к штурвалу, сел там и
стал с обидой задумчиво смотреть на синий берег и зубчатую полосу леса. А
внизу, на палубе, игриво плескалась вода и матросы весело смеялись... Ему
очень хотелось к ним, но что-то не пускало его туда.
"Держись от них подальше, -- вспомнил он слова отца, -- ты им
хозяин..." Тогда ему захотелось что-нибудь крикнуть матросам -- что-нибудь
грозное и хозяйское, так, как отец кричит на них. Он долго придумывал- что
бы? И не придумал ничего... Прошло еще дня два, три, и он ясно понял, что
команда не любит его. Скучно ему стало на пароходе, и всё чаще и чаще из
разноцветного тумана новых впечатлений выплывал пред Фомой затемненный ими
образ ласковой тетки Анфисы с ее сказками, улыбками и мягким смехом, от
которого на душу мальчика веяло радостным теплом. Он всё еще жил в мире
сказок, но безжалостная рука действительности уже ревностно рвала красивую
паутину чудесного, сквозь которую мальчик смотрел на всё вокруг него. Случай
с лоцманом и машинистом направил внимание мальчика на окружающее глаза Фомы
стали зорче: в них явилась сознательная пытливость, и в его вопросах отцу
зазвучало стремление понять, -- какие нити и пружины управляют действиями
людей? Однажды пред ним разыгралась такая сцена: матросы носили дрова, и
один из них, молодой, кудрявый и веселый Ефим, проходя с носилками по палубе
парохода, громко и сердито говорил:
-- Нет, уж это без всякой совести! Не было у меня такого уговору, чтобы
дрова таскать. Матрос -- ну, стало быть, дело твое ясное!.. А чтобы еще и
дрова... спасибо! Это значит -- драть с меня ту шкуру, которой я не
продал... Это уж без совести! Ишь ты, какой мастер соки-то из людей
выжимать. Мальчик слушал эту воркотню и знал, что дело касается его отца. Он
видел, что хотя Ефим ворчит, но на носилках у него дров больше, чем у
других, и ходит он быстрее. Никто из матросов не откликался на воркотню
Ефима, и даже тот, который работал в паре с ним, молчал, иногда только
протестуя против усердия, с каким Ефим накладывал дрова на носилки.
-- Будет! -- хмуро говорил он. -- Чай, не на лошадь грузишь.
-- А ты, знай, молчи! Впрягли тебя, ну и вези, не брыкайся... И ежели
кровь из тебя будут сосать -- тоже молчи, что ты можешь сказать? Вдруг
откуда-то явился Игнат, подошел к матросу и, став против него, сурово
спросил:
-- Про что говоришь?
-- Говорю, стало быть, как умею... -- запинаясь, ответил Ефим. --
Уговора, мол, не было... чтобы молчать мне...
-- А кто это кровь сосать будет? -- поглаживая бороду, спросил Игнат.
Матрос, поняв, что попался и увернуться некуда, бросил из рук полено, вытер
ладони о штаны и, глядя прямо в лицо Игната, смело сказал:
-- А разве не правда моя? Не сосешь ты...
-- Я?
-- Ты. Фома видел, как отец взмахнул рукой, -- раздался какой-то лязг,
и матрос тяжело упал на дрова. Он тотчас же поднялся и вновь стал молча
работать... На белую кору березовых дров капала кровь из его разбитого лица,
он вытирал ее рукавом рубахи, смотрел на рукав и, вздыхая, молчал. А когда
он шел с носилками мимо Фомы, на лице его, у переносья, дрожали две большие
мутные слезы, и мальчик видел их...
Обедая с отцом, он был задумчив и посматривал на Игната с боязнью в
глазах.
-- Ты что хмуришься? -- ласково спросил его отец.
-- Так...
-- Нездоровится, может?
-- Нету...
-- То-то... Ты, коли что, скажи...
-- Сильный ты!.. -- вдруг задумчиво проговорил мальчик.
-- Я-то? Ничего... Бог не обидел и силой.
-- Ка -- ак ты его давеча треснул! -- тихо воскликнул мальчик, опуская
голову. Игнат нес ко рту кусок хлеба с икрой, но рука его остановилась,
удержанная восклицанием сына он вопросительно взглянул на .его склоненную
голову и спросил:
-- Это -- Ефимку, что ли?
-- Да... до крови!.. Как шел он потом, так плакал... -- вполголоса
рассказывал мальчик.
-- Мм... -- промычал Игнат, пережевывая кусок. -- Жалеешь ты его?
-- Жалко! -- со слезами в голосе сказал Фома.
-- Н -- да... Вишь ты что!.. -- сказал Игнат. Потом, помолчав, он налил
рюмку водки, выпил ее и заговорил внушительно:
-- Жалеть его -- не за что. Зря орал, ну и получил, сколько
следовало... Я его знаю: он- парень хороший, усердный, здоровый и -- неглуп.
А рассуждать -- не его дело: рассуждать я могу, потому что я -- хозяин. Это
не просто, хозяином-то быть!.. От зуботычины он не помрет, а умнее будет...
Так-то... Эх, Фома! Младенец ты... ничего не понимаешь... надо учить тебя
жить-то... Может, уж немного осталось веку моего на земле...
Игнат помолчал, еще выпил водки и снова вразумительно начал:
-- Жалеть людей надо... это ты хорошо делаешь! Только -- нужно с
разумом жалеть... Сначала посмотри на человека, узнай, какой в нем толк,
какая от него может быть польза? И ежели видишь -- сильный, способный к делу
человек, -- пожалей, помоги ему. А ежели который слабый, к делу не склонен
-- плюнь на него, пройди мимо. Так и знай -- который человек много жалуется
на всё, да охает, да стонет -- грош ему цена, не стоит он жалости, и никакой
пользы ты ему не принесешь, ежели и поможешь... Только пуще киснут да
балуются такие от жалости к ним... Живучи у крестного, насмотрелся ты там на
разную шушеру: странники эти, приживальщики, несчастненькие... и разные
гады... Об них забудь... это не люди, а так, скорлупа одна, ни на что они не
годны... Это вроде как клопы, блохи и другая нечисть... И не для бога они
живут -- нету у них никакого бога, имя же его всуе призывают, чтобы дураков
разжалобить да от их жалости чем-нибудь пузо себе набить. Для пуза своего
живут они и, кроме как -- пить, жрать, спать да стонать, -- ничего не умеют
делать... От них -- один развал души. Только запинаешься -- за них. И
хороший человек среди них -- как свежее яблоко среди гнилых -- испортиться
может... Мал ты, вот что,
-- не можешь ты понимать моих слов... Ты тому помогай, который в беде стоек...
он, может, и не попросит у тебя помощи твоей, так ты сам догадайся да помоги
ему без его спроса... Да который гордый и может обидеться на помощь твою
-- ты виду ему не подавай, что помогаешь... Вот как надо, по разуму-то!
Тут -- такое дело: упали, скажем, две доски в грязь -- одна гнилая, а другая
-- хорошая, здоровая доска. Что ты должен сделать? В гнилой доске-какой
прок? Ты оставь ее, пускай в грязи лежит, по ней пройти можно, чтобы ног не
замарать... А здоровую -- подними и поставь на солнце, она -- не тебе, так
другому -- на что-нибудь годится. Так-то, сынок! Слушай меня да помни... А
Ефимку жалеть не за что, -- он парень дельный, цену себе понимает... Из него
плюхой душу не вышибешь... Вот я посмотрю недельку время да к штурвалу его
поставлю... А там, гляди, лоцманом будет... И ежели капитаном его сделать-
ловкий будет капитан! Вот как люди-то растут... Я, брат, сам эту науку
проходил, -- тоже немало плюх съел в его-то годы... Нам, сынок, всем
жизнь-то- не мать родная, -- наша строгая хозяйка она... Часа два говорил
Игнат сыну о своей молодости, о трудах своих, о людях и страшной силе их
слабости, о том, как они любят и умеют притворяться несчастными для того,
чтобы жить на счет других, и снова о себе, -- о том, как из простого
работника он сделался хозяином большого дела. Мальчик слушал его речь,
смотрел на него и чувствовал, что отец как будто всё ближе подвигается к
нему. И хоть не звучало в рассказе отца того, чем были богаты сказки тетки
Анфисы, но зато было в них что-то новое -- более ясное и понятное, чем в
сказках, и не менее интересное. В маленьком сердце забилось что-то сильное и
горячее, и его потянуло к отцу. Игнат, должно быть, по глазам сына отгадал
его чувства: он порывисто встал с места, схватил его на руки и крепко прижал
к груди. А Фома обнял его за шею и, прижавшись щекой к его щеке, молчал,
дыша ускоренно.
-- Сынишка!.. -- глухо шептал Игнат", -- Милый. ты мой... радость ты
моя!.. Учись, пока, я жив... Э -- эх, трудно жить!
Дрогнуло сердце ребенка от этого шёпота, он стиснул зубы, и горячие
слезы брызнули из его глаз...
Пароход шел назад, вверх по Волге. Душной июльской ночью, когда небо
было покрыто густыми черными тучами и всё на реке было зловеще спокойно, --
приплыли в Казань и встали около Услона в хвосте огромного каравана судов.
Лязг якорных цепей и крики команды разбудили Фому он посмотрел в окно и
увидал: далеко, во тьме, сверкали маленькие огоньки вода была черна и
густа, как масло, -- и больше ничего не видать. Сердце мальчика жутко
вздрогнуло, и он стал внимательно слушать. Откуда-то долетала еле слышная
жалобная песня, унывная, как причитание на караване перекликались сторожа,
сердито шипел пароход, разводя пары... Черная вода реки грустно и тихо
плескалась о борта судов. Всматриваясь во тьму пристально, до боли в глазах,
мальчик различал в ней черные груды и огоньки, еле горевшие высоко над ними
.. Он знал, что это были баржи, но знание не успокаивало его, сердце билось
неровно, а в воображении вставали какие-то пугающие темные образы.
-- О-о... о!.. -- донесся издали протяжный крик и закончился похоже на
рыдание... Вот кто-то прошел по палубе к борту парохода...
-- О -- о-о... -- раздалось опять, но уже где-то ближе...
-- Яфим! -- вполголоса заговорили на палубе. -- Чёрт! Вставай! Бери
багор...
-- О -- о-о!.. -- застонали где-то близко, и Фома, вздрогнув,
откачнулся от окна. Странный звук подплывал всё ближе и рос в своей силе,
рыдал и таял в черной тьме. А на палубе тревожно шептали:
-- Яфимка! Да встань -- гость плывет!
-- Де? -- раздался торопливый вопрос... По палубе зашлепали босые ноги,
послышалась возня, мимо лица мальчика сверху скользнули два багра и почти
бесшумно вонзились в густую воду...
-- Го -- о -- о -- сть! -- зарыдали где-то близко, и раздался тихий,
странный плеск воды.
-- Мальчик дрожал от ужаса пред этим грустным криком, но не мог
оторвать своих рук от окна и глаз от воды.
-- Зажги фонарь... не видать ничего!.. И вот на воду упало пятно
мутного света... Фома видел, что вода тихо колышется, рябь идет по ней,
точно ей больно и она вздрагивает от боли.
-- Гляди... гляди!.. -- испуганно зашептали на палубе. В то же время в
пятне света на воде явилось большое, страшное человеческое лицо с белыми
оскаленными зубами. Оно плыло и покачивалось На воде, зубы его смотрели
прямо на Фому, и точно оно, улыбаясь, говорило: "Эх, мальчик, мальчик... хо
-- олодно!.."
Багры дрогнули, поднялись в воздухе, потом снова опустились в воду.
-- Пихай его... веди!.. Смотри -- подобьет в колесо... Багры скользили
по борту и царапались об него со звуком