,  верно,  мечтает:  мол,
помрет  в  некий  срок  папенька и будут у него куры не клевать
золота! А куры-то и впрямь не будут клевать, потому что клевать
будет  нечего.  У  папеньки,  разумеется,  кое-что   есть,   --
например,  именьице  в  тысячу  десятин  чернозему  в Самарской
губернии, -- только навряд оно сынку достанется, не очень-то он
папеньку своей любовью жалует, и, насколько понимаю, выйдет  из
него мот первой степени...
     Был  этот  последний  разговор вечером под Петров день, --
очень мне памятный. Утром того  дня  отец  уехал  в  собор,  из
собора  --  на  завтрак к имениннику-губернатору. Он и без того
никогда не завтракал в будни дома, так что  и  в  тот  день  мы
завтракали  втроем,  и  под  конец  завтрака Лиля, когда подали
вместо  ее   любимых   хворостиков   вишневый   кисель,   стала
пронзительно  кричать  на  Гурия,  стуча  кулачками  по  столу,
сошвырнула на пол тарелку, затрясла  головой,  захлебнулась  от
злых  рыданий.  Мы  кое-как  дотащили  ее  в ее комнату, -- она
брыкалась,  кусала  нам  руки,  --  умолили   ее   успокоиться,
наобещали  жестоко  наказать  повара,  и  она  стихла наконец и
заснула. Сколько трепетной нежности было для нас даже  в  одном
этом  --  в совместных усилиях тащить ее, то и дело касаясь рук
друг друга! На дворе шумел дождь, в темнеющих комнатах сверкала
иногда молния и содрогались стекла от грома.
     -- Это на нее так гроза подействовала, -- радостно сказала
она шепотом, когда мы вышли в коридор, и вдруг насторожилась:
     -- О, где-то пожар!
     Мы пробежали в столовую,  распахнули  окно  --  мимо  пас,
вдоль  бульвара, с грохотом неслась пожарная команда. На тополи
лился быстрый ливень, -- гроза уже прошла, точно он потушил ее,
-- в грохоте длинных несущихся дрог с медными  касками  стоящих
на  них  пожарных,  со шлангами и лестницами, в звоне поддужных
колокольцов  над  гривами  черных  битюгов,  с  треском  подков
мчавших галопом эти дроги по булыжной мостовой, нежно, бесовски
игриво,  предостерегающе  пел  рожок  горниста...  Потом часто,
часто забил набат на колокольне  Ивана  Воина  на  Лавах...  Мы
рядом,  близко  друг  к  другу,  стояли у окна, в которое свежо
пахло водой и  городской  мокрой  пылью,  и,  казалось,  только
смотрели  и  слушали  с  пристальным волнением. Потом мелькнули
последние дроги с каким-то  громадным  красным  баком  на  них,
сердце  у  меня  забилось  сильнее,  лоб  стянуло  -- я взял ее
безжизненно висевшую вдоль бедра  руку,  умоляюще  глядя  ей  в
щеку,  и  она  стала бледнеть, приоткрыла губы, подняла вздохом
грудь и тоже как бы умоляюще повернула ко мне  светлые,  полные
слез  глаза,  а  я  охватил ее плечо и впервые в жизни сомлел в
нежном холоде девичьих губ... Не было после того ни единого дня
без наших ежечасных, будто бы случайных встреч то  в  гостиной,
то  в  зале,  то в коридоре, даже в кабинете отца, приезжавшего
домой только к вечеру,  --  этих  коротких  встреч  и  отчаянно
долгих,  ненасытных  и  уже  нестерпимых в своей неразрешимости
поцелуев.  И  отец,  что-то  чуя,  опять  перестал  выходить  к
вечернему  чаю  в  столовую, стал опять молчалив и угрюм. Но мы
уже не обращали на него  внимания,  и  она  стала  спокойнее  и
серьезнее за обедами.
     В  начале  июля  Лиля заболела, объевшись малиной, лежала,
медленно поправляясь, в своей комнате и все  рисовала  цветными
карандашами  на  больших  листах  бумаги, пришпиленных к доске,
какие-то сказочные города, а она поневоле  не  отходила  от  ее
кровати,  сидела  и  вышивала себе малороссийскую рубашечку, --
отойти было нельзя: Лиля поминутно что-нибудь  требовала.  А  я
погибал  в  пустом,  тихом  доме от непрестанного, мучительного
желания видеть,  целовать  и  прижимать  к  себе  ее,  сидел  в
кабинете  отца,  что  попало  беря из его библиотечных шкапов и
силясь читать. Так сидел я и в тот раз, уже  перед  вечером.  И
вот  вдруг послышались ее легкие и быстрые шаги. Я бросил книгу
и вскочил:
     -- Что, заснула?
     Она махнула рукой.
     -- Ах, нет! Ты не знаешь -- она может  по  двое  суток  не
спать  и  ей  все  ничего,  как всем сумасшедшим! Прогнала меня
искать у отца какие-то желтые и оранжевые карандаши...
     И, заплакав, подошла, и уронила мне на грудь голову:
     -- Боже мой, когда же это кончится! Скажи же наконец  ему,
что ты любишь меня, что все равно ничто в мире не разлучит нас!
     И,  подняв  мокрое  от  слез  лицо, порывисто обняла меня,
задохнулась в поцелуе. Я  прижал  ее  всю  к  себе,  потянул  к
дивану, -- мог ли я что-нибудь соображать, помнить в ту минуту?
Но  на  пороге  кабинета  уже  слышалось легкое покашливание: я
взглянул через ее плечо -- отец стоял и глядел  на  нас.  Потом
повернулся и, горбясь, удалился.
     К  обеду  никто из нас не вышел. Вечером ко мне постучался
Гурий: "Папаша просят вас пожаловать к ним". Я вошел в кабинет.
Он сидел в кресле перед письменным столом и,  не  оборачиваясь,
стал говорить:
     -- Завтра  ты  на все лето уедешь в мою самарскую деревню.
Осенью ступай в Москву или Петербург искать себе  службу.  Если
осмелишься  ослушаться,  навеки  лишу  тебя наследства. Но мало
того: завтра же попрошу губернатора немедленно выслать  тебя  в
деревню  по  этапу.  Теперь  ступай  и  больше  на глаза мне не
показывайся. Деньги на проезд и  некоторые  карманные  получишь
завтра  утром  через  человека.  К  осени  напишу в деревенскую
контору  мою,  дабы  тебе  выдали  некоторую  сумму  на  первое
прожитие  в  столицах.  Видеть  ее до отъезда никак не надейся.
Все, любезный мой. Иди.
     В ту же ночь я уехал в Ярославскую губернию, в  деревню  к
одному  из  моих  лицейских  товарищей, прожил у него до осени.
Осенью,  по  протекции  его  отца,  поступил  в   Петербург   в
министерство  иностранных  дел  и  написал  отцу,  что навсегда
отказываюсь не только от его наследства, но и от всякой помощи.
Зимой узнал, что он, оставив службу, тоже переехал в  Петербург
-- "с  прелестной молоденькой женой", как сказали мне. И, входя
однажды вечером в партер в Мариинском театре за несколько минут
до поднятия занавеса, вдруг увидал и его и  ее.  Они  сидели  в
ложе  возле сцены, у самого барьера, на котором лежал маленький
перламутровый  бинокль.  Он,  во  фраке,   сутулясь,   вороном,
внимательно  читал, прищурив один глаз, программу. Она, держась
легко и стройно, в высокой прическе белокурых волос,  оживленно
озиралась  кругом  --  на  теплый,  сверкающий  люстрами, мягко
шумящий, наполняющийся партер,  на  вечерние  платья,  фраки  и
мундиры  входящих  в  ложи. На шейке у нее темным огнем сверкал
рубиновый крестик,  тонкие,  но  уже  округлившиеся  руки  были
обнажены, род пеплума из пунцового бархата был схвачен на левом
плече рубиновым аграфом...
     18 мая 1944

     КАМАРГ

     Она  вошла  на  маленькой  станции между Марселем и Арлем,
прошла  по  вагону,  извиваясь  всем  своим  цыганско-испанским
телом,  села  у  окна  на одноместную скамью и, будто никого не
видя, стала шелушить и грызть жареные фисташки, от  времени  до
времени  поднимая  подол  верхней черной юбки и запуская руку в
карман нижней, заношенной белой. Вагон, полный простым народом,
состоял не из купе, разделен был  только  скамьями,  и  многие,
сидевшие лицом к ней, то и дело пристально смотрели на нее.
     Губы   ее,  двигавшиеся  над  белыми  зубами,  были  сизы,
синеватый пушок  на  верхней  губе  сгущался  над  углами  рта.
Тонкое,  смугло-темное  лицо,  озаряемое  блеском  зубов,  было
древне-дико.  Глаза,  долгие,  золотисто-карие,   полуприкрытые
смугло-коричневыми  веками,  глядели  как-то  внутрь  себя -- с
тусклой первобытной истомой.  Из-под  жесткого  шелка  смольных
волос,  разделенных  на  прямой  пробор  и  вьющимися  локонами
падавших  на  низкий  лоб,  поблескивали  вдоль  круглой  шейки
длинные  серебряные  серьги. Выцветший голубой платок, лежавший
на покатых плечах, был красиво завязан на груди.  Руки,  сухие,
индусские,  с  мумийными пальцами и более светлыми ногтями, все
шелушили  и  шелушили  фисташки  с   обезьяньей   быстротой   и
ловкостью.  Кончив  их  и стряхнув шелуху с кален, она прикрыла
глаза, положила нога на ногу и откинулась к спинке скамьи.  Под
сборчатой черной юбкой, особенно женственно выделявшей перехват
ее  гибкой талии, кострецы выступали твердыми бугорками плавных
очертаний. Худая,  голая,  блестевшая  тонкой  загорелой  кожей
ступня  была  обута  в  черный  тряпичный  чувяк  и переплетена
разноцветными лентами, -- синими и красными...
     Под Арлем она вышла.
     -- C'est une camarguiaise20, --  почему-то  очень  грустно
сказал, проводив ее глазами, мой сосед, измученный ее красотой,
мощный,  как  бык,  провансалец,  с  черным  в  кровяных жилках
румянцем.
     23 мая 1944

     СТО РУПИЙ

     Я увидел ее однажды утром во  дворе  той  гостиницы,  того
старинного  голландского  дома  в  кокосовых  лесах  на  берегу
океана, где я проживал в те дни. И потом видел  ее  там  каждое
утро. Она полулежала в камышовом кресле, в легкой, жаркой тени,
падавшей от дома, в двух шагах от веранды. Высокий, желтолицый,
мучительно-узкоглазый малаец, одетый в белую парусиновую куртку
и  такие  же  панталоны,  приносил  ей,  шурша босыми ногами по
гравию, и  ставил  на  столик  возле  кресла  поднос  с  чашкой
золотого  чаю, что-то почтительно говорил ей, не шевеля сухими,
стянутыми в дыру губами, кланялся и удалялся; а она  полулежала
и  медленно  помахивала  соломенным веером, мерно мерцая черным
бархатом своих удивительных  ресниц...  К  какому  роду  земных
созданий можно было отнести ее?
     Ее  тропически крепкое маленькое тело, его кофейная нагота
была открыта на груди, на плечах, на руках и на ногах до колен,
а стан и бедра как-то повиты яркой  зеленой  тканью.  Маленькие
ступни  с  красными  ногтями пальцев выглядывали между красными
ремнями лакированных сандалий желтого дерева. Дегтярные волосы,
высоко поднятые прической,  странно  не  соответствовали  своей
грубостью  нежности  ее  детского лица. В мочках маленьких ушей
покачивались золотые дутые кольца. И неправдоподобно огромны  и
великолепны были черные ресницы -- подобие тех райских бабочек,
что   так  волшебно  мерцают  на  райских  индийских  цветах...
Красота, ум, глупость -- все эти слова никак не шли к ней,  как
не  шло  все человеческое: поистине, была она как бы с какой-то
другой   планеты.   Единственное,   что   шло   к   ней,   была
бессловесность. И она полулежала и молчала, мерно мерцая черным
бархатом своих ресниц-бабочек, медленно помахивая веером...
     Раз  утром,  когда  во  двор  гостиницы  вбежал  рикша, на
котором я  обычно  ездил  в  город,  малаец  встретил  меня  на
ступеньках веранды и, поклонившись, тихо сказал по-английски:
     -- Сто рупий, сэр.
     24 мая 1944

     МЕСТЬ

     В  пансионе  в  Каннах,  куда  я приехал в конце августа с
намерением купаться в море и  писать  с  натуры,  эта  странная
женщина  пила  по  утрам кофе и обедала за отдельным столиком с
неизменно сосредоточенным, мрачным видом, точно никого и ничего
не видя, а после кофе куда-то уходила почти до вечера. Я жил  в
пансионе уже с неделю и все еще с интересом посматривал на нее:
черные  густые  волосы, крупная черная коса, обвивающая голову,
сильное тело в красном с черными  цветами  платье  из  кретона,
красивое,  грубоватое лицо -- и этот мрачный взгляд... Подавала
нам эльзаска, девочка лет пятнадцати, но с большими  грудями  и
широким   задом,  очень  полная  удивительно  нежной  и  свежей
полнотой,  на  редкость  глупая  и  милая,  на   каждое   слово
расцветающая  испугом  и  улыбкой; и вот, встретив ее однажды в
коридоре, я спросил:
     -- Dites, Odette, qui est cette dame?
     Она, с готовностью и к испугу и к улыбке, вскинула на меня
маслянисто-голубые глаза:
     -- Quelle dame, monsieur?
     -- Mais la dame brune, la-bas?
     -- Quelle table, monsieur?
     -- Numero dix.
     -- C'est une russe, monsieur.
     -- Et puis?
     -- Je n'en sais rien, monsieur.
     -- Est-elle chez vous depuis longtemps?
     -- Depuis trois semaines, monsieur.
     -- Toupurs seule?
     -- Non, monsieur. II у avait un monsieur...
     -- Jeune, sportif?
     -- Non, monsieur... Tres pensif, nerveux...
     -- Et il a disparu un jour?
     -- Mais oui, monsieur...21
     "Так, так! -- подумал я. --  Теперь  кое-что  понятно.  Но
куда это исчезает она по утрам? Все его ищет?"
     На  другой день, вскоре после кофе, я, как всегда, услыхал
в открытое окно своей комнаты хруст гальки в  садике  пансиона,
выглянул:  она,  с раскрытой, как всегда, головой, под зонтиком
того же цвета, что и платье, куда-то  уходила  скорым  шагом  в
красных  эспадрильях.  Я  схватил трость, канотье и поспешил за
ней. Она из нашего переулка повернула на бульвар  Карно,  --  я
тоже   повернул,   надеясь,   что   она   в   своей  постоянной
сосредоточенности не обернется и не почувствует меня.  И  точно
-- она ни разу не обернулась до самого вокзала. Не обернулась и
на  вокзале,  входя  в купе третьеклассного вагона. Поезд шел в
Тулон, я на всякий случай взял билет до Сен-Рафаэля, поднялся в
соседнее купе.  Ехала  она,  очевидно,  недалеко,  но  куда?  Я
высовывался в окно в Напуле, в Тэуле... Наконец, высунувшись на
минутной остановке в Трэйясе, увидал, что она идет уже к выходу
со станции. Я выскочил из вагона и опять пошел за ней, держась,
однако,  в некотором отдалении. Тут пришлось идти долго -- и по
извивам шоссе вдоль обрывов над морем, и по  крутым  каменистым
тропинкам  сквозь мелкий сосновый лес, по которым она сокращала
путь  к  берегу,  к  заливчикам,  изрезывающим  берег  в   этой
скалистой,  покрытой  лесом  и  пустынной  местности, этот скат
прибрежных гор. Близился полдень, было жарко, воздух неподвижен
и густ от запаха горячей хвои, нигде  ни  души,  ни  звука,  --
только  пилили,  скрежетали  цикады,  --  открытое  к  югу море
сверкало, прыгало крупными серебряными звездами... Наконец  она
сбежала  по  тропинке  к  зеленому заливчику между сангвиновыми
утесами, бросила зонтик на песок, быстро разулась, --  была  на
босу  ногу,  -- и стала раздеваться. Я лег на каменистый отвес,
под которым  она  расстегивала  свое  мрачно-цветистое  платье,
глядел  и  думал, что, верно, и купальный костюм у нее такой же
зловещий. Но никакого костюма под платьем не оказалось, -- была
одна короткая розовая  сорочка.  Скинув  и  сорочку,  она,  вся
коричневая  от  загара,  сильная,  крепкая,  пошла по голышам к
светлой, прозрачной воде, напрягая красивые щиколки, подергивая
крутыми половинками зада, блестя  загаром  бедер.  У  воды  она
постояла,  --  должно  быть,  щурясь  от ее ослепительности, --
потом зашумела в ней ногами,  присела,  окунулась  до  плеч  и,
повернувшись,  легла  на  живот,  потянулась,  раскинув ноги, к
песчаному прибрежью, положила на него локти  и  черную  голову.
Вдали  широко  и  свободно  трепетала  колючим серебром равнина
моря, замкнутый заливчик и весь его скалистый  уют,  все  жарче
пекло солнце, и такая тишина стояла в этой знойной пустыне скал
и  мелкого южного леса, что слышно было, как иногда набегала на
тело, ничком лежащее подо мной,  и  сбегала  с  его  сверкающей
спины,  раздвоенного зада и крупных раздвинутых ног сеть мелкой
стеклянной зыби. Я, лежа и выглядывая из-за камней, все  больше
тревожился  видом  этой великолепной наготы, все больше забывал
нелепость и дерзость своего поступка, приподнялся, закуривая от
волнения  трубку,  --  и  вдруг  она  тоже  подняла  голову   и
вопросительно   уставилась  на  меня  снизу  вверх,  продолжая,
однако, лежать, как лежала. Я встал, не зная, что  делать,  что
сказать. Она заговорила первая:
     -- Я  всю  дорогу  слышала,  что  сзади  меня кто-то идет.
Почему вы поехали за мной?
     Я решился отвечать без обиняков:
     -- Простите, из любопытства...
     Она перебила меня:
     -- Да, вы, очевидно, любознательны.  Odette  мне  сказала,
что  вы  расспрашивали  ее  обо мне, я случайно слышала, что вы
русский, и потому  не  удивилась  --  все  русские  не  в  меру
любознательны. Но почему все-таки вы поехали за мной?
     -- В  силу  все той же любознательности, -- в частности, и
профессиональной.
     -- Да, знаю, вы живописец.
     -- Да, а вы живописны. Кроме того, вы каждый день  куда-то
уходили  по  утрам,  и это меня интриговало, -- куда, зачем? --
пропускали  завтраки,  что  не  часто  случается   с   жильцами
пансионов,  да  и  вид  у  вас был всегда не совсем обычный, на
чем-то сосредоточенный. Держитесь вы одиноко, молчаливо, что-то
как будто таите в себе... Ну, а почему я не ушел, как только вы
стали раздеваться...
     -- Ну, это-то понятно, -- сказала она.
     И, помолчав, прибавила:
     -- Я сейчас выйду. Отвернитесь на  минуту  и  потом  идите
сюда. Вы меня тоже заинтересовали.
     -- Ни  за что не отвернусь, -- ответил я. -- Я художник, и
мы не дети.
     Она пожала плечом:
     -- Ну, хорошо, мне все равно...
     И встала во весь рост, показывая всю себя спереди во  всей
своей  женской силе, не спеша пробралась по гальке, накинула на
голову свою розовую сорочку, потом открыла в ней свое серьезное
лицо, опустила ее на мокрое тело. Я сбежал к  ней,  и  мы  сели
рядом.
     -- Кроме  трубки,  у  вас есть, может быть, и папиросы? --
спросила она.
     -- Есть.
     -- Дайте мне.
     Я дал, зажег спичку.
     -- Спасибо.
     И,  затягиваясь,  она  стала  глядеть  вдаль,  пошевеливая
пальцами ноги, не оборачиваясь; иронически сказала вдруг:
     -- Так я еще могу нравиться?
     -- Еще  бы!  -- воскликнул я. -- Прекрасное тело, чудесные
волосы, глаза... Только очень уж недоброе выражение лица.
     -- Это потому, что я, правда, занята одной злой мыслью.
     -- Я так и думал. Вы с кем-то недавно  расстались,  кто-то
вас оставил...
     -- Не  оставил,  а бросил. Сбежал от меня. Я знала, что он
пропащий человек, но я его как-то любила. Оказалось, что любила
просто негодяя. Встретилась я с ним месяца полтора тому назад в
Монте-Карло. Играла в тот вечер в казино. Он стоял рядом,  тоже
играл,  следил сумасшедшими глазами за шариком и все выигрывал,
выиграл раз, два, три, четыре... Я тоже все выигрывала, он  это
видел и вдруг сказал:
     "Шабаш!  Assez!"  --  и  повернулся ко мне: "N'est-ce pas,
madame?"22  Я,  смеясь,  ответила:  "Да,  шабаш!"  --  "Ах,  вы
русская?" -- "Как видите". -- "Тогда идем кутить!" Я посмотрела
-- очень  потрепанный,  но  изящный с виду человек... Остальное
нетрудно угадать.
     -- Да, нетрудно. Почувствовали себя  за  ужином  близкими,
говорили без конца, удивились, когда настал час расставаться...
     -- Совершенно  верно. И не расстались и начали проматывать
выигранное. Жили в Монте-Карло, в Тюрби, в Ницце, завтракали  и
обедали  в  кабаках  на  дороге  между  Каннами и Ниццой -- вы,
верно, знаете, что это стоит! -- жили одно время даже  в  отеле
на  Cap  d'Antibes,  притворяясь  богатыми  людьми...  А  денег
оставалось все меньше, поездки в Монте-Карло на последние гроши
кончались крахом... Он стал  куда-то  исчезать  и  возвращаться
опять  с  деньгами,  хотя  привозил  пустяки  --  франков  сто,
пятьдесят...  Потом  где-то  продал  мои  серьги,   обручальное
кольцо,  --  я  была  когда-то  замужем,  --  золотой нательный
крест...
     -- И,  конечно,  уверял,  что  вот-вот  откуда-то  получит
какой-то  большой долг, что у него есть знатные и состоятельные
друзья и знакомые.
     -- Да, именно так. Кто он, я точно и теперь  не  знаю,  он
избегал  говорить  подробно  и  ясно о своей прошлой жизни, и я
как-то невнимательно относилась к этому.  Ну,  обычное  прошлое
многих  эмигрантов:  Петербург, служба в блестящем полку, потом
война,  революция,  Константинополь...  В   Париже,   благодаря
прежним  связям, будто бы устраивался и всегда может устроиться
очень  недурно,  а  пока  --  Монте-Карло  и