в столовой, -- я вздумала раскладывать  пасьянс,
-- он молча ходил из угла в угол, потом спросил:
     -- Хочешь пройдемся немного?
     На  душе  у  меня  делалось  все  тяжелее,  я  безразлично
отозвалась:
     -- Хорошо...
     Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать,  с  милой
усмешкой вспомнил стихи Фета:
     Какая холодная осень!
     Надень свою шаль и капот...
     -- Капота нет, -- сказала я. -- А как дальше?
     -- Не помню. Кажется, так:
     Смотри -- меж чернеющих сосен
     Как будто пожар восстает...
     -- Какой пожар?
     -- Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняя
прелесть  в  этих стихах. "Надень свою шаль и капот..." Времена
наших дедушек и бабушек... Ах, Боже мой, Боже мой!
     -- Что ты?
     -- Ничего, милый друг. Все-таки грустно. Грустно и хорошо.
Я очень, очень люблю тебя...
     Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в сад.
Сперва было так темно, что я  держалась  за  его  рукав.  Потом
стали  обозначаться  в  светлеющем небе черные сучья, осыпанные
минерально блестящими звездами. Он, приостановясь, обернулся  к
дому:
     -- Посмотри,  как совсем особенно, по-осеннему светят окна
дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер...
     Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской  накидке.
Я отвела от лица пуховый платок, слегка отклонила голову, чтобы
он поцеловал меня. Поцеловав, он посмотрел мне в лицо.
     -- Как  блестят  глаза,  -- сказал он. -- Тебе не холодно?
Воздух совсем зимний. Если меня убьют,  ты  все-таки  не  сразу
забудешь меня?
     Я  подумала:  "А  вдруг правда убьют? и неужели я все-таки
забуду  его  в  какой-то  срок  --  ведь  все  в  конце  концов
забывается?" И поспешно ответила, испугавшись своей мысли:
     -- Не говори так! Я не переживу твоей смерти!
     Он, помолчав, медленно выговорил:
     -- Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи,
порадуйся на свете, потом приходи ко мне.
     Я горько заплакала...
     Утром  он  уехал.  Мама  надела  ему  на  шею  тот роковой
мешочек, что зашивала вечером, -- в нем  был  золотой  образок,
который носили на войне ее отец и дед, -- и мы все перекрестили
его  с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед, постояли
на  крыльце  в  том  отупении,  которое  всегда  бывает,  когда
проводишь   кого-нибудь  на  долгую  разлуку,  чувствуя  только
удивительную  несовместность  между  нами  и   окружавшим   нас
радостным,  солнечным,  сверкающим  изморозью  на  траве утром.
Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по  комнатам,  заложив
руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли
мне или запеть во весь голос...
     Убили  его  --  какое  странное  слово!  -- через месяц, в
Галиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет.  И  многое,
многое  пережито  было  за  эти годы, кажущиеся такими долгими,
когда внимательно думаешь о них, перебираешь в  памяти  все  то
волшебное,  непонятное,  непостижимое  ни умом, ни сердцем, что
называется прошлым. Весной восемнадцатого года, когда ни  отца,
ни  матери  уже  не  было в живых, я жила в Москве, в подвале у
торговки на Смоленском рынке, которая все издевалась надо мной:
"Ну,  ваше  сиятельство,  как  ваши  обстоятельства?"  Я   тоже
занималась  торговлей,  продавала,  как многие продавали тогда,
солдатам  в  папахах  и   расстегнутых   шинелях   кое-что   из
оставшегося  у меня, -- то какое-нибудь колечко, то крестик, то
меховой воротник, побитый молью, и  вот  тут,  торгуя  на  углу
Арбата  и  рынка,  встретила  человека редкой, прекрасной души,
пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж  и
с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и
его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к
добровольцам,  чуть  не  две недели, -- я бабой, в лаптях, он в
истертом  казачьем  зипуне,  с  отпущенной  черной  с  проседью
бородой,  --  и  пробыли  на  Дону и на Кубани больше двух лет.
Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев  из
Новороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер в тифу.
Близких  у  меня осталось после того на всем свете только трое:
племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка, ребенок семи
месяцев. Но и племянник с женой уплыли через некоторое время  в
Крым,  к  Врангелю,  оставив  ребенка  на моих руках. Там они и
пропали без вести.  А  я  еще  долго  жила  в  Константинополе,
зарабатывая  на  себя и на девочку очень тяжелым черным трудом.
Потом, как многие, где только не скиталась я с  ней!  Болгария,
Сербия,  Чехия, Бельгия, Париж, Ницца... Девочка давно выросла,
осталась в Париже, стала совсем француженкой, очень миленькой и
совершенно равнодушной ко мне, служила  в  шоколадном  магазине
возле   Мадлэн,   холеными   ручками  с  серебряными  ноготками
завертывала коробки в атласную бумагу и завязывала их  золотыми
шнурочками;  а  я жила и все еще живу в Ницце чем Бог пошлет...
Была я в Ницце в первый раз в девятьсот двенадцатом году  --  и
могла ли думать в те счастливые дни, чем некогда станет она для
меня!
     Так  и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то,
что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что  я  пережила  с
тех  пор,  всегда  спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в
моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний  вечер.
Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей
жизни, -- остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то
там  он  ждет  меня -- с той же любовью и молодостью, как в тот
вечер. "Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне..."
Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду.
     3 мая 1944

     ПАРОХОД "САРАТОВ"

     В сумерки прошумел за окнами короткий майский дождь. Рябой
денщик,  пивший  в  кухне  при  свете  жестяной  лампочки  чай,
посмотрел  на  часы,  стучавшие  на  стене,  встал  и  неловко,
стараясь не скрипеть новыми сапогами, прошел в темный  кабинет,
подошел к оттоманке:
     -- Ваше благородие, десятый час...
     Он испуганно открыл глаза:
     -- Что? Десятый? Не может быть...
     Оба  окна  были открыты на улицу, глухую, всю в садах -- в
окна пахло свежестью весенней сырости  и  тополями.  Он  с  той
остротой  обоняния,  что  бывает  после  крепкого молодого сна,
почувствовал эти запахи и бодро сбросил с оттоманки ноги:
     -- Зажги огонь и ступай скорей за извозчиком. Найди какого
порезвей...
     И  пошел  переодеваться,  мыться,  облил  голову  холодной
водой,  смочил  одеколоном и причесал короткие курчавые волосы,
еще раз взглянул в зеркало: лицо было свежо, глаза блестели;  с
часу  до шести он завтракал в большой офицерской компании, дома
заснул тем мгновенным сном, каким  засыпаешь  после  нескольких
часов  непрерывного  питья,  куренья,  смеха и болтовни, однако
чувствовал себя теперь отлично. Денщик подал в прихожей  шашку,
фуражку  и  тонкую летнюю шинель, распахнул дверь на подъезд --
он легко вскочил в пролетку и несколько хрипло крикнул:
     -- Валяй живей! Целковый на водку!
     Под густой  маслянистой  зеленью  деревьев  мелькал  ясный
блеск  фонарей,  запах мокрых тополей был и свеж и прян, лошадь
неслась, высекая подковами красные искры. Все было прекрасно: и
зелень, и фонари, и  предстоящее  свидание,  и  вкус  папиросы,
которую  ухитрился  закурить на лету. И все сливалось в одно: в
счастливое  чувство  готовности  на  все  что  угодно.   Водка,
бенедиктин, турецкое кофе? Вздор, просто весна и все отлично...
     Дверь  отворила маленькая, очень порочная на вид горничная
на  тонких  качающихся  каблучках.  Быстро  скинув   шинель   и
отстегнув  шашку,  бросив  фуражку  на  подзеркальник и немного
взбив волосы, вошел, позванивая шпорами, в небольшую, тесную от
излишества будуарной мебели комнату. И тотчас вошла и она, тоже
покачиваясь на каблучках туфель  без  задка,  на  босу  ногу  с
розовыми пятками, -- длинная, волнистая, в узком и пестром, как
серая  змея, капоте с висящими, разрезанными до плеча рукавами.
Длинны были и несколько раскосые глаза ее.  В  длинной  бледной
руке дымилась папироса в длинном янтарном мундштуке.
     Целуя ее левую руку, он щелкнул каблуками:
     -- Прости, ради Бога, задержался не по своей вине...
     Она  посмотрела с высоты своего роста на мокрый глянец его
коротких,   мелко   курчавых   волос,   на   блестящие   глаза,
почувствовала его винный запах:
     -- Вина давно известная...
     И  села  на  шелковый  пуф,  взяв  левой  рукой под локоть
правую, высоко держа поднятую папиросу, положив нога на ногу  и
выше  колена  раскрыв боковой разрез капота. Он сел напротив на
шелковое канапе, вытягивая из кармана брюк портсигар:
     -- Понимаешь, какая вышла история...
     -- Понимаю, понимаю...
     Он быстро и  ловко  закурил,  помахал  горящей  спичкой  и
бросил  ее  в  пепельницу  на  восточном  столике  возле  пуфа,
усаживаясь поудобней и глядя с обычным неумеренным  восхищением
на ее голое колено в разрезе капота:
     -- Ну,  прекрасно, не хочешь слушать, не надо... Программа
нынешнего вечера: хочешь поехать в Купеческий  сад?  Там  нынче
какая-то  "Японская  ночь"  -- знаешь, эти фонарики, на эстраде
гейши, "за красу я получила первый приз..."
     Она покачала головой:
     -- Никаких программ. Я нынче сижу дома.
     -- Как хочешь. И это не плохо.
     Она повела глазами по комнате:
     -- Милый мой, это наше последнее свидание.
     Он весело изумился:
     -- То есть как это последнее?
     -- А так.
     У него еще веселей заиграли глаза:
     -- Позволь, позволь, это забавно!
     -- Я ничуть не забавляюсь.
     -- Прекрасно. Но все-таки интересно  знать,  что  сей  сон
значит? Яка така удруг закавыка, как говорит наш вахмистр?
     -- Как  говорят  вахмистры,  меня мало интересует. И я, по
правде сказать, не совсем понимаю, чего ты веселишься.
     -- Веселюсь, как всегда, когда тебя вижу.
     -- Это очень мило, но на этот раз не совсем кстати.
     -- Однако, черт возьми, я все-таки ничего не понимаю!  Что
случилось?
     -- Случилось  то,  о  чем  я  должна была сказать тебе уже
давно. Я возвращаюсь к нему. Наш разрыв был ошибкой.
     -- Мамочки мои! Да ты это серьезно?
     -- Совершенно серьезно. Я была  преступно  виновата  перед
ним. Но он все готов простить, забыть.
     -- Ка-акое великодушие!
     -- Не паясничай. Я виделась с ним еще Великим постом...
     -- То есть тайком от меня и продолжая...
     -- Что  продолжая?  Понимаю,  но все равно... Я виделась с
ним, -- и, разумеется,  тайком,  не  желая  тебе  же  причинять
страдание,  --  и  тогда  же поняла, что никогда не переставала
любить его.
     Он сощурил глаза, жуя мундштук папиросы:
     -- То есть его деньги?
     -- Он не богаче тебя. И что мне  ваши  деньги!  Если  б  я
захотела...
     -- Прости, так говорят только кокотки.
     -- А  кто  ж  я,  как не кокотка? Разве я на свои, а не на
твои деньги живу?
     Он пробормотал офицерской скороговоркой:
     -- При любви деньги не имеют значения.
     -- Но ведь я люблю его!
     -- А я, значит, был только временной игрушкой, забавой  от
скуки и одним из выгодных содержателей?
     -- Ты  отлично знаешь, что далеко не забавой, не игрушкой.
Ну да, я содержанка, и все-таки подло напоминать мне об этом.
     -- Легче на поворотах! Выбирайте  хорошо  ваши  выражения,
как говорят французы!
     -- Вам тоже советую держаться этого правила. Словом...
     Он встал, почувствовал новый прилив той готовности на все,
с которой мчался на извозчике, прошелся по комнате, собираясь с
мыслями,  все еще не веря той нелепости, неожиданности, которая
вдруг  разбила  все  его  радостные  надежды  на  этот   вечер,
отшвырнул   ногой   желтоволосую   куклу  в  красном  сарафане,
валявшуюся на ковре, сел опять на канапе, в упор глядя на нее.
     -- Я еще раз спрашиваю: это все не шутки?
     Она, закрыв глаза, помахала давно потухшей папиросой.
     Он задумался, снова  закурил  и  опять  зажевал  мундштук,
раздельно говоря:
     -- И что же, ты думаешь, что я так вот и отдам ему вот эти
твои руки,  ноги, что он будет целовать вот это колено, которое
еще вчера целовал я?
     Она подняла брови:
     -- Я ведь все-таки  не  вещь,  мой  милый,  которую  можно
отдавать или не отдавать. И по какому праву...
     Он  поспешно  положил папиросу в пепельницу и, согнувшись,
вынул из заднего кармана брюк скользкий,  маленький,  увесистый
браунинг, на ладони покачал его:
     -- Вот мое право.
     Она покосилась, скучно усмехнулась:
     -- Я не любительница мелодрам.
     И бесстрастно повысила голос:
     -- Соня, подайте Павлу Сергеевичу шинель.
     -- Что-о?
     -- Ничего. Вы пьяны. Уходите.
     -- Это ваше последнее слово?
     -- Последнее.
     И  поднялась,  оправляя  разрез на ноге. Он шагнул к ней с
радостной решительностью.
     -- Смотрите, как бы и впрямь не стало оно вашим последним!
     -- Пьяный актер, -- сказала  она  брезгливо  и,  поправляя
сзади волосы длинными пальцами, пошла из комнаты. Он так крепко
схватил  ее  за  обнажившееся предплечье, что она изогнулась и,
быстро  обернувшись  с  еще  больше   раскосившимися   глазами,
замахнулась  на  него.  Он, ловко уклонившись, с едкой гримасой
выстрелил.
     В  декабре  того  же  года  пароход  Добровольного   флота
"Саратов"  шел  в  Индийском океане на Владивосток. Под горячим
тентом, натянутом  на  баке,  в  неподвижном  зное,  в  горячем
полусвете,  в  блеске  зеркальных  отражений  от воды, сидели и
лежали  на  палубе  до  пояса  голые  арестанты  с   наполовину
выбритыми,  страшными  головами,  в штанах из белой парусины, с
кольцами кандалов на щиколках босых ног. Как все, до пояса  гол
был  и  он  худым, коричневым от загара телом. Темнела и у него
только половина головы коротко  остриженными  волосами,  красно
чернели жестким волосом давно не бритые худые щеки, лихорадочно
сверкали глаза. Облокотясь на поручни, он пристально смотрел на
горбами  летящую  глубоко  внизу,  вдоль  высокой  стены борта,
густо-синюю волну и от времени до времени поплевывал туда.
     16 мая 1944

     ВОРОН

     Отец мой похож был на ворона. Мне  пришло  это  в  голову,
когда  я  был  еще мальчиком: увидал однажды в "Ниве" картинку,
какую-то скалу и  на  ней  Наполеона  с  его  белым  брюшком  и
лосинами,  в  черных  коротких  сапожках,  и вдруг засмеялся от
радости, вспомнив картинки в "Полярных путешествиях" Богданова,
-- так похож показался мне Наполеон на  пингвина,  --  а  потом
грустно подумал: а папа похож на ворона...
     Отец  занимал  в  нашем  губернском  городе  очень  видный
служебный пост, и это еще более испортило его; думаю, что  даже
в  том  чиновном  обществе,  к которому принадлежал он, не было
человека   более   тяжелого,   более   угрюмого,   молчаливого,
холодно-жестокого в медлительных словах и поступках. Невысокий,
плотный, немного сутулый, грубо-черноволосый, темный, с длинным
бритым лицом, большеносый, был он и впрямь совершенный ворон --
особенно  когда  бывал  в  черном  фраке  на  благотворительных
вечерах  нашей  губернаторши,  сутуло  и  крепко  стоял   возле
какого-нибудь  киоска  в  виде  русской  избушки, поводил своей
большой вороньей головой, косясь блестящими  вороньими  глазами
на  танцующих,  на  подходящих  к  киоску,  да и на ту боярыню,
которая с чарующей улыбкой подавала из  киоска  плоские  фужеры
желтого  дешевого  шампанского  крупной рукой в бриллиантах, --
рослую даму в парче и кокошнике, с носом настолько розово-белым
от пудры, что он казался искусственным. Был  отец  давно  вдов,
нас, детей, было у него лишь двое, -- я да маленькая сестра моя
Лиля,   --   и   холодно,   пусто  блистала  своими  огромными,
зеркально-чистыми комнатами наша просторная  казенная  квартира
во  втором  этаже одного из казенных домов, выходивших фасадами
на бульвар в тополях между собором и главной улицей. К счастью,
я больше полугода жил в  Москве,  учился  в  Катковском  лицее,
приезжал  домой  лишь  на  святки и летние каникулы. В том году
встретило меня, однако, дома нечто совсем неожиданное.
     Весной того года я кончил  лицей  и,  приехав  из  Москвы,
просто  поражен  был: точно солнце засияло вдруг в нашей прежде
столь мертвой квартире, -- всю ее озаряло присутствие той юной,
легконогой, что только что сменила  няньку  восьмилетней  Лили,
длинную,  плоскую  старуху, похожую на средневековую деревянную
статую какой-нибудь святой.  Бедная  девушка,  дочь  одного  из
мелких подчиненных отца, была она в те дни бесконечно счастлива
тем, что так хорошо устроилась тотчас после гимназии, а потом и
моим приездом, появлением в доме сверстника. Но уж до чего была
пуглива,  как робела при отце за нашими чинными обедами, каждую
минуту с тревогой следя за  черноглазой,  тоже  молчаливой,  но
резкой  не  только  в  каждом  своем  движении,  но  даже  и  в
молчаливости Лилей,  будто  постоянно  ждавшей  чего-то  и  все
как-то  вызывающе  вертевшей  своей  черной  головкой!  Отец за
обедами неузнаваем стал: не кидал тяжких  взглядов  на  старика
Гурия,  в вязаных перчатках подносившего ему кушанья, то и дело
что-нибудь говорил, -- медлительно, но говорил,  --  обращаясь,
конечно,  только к ней, церемонно называя ее по имени-отчеству,
-- "любезная  Елена  Николаевна",  --  даже   пытался   шутить,
усмехаться.  А  она  так  смущалась,  что  отвечала лишь жалкой
улыбкой,  пятнисто  алела  тонким  и  нежным  лицом  --   лицом
худенькой  белокурой девушки в легкой белой блузке с темными от
горячего юного пота подмышками,  под  которой  едва  означались
маленькие груди. На меня она за обедом и глаз поднять не смела:
тут  я  был  для нее еще страшнее отца. Но чем больше старалась
она не видеть меня, тем холоднее косился отец в мою сторону: не
только он, но и я понимал, чувствовал, что за этим  мучительным
старанием  не  видеть  меня,  а слушать отца и следить за злой,
непоседливой, хотя и молчаливой Лилей, скрыт  был  совсем  иной
страх, -- радостный страх нашего общего счастья быть возле друг
друга.  По  вечерам  отец всегда пил чай среди своих занятий, и
прежде ему подавали его большую  чашку  с  золотыми  краями  на
письменный  стол  в  кабинете;  теперь  он  пил  чай  с нами, в
столовой, и за самоваром сидела она --  Лиля  в  этот  час  уже
спала.  Он  выходил  из кабинета в длинной и широкой тужурке на
красной подкладке, усаживался в свое  кресло  и  протягивал  ей
свою  чашку. Она наливала ее до краев, как он любил, передавала
ему дрожащей рукой, наливала мне и  себе  и,  опустив  ресницы,
занималась  каким-нибудь  рукоделием,  а он не спеша говорил --
нечто очень странное:
     -- Белокурым, любезная Елена Николаевна, идет или  черное,
или  пунсовое... Вот бы весьма шло к вашему лицу платье черного
атласу с зубчатым, стоячим воротом а ля Мария Стюарт, унизанным
мелкими  брильянтами...  или  средневековое  платье   пунсового
бархату  с  небольшим  декольте  и рубиновым крестиком... Шубка
темно-синего лионского бархату и венецианский берет тоже  пошли
бы  к вам... Все это, конечно, мечты, -- говорил он, усмехаясь.
-- Ваш  отец  получает  у  нас  всего  семьдесят  пять   рублей
месячных, а детей у него, кроме вас, еще пять человек, мал мала
меньше,  -- значит, вам скорей всего придется всю жизнь прожить
в бедности. Но и то  сказать:  какая  же  беда  в  мечтах?  Они
оживляют, дают силы, надежды. А потом, разве не бывает так, что
некоторые  мечты  вдруг  сбываются?.. Редко, разумеется, весьма
редко,  а  сбываются...  Ведь  вот  выиграл   же   недавно   по
выигрышному  билету  повар на вокзале в Курске двести тысяч, --
простой повар!
     Она пыталась делать вид, что принимает все  это  за  милые
шутки,  заставляла  себя  взглядывать  на него, улыбаться, а я,
будто и не слыша ничего, раскладывал пасьянс "Наполеон". Он  же
пошел  однажды  еще  дальше,  --  вдруг  молвил,  кивнув  в мою
сторону:
     -- Вот этот молодой человек  тоже