аянным письмом,  содержащим
в себе отказ от прежних  моих  взглядов,  высказанных  мною  в  литературных
произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать,  как  преданный
идее коммунизма писатель-попутчик.
     Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.
     Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать  перед
Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо,  представляющее
собой неопрятный и  к  тому  же  наивный  политический  курбет.  Попыток  же
сочинить коммунистическую пьесу я даже не  производил,  зная  заведомо,  что
такая пьеса у меня не выйдет.
     Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет
меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.


2

     Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в  прессе  СССР  за
десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных  -
было 3, враждебно-ругательных - 298.
     Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской
жизни.
     Героя  моей  пьесы  "Дни  Турбиных"  Алексея  Турбина  печатно  встихах
называли "сукиным сыном",  а  автора  пьесы  рекомендовали  как  "одержимого
собачьей  старостью".  Обо  мне  писали  как  о   "литературном   уборщике",
подбирающем объедки после того, как "наблевала дюжина гостей".
     Писали так:
     "...Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение,  писатель,  в
залежалом мусоре шарит... Что это, спрашиваю, братишечка, мурло у тебя...  Я
человек деликатный, возьми да и хрястни его тазом по затылку... Обывателю мы
без Турбиных, вроде как бюстгалтер собаке без нужды... Нашелся,  сукин  сын.
Нашелся Турбин, чтоб ему ни  сборов,  ни  успеха...  "  ("Жизнь  искусства",
N44-1927г. ).
     Писали "о Булгакове, который чем был, тем и  останется,  новобуржуазным
отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его
коммунистические идеалы" ("Комс. правда", 14/X-1926г. ).
     Сообщали,  что  мне  нравится  "атмосфера   собачьей   свадьбы   вокруг
какой-нибудь рыжей жены приятеля" (А. Луначарский, "Известия, 8/X-1926г. ) и
что от моей пьесы "Дни Турбиных  "идет  "вонь"  (стенограмма  совещания  при
Агитпропе в мае 1927г. ), и так далее, и так далее...
     Спешу сообщить, что цитирую я не с тем, чтобы жаловаться на критику или
вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель - гораздо серьезнее.
     Я не доказываю с документами в руках, что вся  пресса  СССР,  а  с  нею
вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех
лет  моей  литературной  работы  единодушно  и  с   необыкновенной   яростью
доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.
     И я заявляю, что пресса СССР совершенно права.


3

     Отправной точкой этого письма для меня послужит мой  памфлет  "Багровый
остров".
     Вся критика СССР, без исключений, встретила эту пьесу  заявлением,  что
она  "бездарна,  беззуба,  убога"  и  что  она  представляет  "пасквиль   на
революцию".
     Единодушие было полное,  но  нарушено  оно  было  внезапно  исовершенно
удивительно.
     В N22 "Реперт. Бюл. "  (1928г.)  появилась  рецензия  П.  Новицкого,  в
которой было сообщено, что "Багровый  остров"  -  "интересная  и  остроумная
пародия", в которой "встает зловещая тень Великого Инквизитора, подавляющего
художественное  творчество,  культивирующего   рабские   подхалимски-нелепые
драматургические штампы, стирающего  личность  актера  и  писателя",  что  в
"Багровом острове" идет речь о "зловещей мрачной силе, воспитывающей илотов,
подхалимов и панегиристов... ". Сказано было, что "если такая  мрачная  сила
существует,  негодование  и   злое   остроумие   прославленного   драматурга
оправдано".
     Позволительно спросить - где истина?
     Что же такое, в конце концов, "Багровый остров"  -  "убогая,  бездарная
пьеса" или это "остроумный памфлет"?
     Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить,  насколько
моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе  действительно  встает
зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает
илотов, панегиристов и запуганных "услужающих". Это  он  убивает  творческую
мысль. Он губит советскую драматургию и погубит ее.
     Я не шепотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический
памфлет и поставил этот памфлет на сцене. Советская  пресса,  заступаясь  за
Главрепертком, написала, что "Багровый остров" - пасквиль на революцию.  Это
несерьезный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам,  из
которых,  за  недостатком  места,  я  укажу  одну:  пасквиль  на  революцию,
вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать  невозможно.  Памфлет  не
есть пасквиль, а Главрепертком - не революция.
     Но когда германская печать пишет, что "Багровый остров" - это "первый в
СССР призыв к свободе печати" ("Молодая гвардия" N1 - 1929 г., -  она  пишет
правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она  ни  была  и  при
какой бы власти она нисуществовала, - мой писательский долг, так же,  как  и
призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и  полагаю,  что,
если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он
уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.


4

     Вот одна из черт моего творчества и  ее  одной  совершенно  достаточно,
чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой  чертой  в  связи
все  остальные,  выступающие  в  моих  сатирических   повестях:   черные   и
мистические  краски  (я  -  мистический  писатель),  в  которых   изображены
бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой  язык,  глубокий
скептицизм  в  отношении  революционного  процесса,  происходящего  в   моей
отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции,  а
самое главное - изображение страшных черт моего народа,  тех  черт,  которые
задолго до революции вызывали глубочайшие  страдания  моего  учителя  М.  Е.
Салтыкова-Щедрина.
     Нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьезно отметить  все
это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что в сатире М.  Булгакова
- "клевета".
     Один лишь раз, в начале моей известности, было замечено с оттенком  как
бы высокомерного удивления:
     "М. Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи"  ("Книгоша",  N6-1925г.
).
     Увы, глагол "хотеть" напрасно взят в настоящем  времени.  Его  надлежит
перевести в плюсквамперфектум: М. Булгаков  стал  сатириком  как  раз  в  то
время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в  СССР
абсолютно немыслима.
     Не мне выпала честь выразить  эту  криминальную  мысль  в  печати.  Она
выражена с совершенной ясностью в статье В. Блюма (N6 "Лит. газ."), и  смысл
этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу:
     всякий сатирик в СССР посягает на советский строй.
     Мыслим ли я в СССР?


5

     И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах  -"Дни  Турбиных",
"Бег" и в романе "Белая гвардия": упорное изображение русской  интеллигенции
как   лучшего   слоя   в   нашей   стране.    В    частности,    изображение
интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной судьбы брошенной  в  годы
гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях "Войны и мира".  Такое
изображение  вполне  естественно   для   писателя,   кровно   связанного   с
интеллигенцией.
     Но такого рода изображения приводят  к  тому,  что  автор  их  в  СССР,
наравне со своими героями, получает - несмотря на свои великие усилия  стать
бесстрастно над красными и белыми - аттестат белогвардейца-врага, а  получив
его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР.


6

     Мой литературный портрет закончен, и он же есть политический портрет. Я
не могу сказать, какой глубины криминал можно отыскать в нем, но я прошу  об
одном:  за  пределами  его  не  искать  ничего.   Он   исполнен   совершенно
добросовестно.


7

     Ныне я уничтожен.
     Уничтожение это  было  встречено  советской  общественностью  с  полной
радостью и названо "достижением".
     Р. Пикель, отмечая мое  уничтожение  ("Изв.",  15/IX-1929г.),  высказал
либеральную мысль:
     "Мы не хотим этим сказать,  что  имя  Булгакова  вычеркнуто  из  списка
советских драматургов".
     И обнадежил зарезанного писателя словами, что "речь идет о его  прошлых
драматургических произведениях".
     Однако жизнь, в лице Главреперткома, доказала, что либерализм Р. Пикеля
ни на чем не основан.
     18 марта 1930 года я  получил  из  Главреперткома  бумагу,  лаконически
сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса "Кабала святош"  ("Мольер")  К
ПРЕДСТАВЛЕНИЮ НЕ РАЗРЕШЕНА.
     Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены - работа в
книгохранилищах,  моя  фантазия,  пьеса,  получившая  от   квалифицированных
театральных специалистов бесчисленные отзывы - блестящая пьеса.
     Р. Пикель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения,  но
и настоящие, и все будущие. И лично я, своими руками бросил в печку черновик
романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа "Театр".
     Все мои вещи безнадежны.


8

     Я  прошу  Советское  Правительство  принять  во  внимание,  что  я   не
политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской
сцене.
     Я прошу обратить внимание на следующие два отзыва обо мне  в  советской
прессе.
     Оба они исходят от непримиримых врагов моих произведений и поэтому  они
очень ценны.
     В 1925 году было написано:
     "Появляется писатель, не рядящийся  даже  в  попутнические  цвета"  (Л.
Авербах, "Изв.", 20/IX-1925г.).
     А в 1929 году:
     "Талант его столь же  очевиден,  как  и  социальная  реакционность  его
творчества" (Р. Пикель, "Изв.", 15/IX-1929г.).
     Я  прошу  принять  во  внимание,  что  невозможность  писать  для  меня
равносильна погребению заживо.


9

Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ  В  СРОЧНОМ  ПОРЯДКЕ  ПОКИНУТЬ
ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.


10

     Я обращаюсь к гуманности  советской  власти  и  прошу  меня,  писателя,
который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить  на
свободу.


11

     Если же и  то,  что  я  написал,  неубедительно,  и  меня  обрекут  нап
ожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне  работу
по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве  штатного
режиссера.
     Я именно и  точно  и  подчеркнуто  прошу  о  категорическом  приказе  о
командировании, потому что все мои попытки найти работу в  той  единственной
области, где я могу быть полезен СССР  как  исключительно  квалифицированный
специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя сделано настолько одиозным, что
предложения работы с моей стороны встретили испуг, несмотря  на  то,  что  в
Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а  с  ними  и  директорам
театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены.
     Я предлагаю СССР совершенно честного, без  всякой  тени  вредительства,
специалиста режиссера и автора, который берется добросовестно ставить  любую
пьесу, начиная с шекспировских пьес о вплоть до сегодняшнего дня.
     Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером  в  1-й  Художественный
Театр - в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В.  И.
Немировичем-Данченко.
     Если меня не  назначат  режиссером,  я  прошусь  на  штатную  должность
статиста. Если и статистом нельзя - я прошусь надолжность рабочего сцены.
     Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить  со
мной как оно найдет нужным, но как-нибудь  поступить,  потому  что  у  меня,
драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей,  налицо,  в
данный момент, - нищета, улица и гибель.

      Москва,
      28 марта 1930 года



    Михаил Булгаков.
    Необычайное происшествие, или Ревизор (по Гоголю)


     Собрание сочинений в десяти томах. Том 7. М., "Голос", 1999.
     OCR Бычков М.Н.


                                  Сценарий


     НДП {НДП - надпись. В соавторстве с  режиссером  М.  С.  Каростииым.  -
Ред.}. Уездный город, находящийся не то чтобы  далеко  от  Пензы,  но  и  не
совсем близко к Саратову, где-то у неведомой черты границы этих двух славных
губерний, весной в 1831 году медленно  пробуждался  от  сна  к  своим  делам
безрадостным, пробуждался скорее по привычке.
     Испокон веков, по ним хоть часы проверяй, проходило, зевая,  купечество
к своим лабазам и торговым рядам. Опасливо осматривали замки  неестественной
величины, и, когда их отпирали, замки издавали давно утерянную мелодию "Коль
славен наш господь..." на все лады...
     НДП. И так начиналось каждое утро.
     Первыми  сколько-нибудь  замечательными   людьми   в   уездном   городе
оказываются помещики Петры Ивановичи Бобчинский и Добчинский. Оба низенькие,
коротенькие, очень  любопытные,  оба  с  небольшими  брюшками.  Дома  их  до
уморительности  одинаковы,  очевидно,  построенные  одним  мастером,   стоят
рядышком на живописной улице. Домики, как две капли воды,  похожи  на  своих
хозяев, и кажется, вот они сейчас замахают ставнями и начнут наперебой  друг
перед другом хвастать городскими новостями. Петры Ивановичи вышли каждый  на
свое крылечко, увидели друг друга, обрадовались, вежливо раскланялись и  оба
враз сказали:
     - Здравствуйте, Петр Иванович...
     И прежде чем отправиться в город по новости, как ходят по грибы,  Петры
Ивановичи сразу же и заспорили. Добчинскому  очень  хотелось  идти  в  левую
сторону  города,  но  именно  в  эту  же  сторону  намеревался  побежать   и
Бобчинский, который сразу начал наскакивать на своего  приятеля  и  засыпать
его убедительными словами:
     - Нет, нет, нет, Петр Иванович, сегодня левая  сторона  города  моя,  а
правая ваша, и новостей сегодня в правой стороне города, ей-ей, больше,  чем
в левой, вы уж, пожалуйста, не спорьте, Петр Иванович...
     И приятели разбежались - Добчинский направо и Бобчинский налево.
     Когда их проворные, маленькие фигурки скрылись  из  виду,  прямо  через
улицу, как бы для контраста,  торопилась  огромная  фигура  судьи,  в  ногах
которого путались два лающих пса, сдерживаемых массивными цепями.
     Смотритель богоугодных заведений Земляника, фигурой  поменьше  судьи  и
меньше опутанный дикорастущими волосами, заслышав собачий лай,  высунулся  в
окно своего дома и равнодушно извещал свою жену о том, что:
     - Опять судья Ляпкин-Тяпкии  со  своими  кобелями  идет  к  юбкам  жены
помещика Добчинского...
     Дрбчинский, спрятавшись за выступ стены, следил  за  своим  смертельным
ворогом, и, когда судья юркнул в калитку, Петр Иванович, терзаемый  ревнивым
чувством, побежал к своему дому, наткнулся на  псов,  привязанных  судьей  у
калитки. Собаки, завидев Петра Ивановича, начали лаять и бросаться на него с
такой силой, что сорвись железное кольцо - и от Петра Ивановича не останется
и звания.
     Добчинский боялся судейских собак, как огня палящего. Он  поворотил  от
родной кровли и грустный пошел "по новости".
     День Бобчинского тоже  начался  с  неудач.  Бойкость  его  пропала.  Он
остановился у пожарной каланчи, оглядывая беспросветно скучную улицу,  точно
вымершую.  И,  когда  мимо  него  проходил  единственный  живой  человек   -
почтальон, Бобчинский скорее по привычке,  без  всякой  страсти  заглянул  в
сумку почтаря, но в следующую минуту цель уже была найдена.
     Любопытство озарило  лицо  Петра  Ивановича  изнутри.  Он  увязался  за
почтарем, ловко заглянул сбоку, "потом забежал с  другой  стороны  и  увидел
письмо, адресованное городничему - Сквозник-Дмухановскому.
     Хитренный служитель почты на уговоры не сдавался, и только когда у него
в ладони  звякнули  медные  деньги,  переданные  Петром  Ивановичем,  -  эта
маленькая лепта, первая взятка в фильме, - почтарь  отдал  письмо,  и  Петра
Ивановича подхватило по улицам, словно у него образовались крылья.
     НДП. Городничий Антон Антонович Сквозник-Дмухановский.
     Городничий, уже  постаревший  на  службе  и  очень  неглупый  по-своему
человек, черты лица грубые и  жесткие,  как  у  всякого,  начавшего  тяжелую
службу с нижнего чина, сидел еще не одетый,  заспанный,  видно,  только  что
встал и, несмотря на это, сильно расстроенный.
     В  руках  у  него  большая  книга  в  кожаном  переплете,  с  огромными
серебряными застежками. Это может быть "Свод законов Российской империи" или
Библия,  но  при  ближайшем  рассмотрении  она  оборачивается  'сонником   -
толкователем снов.
     Антон Антонович пробегал страницу за страницей, наконец, нашел то,  что
было нужно, и начал про себя.
     НДП.  Паче  страшно  видеть  во  сне  крыс,  к  явной  неприятности  по
должности.
     Городничий жуликовато прищурился, как бы  говоря:  Хотел  бы  я  знать,
какая такая неприятность может угрожать мне, Сквозник-Дмухановскому".
     Бобчинский влетел в покой сильного  мира  сего  и  сразу  преобразился.
Серьезность, насколько она была присуща Петру Ивановичу, отобразилась на его
лице, когда он вручал городничему письмо  с  печатями.  Городничий  медленно
распечатал письмо.
     Любопытство - этот один из человеческих  пороков,  коим  Петр  Иванович
Бобчинский страдал в излишестве, сразу забрало его.  Глаза  Петра  Ивановича
заблестели, как у игрока, увидевшего большую ставку.
     Городничий читал письмо про себя.
     НДП. Любезный друг,  кум  и  благодетель,  спешу  уведомить  тебя,  что
приехал чиновник из Петербурга  с  предписанием  осмотреть  всю  губернию  и
особенно наш уезд.
     Бобчинский, как по раскрытой книге, читал  на  лице  городничего,  что:
"Есть очень важные новости".
     НДП. ...Я советую тебе взять предосторожность и удержаться на время  от
прибыточной стрижки, ибо он может приехать во всякий час, если уж только  не
приехал и не живет где-нибудь инкогнито (слово "инкогнито"  подчеркнуто  два
раза).
     Антон Антонович глазам своим не верил. Вытер лоб и углубился  в  чтение
вторично.
     И вот, по мере того как он читал во второй раз,  на  письме  зародилась
движущаяся точка, сначала совсем  маленькая,  еле  приметная,  а  потом  все
увеличивающаяся и увеличивающаяся, она наконец обозначилась тройкой лошадей,
а вон и тарантас уже виден, и седоки  сидят  в  тарантасе.  Точка  и  впрямь
обернулась тройкой и еще пуще понеслась по белому полю письма между строчек,
словно по накатанной дороге. Бубенцы ее  усиливались,  бег  ускорялся,  она,
подгоняемая гиканьем лихого молодца кучера, с песней, со свистом проносилась
мимо запятых, точек и вдруг с размаху поворотила и, все увеличиваясь в своей
стремительности,  прогромыхала  вниз,  по  последним  строчкам   чмыховского
письма, вырвалась на расейскую дорогу, коими исхлестана  наша  с  страна,  и
понеслась...
     НДП. Ревизор есть чиновник, облеченный всей полнотой царской власти. Он
может раздуть муху в слона. Но он также легко способен слона обернуть мухой.
     На тройке с жандармом едет личность, одетая в партикулярное платье, но,
судя по тому, с каким мастерством личность тычет кулаком в шею кучеру, и  по
присутствию сбоку жандарма, можно без ошибки сказать, что этот  инкогнито  -
большой чиновник или военный чин.
     Кучер хлестал лошадей, тройка пласталась, оставляя за собой  длиннейший
шлейф пыли.
     Городничий Антон Антонович Сквозник-Дмухановский растерялся:
     - Я как будто предчувствовал: сегодня мне всю ночь снились какие-то две
необыкновенные крысы. Черные, неестественной величины! Пришли, понюхали -  и
пошли прочь.
     Вот когда Бобчинскому фортуна  повернулась  приветливым  ликом.  Он  со
взбрыкиванием выскочил с крыльца городничего и  так  проворно  побежал,  что
будочник, стоявший на часах у дома городнич