оялась  поцеловать
его. Я стояла, вдавив свое лицо в мех Эрики, и пропускала выходивших  из
вагона пассажиров. Купе было почти пусто.
   Франц ходил взад-вперед по платформе, выискивал меня, он даже  прошел
под моим окном, взглянул вверх, но тут же отвел глаза к платформе - руки
глубоко в карманах, сигарета в углу рта.
   "Франц! - подумала я. - Помнишь ли ты, как мы оба раньше  утверждали,
что любящие взаимно притягиваются, они чувствуют, как  другой  входит  в
помещение, и в нужный момент оборачиваются?" Это  было  в  самом  начале
нашего знакомства, когда мы были так счастливы вместе.
   Мы познакомились в кафе, где я по выходным  подрабатывала  помощницей
официантки, чтобы оплатить последний семестр. Ты сел  за  столик  и  так
долго изучал меню, что я не выдержала, подошла к тебе и  сказала:  "Меня
зовут  Лиза,  могу  порекомендовать  лучшее,  руки  прочь  от  пирога  с
творогом, он черствый, а  вот  яблочный  пирог  я  вам  рекомендую!"  Ты
озадаченно посмотрел на меня и молниеносно отпарировал: "Отлично,  тогда
я беру с творогом". Мы оба рассмеялись, и ты сказал:  "Это  классический
трюк, чтобы избавиться от остатков", а я ответила: "Это не я  придумала,
это из одного фильма, но мне нравится". - "Ты  мне  тоже  нравишься",  -
сказал ты, и уже вечером я лежала в твоей постели - у нас все  произошло
быстро и без комплексов".
   И так же быстро я решила сейчас не выходить из поезда.  Я  больше  не
хотела видеть Франца. У нас  все  было  плохо,  и  ни  к  чему  ворошить
прошлое. Я не хотела разлучаться с Эрикой, и поезд пошел дальше, покатил
от вокзала  в  Лугано  через  длинный  темный  туннель,  а  я  подумала:
"Счастливого Рождества".
   Я  представила  себе,  как  Франц   сейчас   сидит,   озадаченный   в
привокзальном кафе за чашкой кофе-эспрессо. Потом он, возможно, позвонит
в Милан, спросит, вовремя ли приземлился  самолет,  дождется  следующего
поезда, возможно, и еще одного.  В  конце  концов  он  вернется  в  свою
элегантную  квартиру  на  озере,  будет  ждать  звонка  или  телеграммы,
наконец, в одиночестве съест ростбиф, выпьет свой  Pendant  и  подумает:
"Не может быть, чтобы маленькая Бетти меня надула".
   Я не знала, что со мной будет. Я не знала, куда мне ехать, где я буду
ночевать, но у меня была Эрика и место в опустевшем купе, на которое я и
села вместе с ней. Поезд, не  останавливаясь,  проезжал  мимо  маленьких
вокзалов:  Таверна-Торричелла,  Меццовико,  Ривьера-Биронико.   Местечки
выглядели чистенькими и привлекательными, здесь вы были уже в Швейцарии,
а не в итальянском хаосе. В какой скучной гостинице, в каком местечке  я
приземлюсь? Однажды в  Берлине,  когда  я  почувствовала  себя  особенно
несчастной, я пошла после обеда в кино, не  посмотрев  афишу,  не  зная,
какой шел фильм. Это оказалось не плохо, а хорошо, я попала на  чудесную
комедию с  глупым  названием  "Волосы  в  супе",  за  которым  скрывался
остроумный и прекрасно  сделанный  фильм  о  студентах  и  художниках  в
Гринвич-Вилледже.  Может  быть,  подумала   я,   поезд   остановится   в
каком-нибудь волшебном месте, и я выйду  и  сотворю  свое  счастье,  оно
здесь. Я не раскаивалась ни на секунду, что оставила  Франца  стоять  на
вокзале. Франц был уже на расстоянии миллиона световых лет от  меня,  и,
кроме того, вероятно, из любого места  я  могла  доехать  до  Цюриха,  а
оттуда полететь самолетом домой.
   Поезд теперь ехал медленнее. Слева в долине  я  увидела  промышленные
поселки,  справа  на  холме  раскинулись  прекрасные  старые  виллы  под
высокими  кипарисами.  В  поле  зрения  появился  замок  и   благородных
очертаний здание с надписью "Institute Santa Maria", по всей  видимости,
что-то для кисейных барышень, и вскоре после  семи  часов  вечера  поезд
остановился в Беллинзоне. Я вышла из вагона и осталась с Эрикой на почти
пустом перроне. Было холодно, рядом  со  мной  голубь  пытался  склевать
крошку,  но  это  ему  не  удавалось,  так  как  его  клюв  был  заклеен
жевательной  резинкой.  Я  покинула  вокзал  и  прямо  напротив  увидела
гигантский розового цвета отель "Albeigo Internationale". Все окна  были
закрыты, а на  двери  висело  объявление:  chiuso  .  Я
повесила сумку через плечо,  прижала  к  себе  Эрику  и  пошла  вниз  по
привокзальной  улице,  которая  выглядела  почти   так   же,   как   все
привокзальные улицы - бутики,  универмаги,  магазины  джинсовой  одежды,
бюро  путешествий,  наручные  часы,  табачные  изделия  и   журналы.   Я
заглядывала во все боковые улицы,  на  третьей  мне  повезло:  "Pensione
Montalbina".
   На двери тоже было объявление:  chiuso,  но  в  окнах  первого  этажа
сквозь спущенные гардины пробивался свет. Я должна  была  попытаться.  Я
была уверена, что Эрика отворит мне все двери. Младенца Христа,  в  чьем
существовании сомневалась моя мать, в рождественский вечер, возможно,  и
не впустили бы в дом, но перед плюшевой свиньей никто не устоит. Одна из
гардин осторожно отодвинулась в сторону, и за стеклом появилось  толстое
красное  мужское  лицо.  Оно  смотрело  на  меня  круглыми  глазами,   а
указательный палец указывал в сторону двери. Chiuso - выдохнул маленький
жирный ротик, но я умоляюще посмотрела на него и высоко  подняла  Эрику.
Он уставился на нее, и гардина снова отодвинулась.  Я  слышала,  как  он
возится там, внутри, и после долгих сложных  манипуляций  дверь  наконец
открылась. Передо мной стоял мужчина ростом не выше меня, но  невероятно
толстый. Его круглая голова  без  шеи  сидела  прямо  на  плечах,  из-за
громадного живота он, наверно, уже много лет не мог видеть ступни  своих
ног. Он размахивал своими жирными руками направо  и  налево,  не  пуская
меня. "Chiuso, - буркнул он, -  закрыто,  никого  нет",  -  и  удивленно
посмотрел на Эрику. "Что это такое?" - спросил он, и я сказала:  "Это  -
свинья, мы ищем комнату на ночь и ужин". - "Свинья, - пробормотал он,  -
un maiale!" - и протянул вперед руку, чтобы осторожно  погладить  Эрику.
"Ее зовут Эрика", - сказала я холодно, и толстяк  почтительно  кивнул  и
пробормотал как само собою разумеющееся: "Эрика".
   "Пожалуйста, впустите нас, - попросила я,  -  меня  и  Эрику.  Мы  не
знаем, куда нам деваться". И я осторожно дала ему  понять,  что  у  меня
есть деньги, чтобы заплатить за комнату. Он покачал головой,  но  скорее
растерянно и огорченно, чем действительно отказывая мне.
   "Не пойдет, - сказал он, - пансион закрыт до пятнадцатого января, а я
всего лишь повар. Здесь никого нет".
   "Пожалуйста!" - взмолилась я. Я и сама  не  знала,  почему  была  так
настойчива. Ведь я могла вернуться на вокзал и поехать  в  Цюрих.  Но  я
устала и замерзла, а этот толстяк внушал мне доверие: после того  как  я
целый день была счастлива с толстой мягкой свиньей Эрикой, мне  хотелось
провести этот вечер втроем: с ней и толстым поваром.
   Мужчина долго смотрел на меня, в нем  боролись  разные  чувства,  это
можно было прочитать по  его  лицу.  Лоб  мучительно  нахмурился,  ротик
вытянулся и издал короткие звуки, нос задрожал, а  круглые  глаза  стали
еще больше. Цвет его лица  менялся  от  розового  до  почти  красного  и
наоборот, уши стали фиолетовыми, наконец он воздел руки кверху,  склонил
голову набок, ногой приоткрыл дверь пошире и  впустил  меня  внутрь.  Он
запер за мной дверь, и вот я стою в передней и жду, что еще  случится  в
этом году в Рождество.
   Толстяк изящно протанцевал передо мной и открыл дверь в  поразительно
большую кухню, где в камине пылал огонь. У одной  стены  стояла  большая
плита в окружении полок с кухонной утварью, у другой - массивный,  чисто
вымытый деревянный стол со скамейкой и парой стульев.  На  столе  стояла
тарелка с салями, бутылка  вина  и  портативный  приемник,  из  которого
доносился голос Рикардо Кочианте. Толстяк показал мне рукой на мое место
за столом и нерешительно встал рядом. Я села и посадила  Эрику  рядом  с
собой, и  она  смело  положила  ножки  на  столешницу.  Толстяк  не  мог
наглядеться на нее. "Эрика, - сказал он опять, -  mai  visto  un  maiale
cosi grande, никогда я не видел такой большой свиньи".
   Он взял свою почти пустую тарелку и сунул  в  рот  последний  кусочек
салями. "Мы здесь хорошо готовим", - сказал он и  завязал  передник.  Он
поставил на плиту кастрюлю с водой и достал из шкафа макароны.  Размешал
на сковородке соус, измельчил зелень, разрезал на весу хлеб на куски. Он
работал молча, быстро и уверенно, а обо мне, казалось, забыл. Иногда  он
поглядывал на Эрику - только на нее - и бормотал ее имя. Между делом  он
поставил передо мной бокал и пододвинул бутылку. Я налила себе и  ему  и
подняла бокал. "Salute", - сказала я, и он  повернулся  и  посмотрел  на
меня. Он улыбнулся, показав  маленькие  белые  зубы.  Взял  свой  бокал,
чокнулся со мной и представился: "Франко". - "Вероника", - ответила я, и
он повторил: "Вероника. И Эрика".
   Я вытянула ноги, наслаждаясь теплом, и закрыла глаза. Я слышала,  как
Франко возится у плиты, промывает спагетти, по радио теперь Франческо де
Грегори пел песенку о маленьком итальянце, который  на  большом  корабле
плывет в Америку. Но он ничего не  увидел  в  Америке,  потому  что  был
кочегаром и сидел безвылазно в брюхе парохода: "In questa nave  пега  su
quest'  Atlantico  cattivo"  .  Мне  было  хорошо,  я  чувствовала  себя
спасенной и подумала: "Прощай, Франц! Привет, Франко!"  Франко  поставил
передо мной тарелку с вилкой. Он принес дымящуюся миску  и  спросил:  "А
она не ест?" - и показал на Эрику.  "Нет",  -  ответила  я,  но  сама  я
чудовищно проголодалась, и мы принялись за  еду.  "Спасибо,  Франко",  -
сказала я и на одну секунду положила свою руку на его, как  если  бы  мы
были добрыми друзьями. Он смутился и не посмел посмотреть на меня. Эрика
сидела между нами - Франко на углу большого стола, слева от него  Эрика,
потом я, - и мы передвигали бутылку вина туда-сюда перед Эрикой, а когда
она опустела, Франко принес вторую. Он немного говорил на  немецком  для
туристов, а я на ломаном итальянском, и вот таким способом  мы  пытались
объяснить друг другу, почему именно Рождество свело нас на этой кухне. Я
наврала что-то о самолете, на  который  опоздала,  он  рассказал  мне  о
хозяевах, которые уехали в отпуск. Ему разрешили пожить здесь,  так  как
он не хотел возвращаться домой. Я спросила его почему - есть ли  у  него
семья, где он живет, - и вот после долгой паузы и невнятного  бормотания
выплыла на свет божий печальная история Франко: он  из  деревни,  но  не
отсюда, не из Швейцарии, а из Кузино в Италии, и каждый день он, работая
поваром, ездил туда и обратно, так как у него были жена и дочь.  А  жена
его  бросила,  как  раз  перед  Рождеством,  она  сбежала  в  Локарно  с
парикмахером, прихватив ребенка, и один дома он бы  не  выдержал.  Он  с
отчаянием посмотрел на Эрику и вскричал: "Моя жена была такая же толстая
и вся розовая, у нее такая прекрасная нежная кожа!" - и протянул руку, и
погладил Эрику, и слезы потекли у него из глаз. Я  в  ответ  рассказала,
что разведена и живу  совсем  одна,  что  хотела  навестить  кое-кого  в
Лугано, а вместо этого поехала дальше, и почему бы нам не провести  этот
вечер вдвоем?
   "Да-да!" - обрадовался Франко и принес бутылку граппы  и  две  рюмки.
"Она просто взяла и уехала с ним, - рыдал он, - что она будет  делать  с
этим парикмахером, который толком и готовить-то не умеет!" Он достал  из
холодильника торт "Tiramisu" и приготовил нам капуччино. Вторая  бутылка
вина уже опустела, и граппа пошла хорошо. Я  положила  голову  на  стол,
повернулась к радио, нашла рождественскую ораторию и включила  погромче.
"Готовь, Сион, торжественные хоры, вскоре ты увидишь самого прекрасного,
самого любимого", - подпевала я, поскольку ребенком пела  в  хоре  имени
Баха  и  могла  спеть  все  оратории.  Франко  вытер  передником  слезы,
высморкался и посадил Эрику на колени. "Она была такая мягкая, -  кричал
он, - такая мягкая, я хорошо  обращался  с  ней.  А  она  -  с  каким-то
парикмахером!" Он опять заплакал, уткнувшись  лицом  между  ушей  Эрики.
Ликуйте, возрадуйтесь. Я почувствовала себя очень  усталой,  пододвинула
стул ближе к камину, взяла в руки рюмку с граппой и  стала  смотреть  на
огонь, который метался и трещал, и мне захотелось сжечь в камине  еловую
ветку, чтобы запахло Рождеством.
   "Дурацкое Рождество", - вздохнула я и подбросила еще дров,  а  Франко
всхлипнул: "Эрика", и голова его упала на стол. Когда я проснулась, было
уже раннее утро и огонь в камине погас. Я сидела на стуле, закоченевшая,
на полу валялись осколки рюмки. Дневной свет уже проник  через  шторы  в
кухню, а на столе лежал толстый Франко, положив голову на Эрику, и спал.
   Я тихо-тихо встала, взяла свою сумку и вышла из комнаты, стараясь  не
шуметь. Замок щелкнул в двери, когда я ее закрывала. Передо мной  лежала
тихая и пустая улица,  я  подняла  голову  наверх  к  вывеске  "Pensione
Montalbina", подумала: "Всего хорошего, Эрика, утешь его, ты сможешь!" -
и пошла к вокзалу.
   Дома в Берлине я нашла телеграмму от  Франца:  "Что  случилось,  черт
побери?", протелеграфировала в ответ: "Ничего. Прощай",  -  и  позвонила
матери, которая даже не заметила, что я уезжала  и  что  сегодня  первый
день Рождества.

ТВОЙ МАКС

   "Эта весна - весна распахнутых окон  и  дверей,  -  писал  он,  -  из
которых выбрасывается многое, что давно покрылось пылью и еле-еле  живо.
Вероятно, что при этом вылетит и то, что еще могло бы послужить, но  это
выяснится позднее. Между нами, дорогая Рита,  стоит  многое  такое,  что
никуда не годится. Н-да. Так  вот  все  сложилось.  А  теперь  наступают
другие времена. Прощай. Твой Макс".  Письмо  было  на  шести  страницах,
исписанных его красивым почерком. Рита  прочитала  его  в  десять  часов
двадцать минут голубым сияющим мартовским утром. Она схватила  собаку  и
выбрала дорогу, по которой давно не ходила. Природа выглядела достаточно
изнуренно:  прошедшая  зима  была  свирепой,  слишком  длинной,  слишком
холодной, слишком снежной, со злыми метелями. Большинство  берез  просто
сломались посередине, деревья лежали вкривь и вкось  друг  на  друге,  а
дороги, казалось, были изборождены  морщинами.  Рита  уже  давно  хотела
выбраться из этой местности,  в  которой  смена  времен  года  ощущалась
слишком явственно. Это было не для нее,  она  любила  всегда  одинаковое
серое марево городов.
   Собака приплелась с палкой,  которую  Рита  ей  бросила.  Она  весело
запрыгала вокруг хозяйки, а Рита думала: ну хорошо, мой милый. В  каждую
черную дыру, что разверзается передо мной, я не собираюсь проваливаться.
Пиши, что хочешь, вряд ли я сойду с ума.
   В имении почти все было готово к строительным работам.  Десятилетиями
поместье  постепенно  разваливалось  само  собой,   пока   не   появился
электрический миллионер и не велел все реконструировать в старом стиле -
даже разрушившийся домик  в  саду  перестроили  весьма  забавно.  В  нем
повесился художник Ульрих, когда его известили о предстоящем  ремонте  и
потребовали  освободить  жилье.  Когда-нибудь,   подумала   Рита,   если
миллионер со своей третьей и, естественно, очаровательной женой прибудут
сюда, я позвоню в их дверь и скажу: "Извините за беспокойство, но  я  бы
могла быстренько показать вам то место, где из-за вас повесился художник
Ульрих". Собака толкнула ее под колено большой палкой. Рита  вырвала  ее
из собачьей пасти грубее, чем  это  было  необходимо,  швырнула  вниз  с
пустынного косогора и помчалась вслед за  ней  так  быстро,  что  у  нее
закололо сердце и перехватило дыхание. Она бежала и плакала  от  ярости,
потому что ей уже никогда не встретить  здесь  Ивана,  одичавшую  собаку
художника Ульриха, всегда преграждавшую  ей  дорогу,  этого  прекрасного
порывистого дикаря, которого пристрелили вскоре после смерти  художника,
так как никто не мог с  ним  справиться.  В  низине  долины  можно  было
увидеть  забавный  домик  ведьмы.  Именно  там  они  соорудили   детскую
радиостанцию. Если бы я была электрическим миллионером, подумала Рита, я
бы  велела  облепить  его  коржиками  и  пряниками  и  разрешить   детям
переселенцев, турок и цыган,  съесть  их,  тогда  бы  у  местной  прессы
появился наконец задушевный сюжет.
   Посередине  пустыря  проросли  первые   настоящие   весенние   цветы:
территория для Красной Шапочки, но без волка. Красная Шапочка. Именно  о
Красной Шапочке Рита недавно проспорила целую  ночь  с  неким  Роландом,
новейшим  психологическим  приобретением  Ильзе.  Ильзе   была   Ритиной
подругой - нет, конечно же, подругой она не  была.  Ильзе  -  неопрятная
баба, с которой они познакомились семь  или  восемь  лет  тому  назад  и
которая  навязалась  ей  со  своими  письмами,  телефонными  звонками  и
настырной пылкой дружбой: "Угадай, кто тебе звонит  в  такое  время?"  В
последние годы  Рита  использовала  Ильзе,  собственно,  как  прикрытие,
отговорку, когда не хотела встречаться с Максом. (Боже мой, думала  она,
ведь раньше решала я, видеть мне кого или нет, почему же мне  встретился
такой, который пишет: прощай?) Ильзе и Роланд. Красная Шапочка.  Шла  ли
тут речь о сексе, вот о чем  они  дискутировали  до  четырех  утра,  что
значит "сожрать" и кто волк, а кто охотник а) в сказке, б)  в  жизни,  и
Роланд употреблял такие слова, как  "дизайн  идентичности",  "расширение
страдания" и "эго-принадлежность", а Рита сказала: "И где  ты  подцепила
этого засранца, Ильзе?" - когда он в третий  раз  отправился  в  туалет.
Ильзе   познакомилась   с    Роландом    в    университете,    он    был
психологом-преподавателем, читал курс лекций, и на таких вот  нездоровых
всезнаек она  всегда  западала.  Ильзе  любила  уродливых,  неконтактных
мужчин значительно моложе себя, которые таскали  ее  сумки  и  во  время
полового акта разражались слезами, поскольку в памяти  всплывало  что-то
угнетающее из их детства.
   Рита позвонила тогда Ильзе уже из поезда, на  всякий  случай,  потому
что если бы она одна пошла в пивную, то рано или поздно встретилась бы с
Максом, а она хотела попытаться не встретиться с ним. Уж  лучше  тягучий
вечер с Ильзе, а та заверила ее: ты  должна  познакомиться  с  Роландом,
между нами еще ничего нет, понимаешь, я до сих пор балдею от  постели  с
Олафом. Олаф шлет  тебе  привет,  мы  иной  раз  совершенно  по-дружески
встречаемся в "Багван-Диско", но Роланд не должен ничего об этом  знать,
он такой чувствительный. Именно тогда Рите захотелось  сказать:  "Ильзе,
поцелуй меня в зад вместе  со  своим  Олафом  и  безумно  чувствительным
Роландом. Честно говоря, я вас всех терпеть не могу", и она готова  была
поехать с вокзала прямиком в их пивную, в которой крутят крутое видео  с
Тиной Тернер и Дэвидом Боуи. Вместо этого ее прямо  у  вагона  встретила
Ильзе - лиловая юбка с коричневыми розами, полезная для здоровья  обувь,
красные губы, слишком большие серьги. Макс,  Макс,  Макс,  думала  Рита.
Макс, где ты, помоги мне, я хочу красоты и любви, ну пожалуйста!
   У дверей ей ударил в нос запах еды: Роланд готовил. "Я не голодная, -
сказала Рита, содрогнувшись, - я всегда ем в поезде". Они выпили в кухне
шампанского,  Ильзе  хлебнула  ложкой   овощного   супа   и   попросила:
"Расскажи-ка  о  своей  работе".  Рита  выдумала  парочку  захватывающих
конфликтных  историй  и  слегка  раскаялась,  когда  заметила,  с  каким
изумлением и восторгом слушает ее Ильзе, прямо-таки с открытым ртом,  из
которого капал суп. "Потрясающе, - сказала Ильзе, - что с  тобой  только
не случается", а Рита подумала: "Почему, черт  подери,  мне  не  удается
наскучить людям настолько, чтобы они меня  забыли?  Теперь  Ильзе  опять
начнет мне писать и звонить, звонить и писать, и этому не будет конца".
   В кухню вошел Роланд, и тут же  возник  спор.  Кто-то  из  них  начал
рассуждать о Красной Шапочке, и Рита не замедлила перевести дискуссию  в
плоскость абсурда: секс? Человек-волк, взаимопроникновение? Все  дерьмо!