я омылся и снежною водою и совершенно  очистил  руки
мои, то и тогда Ты погрузишь меня в грязь, и  возгнушаются  мною  одежды
мои. Хорошо ли для Тебя, что  Ты  угнетаешь,  что  презираешь  дело  рук
Твоих?.."
   Как известно, Иов в конце концов смирился и тут  Господь  благословил
его. А может, благословит и меня.
   "Я был когда-то актером". Человек в  парике  решительно  признался  в
этом и хотел протянуть мне  руку.  Я  показала  на  перевязанный  палец,
прижала руку к себе и сказала: "Ах, вот как". - "В Оффенбурге. А  сейчас
я занимаюсь совсем другими делами".
   Я молчала. Я молчала, но его взгляд так  униженно  жаждал  встречного
вопроса, все его существо так  жадно  караулило  мой  интерес,  что  мое
прусско-протестантское   воспитание,   вечное    чувство    персональной
ответственности за все и всех, опять победило, и вместо того чтобы молча
выскользнуть из очереди, заказать билет на более позднее время и влить в
себя еще поллитра вина, я спросила: "И чем же?"
   Вот идиотка. Почему я не сказала, к примеру: "Ваш парик сидит  криво"
или: "А пошел ты на..."? И  вот  теперь  эта  несчастная  фигура  встала
передо  мной,  увеличилась  в  размере,  приобрела  черты   решительного
странствующего  проповедника  и  провозгласила   впечатляющим   голосом:
"Теперь я представитель фирмы по продаже искусственных членов".
   И поспешил добавить: "Это не протезы для рук  или  ног,  а  члены.  Я
представитель фирмы по продаже искусственных  пенисов".  Теперь  я  была
уверена, что этот человек в начале своего профессионального пути  прошел
за счет фирмы один из этих курсов "Быть самим собой", где  поднаторевшие
в психологии учителя внушают людям, что  они  никогда  и  ни  при  каких
обстоятельствах не должны стыдиться своей профессии,  какой  бы  она  ни
была, и могут везде и перед всеми громко и открыто  говорить  о  ней.  И
действительно, уважаемые  дамы  и  господа,  разве  это  не  прекрасная,
пожалуй,  даже  захватывающая  профессия:   помочь   импотентной   части
человечества обрести новые радости. Я представила себе толпы мужчин  без
половых органов, искусственные пенисы всех размеров и форм,  лежащие  на
полках вдоль длинных стен и в трех бордовых чемоданах, и все, кто к  нам
сейчас оборачивался, а оборачивались буквально ВСЕ - представили себе то
же самое.
   "Представитель искусственных  пенисов!"  Он  выкрикивал  это  упруго,
ритмично, воодушевленно, он уже не спускал  с  меня  глаз,  он  требовал
признания, он искрился, горел ярким пламенем, описывал ужасающие судьбы.
Скольким  прикованным  к  постели  он  не  смог   своевременно   помочь!
Парализованным! Жертвам тяжелых мотокатастроф! Психически  больным!  Тут
медицина бессильна, но наш искусственный пенис совершает истинное  чудо,
возвращает уверенность в себе, дарит  новые  стимулы  к  жизни,  осушает
слезы женщин - его восторженный голос взвился: "Половой акт  совершается
при этом, так сказать, без усилий".
   Так сказать, без усилий. Тема захватила всех в  очереди,  кроме  двух
несчастных маленьких иракцев, стоявших в самом ее начале, которых весьма
недружелюбно  ощупали,  обыскали,  опросили.  Из-за  этой   американской
дискотеки больные нервы Берлина опять откровенно обнажились.
   Мой спаситель человечества теперь подробно рассказывал о своей жизни,
речь уже  шла  о  поездках,  заседаниях,  усилиях,  самопожертвовании  и
неустанном напряжении всех сил и да конечно же о чувстве удовлетворения,
не правда ли, о тех радостных моментах чистого счастья, и почему бы  мне
не навестить его, если я буду в  Оберурзеле?  Непременно,  мой  друг,  и
тогда ты покажешь мне свою  коллекцию  искусственных  пенисов,  и  самый
прекрасный я возьму с собой для гомика Бруно.
   Опытная путешественница - а я именно такова, - я так  долго  возилась
со своим билетом у окна регистрации, что спаситель кастратов  уже  успел
взять место в отделение для некурящих, а я  тогда,  конечно,  взяла  для
курящих. И если бы даже весь  последующий  час  мне  пришлось  сидеть  с
человеком, способным выкурить две  сигары  "Монте-Кристо"  по  18  марок
штука в течение пятидесяти минут, все равно, лишь бы подальше  от  этого
знатока искусственных волос и членов. "О, - сказал он,  -  для  курящих,
как жаль, что мы сидим не вместе".
   Я держалась на  последних  нервах  рядом  с  толстяком,  от  которого
завоняло потом, как только он снял пиджак,  и  который  читал  "Райнишер
меркур". Я закрыла глаза и попыталась умереть, хотя успела увидеть,  что
тот блондин, с которым я  заигрывала  вчера  вечером,  тоже  поднялся  в
самолет. Но что-либо нормальное я  бы  теперь  действительно  не  смогла
вынести.
   Когда ты в самолете только-только начинаешь  погружаться  в  небытие,
капитан Фишер и его команда  приветствуют  тебя  на  борту  их  клипера,
желают тебе приятного полета, сообщают, на какой высоте  он  проходит  и
какая погода во Франкфурте. Все делается для  того,  чтобы  замучить  до
смерти.
   Приземление   совершилось   точно   по   времени,   а    потом    был
восемнадцатикилометровый  туннель   через   франкфуртский   аэропорт   к
отделению выдачи багажа. И везде как страшный сон - люди, люди, люди.  В
тканях со светлыми просновками, в  спортивных  костюмах  яркой  неоновой
расцветки, в кафтанах, бурнусах, с тюрбанами,  шляпами,  бейсболками  на
головах, гейши, мавританские князья и  английские  военные,  вонь,  шум,
толкотня. Серые лица, все спешат, никто не видит смысла  именно  в  этой
поездке, каждый чувствует себя выдернутым с корнями, хочет  домой  и  не
знает, где этот дом. Все экзотическое мне  противно,  я  не  перевариваю
пестрое многообразие народов, все  отвлекает  меня  от  того,  о  чем  я
действительно хотела бы подумать, но я уже больше не помню, о чем хотела
подумать. Я  завидую  Эмили  Дикинсон,  которая  в  двадцать  шесть  лет
закрылась в своей комнате, где в полном здравии провела тридцать  лет  и
где  написала  свои  горькие  прекрасные  стихи,  или  толстой   Дросте,
заключенной в своей башне на Бодензее. Почему я снова уезжаю из  родного
дома, если хорошо знаю, что меня ожидает?
   Дикторша со швейцарского телевидения, вся в розовом, кивнула мне,  мы
знакомы через прессу, и я всегда удивлялась, что  даже  швейцарцы  то  и
дело покидают свою родину.
   Раньше я не задумывалась над этим, но швейцарка за границей  выглядит
воистину трогательно - совершенно потерянной. Из всех народов, которые я
знаю, швейцарцы мне нравятся меньше всех. Нет, пожалуй, австрийцы.  Нет,
все же швейцарцы. Впрочем, все равно. Они мне все не нравятся.
   Когда чемодан наконец появился, стыковочный поезд ушел. Чем и  дальше
наблюдать  столпотворение  народов  в  аэропорту,  поеду-ка  я  лучше  к
Центральному вокзалу на такси  и  подожду  там  следующий  междугородный
экспресс. Тогда я успею сходить на Кайзерштрассе, поболтать с Junkies  и
купить кастет или хороший складной нож, это  всегда  может  пригодиться.
Германия отбывает во Франкфурте наказание, которое она заслужила  за  ту
войну. Это я всегда с удовольствием наблюдаю.
   Таксист оказался холериком, из тех, что ненавидят полицию  и  поэтому
жаждут нарушить правила дорожного движения.  Я  сказала  ему:  "Получите
двадцать  марок  чаевых,  если  поспеем  к  междугородному  экспрессу  в
двенадцать двадцать", - и он ответил: "Ложитесь сзади".
   Вот наконец-то тот, кто завезет тебя в отдаленную часть  леса  и  там
придушит, подумала я и  прилегла  сзади  на  обивку,  воняющую  дымом  и
блевотиной. Парень расшумелся, рассказывая  о  двадцати  двух  процессах
против полиции, "и все выиграл, - сказал он, - я им такое  устраиваю,  я
живо с ними расправляюсь".
   Все началось с одной старой женщины,  загипсованной  до  живота,  ему
нужно было внести ее вверх по лестнице. Только на секунду остановился  в
неположенном  месте,  как  тут  же  появляется  полицейское   дерьмо   и
собирается его оштрафовать. "Ну, я  его  сделал,  -  сказал  мой  рыцарь
автобана, - процесс я  проиграл,  но  это  был  единственный".  С  этого
момента нарушения - типа слишком быстрой езды, не  правильной  парковки,
обгонов справа  -  были  связаны  только  с  экстремальными  ситуациями.
"Пропустите меня, или у вас на совести будет человеческая жизнь!"  -  "Я
что, должен был оставить человека умирать?"
   Мы ехали со скоростью 170 км в час  там,  где  разрешались  80,  и  я
получила указание - если полицейские остановят, не произносить ни слова,
только хрипло хватать ртом воздух и пускать слюну,  "сердечный  приступ,
ясненько?".
   Ясненько. Как это ни смешно, но я действительно  чуть  не  заработала
сердечный приступ, но все же я здоровее, чем думают,  и  мы  доехали  до
Центрального вокзала быстрее, чем на электричке.  "Выздоравливайте!"  От
чаевых он отказался, ему это было в удовольствие,  на  похоронах  нельзя
без шуток.
   Конечно, поезд запаздывал на двадцать минут, и  я  смогла  за  липким
столиком выпить стоя  пару  пива  и  выслушать  объявление  по  радио  -
опоздание, дефект в проводах, в поезде нет отопления, нет  моносалонного
вагона, нет телефона-автомата.
   Гадство. Я езжу только в моносалонных вагонах. Потому что  не  терплю
эти купе на шесть человек с обязательными разговорами и бутербродами.  Я
обычно сажусь в большом вагоне  сзади,  рядом  с  телефоном-автоматом  и
слушаю, как остолопы шумят в кабине: "Это папочка! Я  звоню  из  поезда!
Говори громче, Ирене! Да, опаздываем. Не знаю.  У  Бергмана  все  прошло
хорошо - Ирене? Господи Боже мой, да говори же ты  громче.  У  меня  нет
больше марок, я... Ирене?" Он выходит из кабинки с багровым лицом,  а  я
пытаюсь  представить  себе  Ирене.  Ее  "папочка"  из  тех,  которые   в
вагоне-ресторане всегда подходят к моему столику  и  спрашивают:  "Здесь
свободно?" - и тут же  теряют  аппетит,  когда  я  отвечаю:  "Да,  но  и
напротив тоже".
   Вместо большого вагона - купе со старой супружеской  парой.  Я  опять
закрыла глаза и притворилась мертвой или спящей.
   - Итак, Элли, - сказал старик, -  если  дети  тебя  спросят,  что  ты
хочешь к своему семидесятилетию...
   - У меня все есть, я ничего не хочу.
   - Но ты  должна  что-нибудь  хотеть.  Дети  мечтают  тебе  что-нибудь
подарить к семидесятилетию.
   - Что я должна хотеть на те два года, что мне остались?
   Эту фразу я слышала от своей матери, которая, начиная с тридцати лет,
смотрит на свечи скорбным взглядом, как будто каждое Рождество  для  нее
последнее. Я чуть-чуть  приоткрыла  глаза  и  посмотрела  на  старуху  -
атомная электростанция, как моя мать. Она отметит и свое девяностолетие,
страдающая смиренница, которая так близка к смерти, о эти сильные,  злые
старые женщины, они, как правило, переживают своих простофиль  -  и  вот
тогда только наступают их лучшие годы. С тех пор как умер мой отец, мать
стала носить малиновые туфли.
   - Если ты ничего не хочешь для себя, значит, ты дура, Элли, -  сказал
старик. - У детей полно денег, они хотят спокойно сложиться  и  подарить
тебе что-нибудь приличное. Я не  вижу  тут  ничего  плохого,  совершенно
ничего. Им так этого хочется.
   - Красивое шерстяное одеяло.
   - У нас есть шерстяное одеяло.
   - Я уже сказала, мне ничего не нужно.
   Тут старик стал хитрить. Он оказался совсем не  таким  придурковатым,
как я сначала подумала:
   - Элли, если дети спросят тебя, что ты хочешь, - а я  знаю,  что  они
спросят,  Рената  совсем  недавно  спрашивала  меня  в  Гютерсло,   что,
собственно, хочет мать к своему семидесятилетию...
   - И что ты сказал?
   - Я сказал, что мать, как всегда, ничего не хочет.
   - Это верно.
   - Если они тебя сейчас спросят, ты скажешь просто: для себя я не хочу
ничего, а вот папа хочет в Испанию.
   - Ты хочешь в Испанию?
   - Но ты не захочешь поехать со мной.
   - Там слишком жарко для тебя, твое сердце не выдержит.
   Как трогательно, она думала о его сердце. Но он не поддался. Во время
гражданской войны он воевал против Франко, вскоре будет  встреча  бывших
однополчан. Несколько друзей из тех времен еще живы, он  бы  хотел  этой
осенью увидеться с ними.
   Я открыла глаза и посмотрела на старика. У него было хорошее лицо,  и
я подумала: гражданская война, черт побери, наконец-то старик  отец,  за
спиной которого своя жизненная история, он хочет  подоить  своих  детей,
вместо того чтобы ползать перед ними на коленях.
   - Они обязаны это оплатить, Элли. У них достаточно денег. А я хочу  в
Испанию. Ты должна им это сказать.
   - Но это мой день рождения,  -  брюзжала  старая  ведьма,  но  он  не
сдавался, и меня повеселила  мысль,  что  детям  придется  оплатить  его
поездку, он будет сидеть в Гренаде  со  старыми  фронтовыми  товарищами,
играть с ними в карты на закате,  вспоминать  прошлое  и  посылать  Элли
приветы на почтовых открытках без обратного адреса, а Элли будет торчать
у Ренаты в Гютерсло и чувствовать себя одураченной. В Карлсруэ нам  всем
нужно было сходить, Элли и старика  встречал  не  вышедший  ростом  сын,
который изображал детскую любовь к родителям и  не  осмелился  спросить,
сколь долго они собираются пробыть у него на сей раз.
   Я пересела на пассажирский поезд малой скорости  и  оказалась  там  в
одном купе с молодой матерью, которая надела на голову плейер и включила
звук на полную мощь, чтобы не слышать своих двух болтающих вздор  детей.
"Мама, посмотри, мужчина в красной шапке теперь  он  свистит  сейчас  мы
отправляемся когда я приеду  домой  я  сразу  включу  телевизор  я  хочу
апельсин мама мне нужно мамамамамамамама". Мама послала к черту надоед с
их сопливыми носами. Она выглядела усталой, вытравленные  волосы,  брюки
тигровой расцветки и майка с изображением Лу Рида. Дешевый плейер громко
пищал, она погрузилась в Энни Леннокс,  "talk  to  me  like  lovers  do"
, а дети  крутились  вокруг  нее,
комментировали,  что  видели  в  окне,  и  говорили,  говорили,  и  были
отвратительны, как и все дети, а  она  сидела  с  закрытыми  глазами,  в
поисках лучшего мира. Talk to me like lovers do.
   Мой большой палец горел, дергался, болел, распухал. Мать и дети сошли
в Растате, и впервые за этот день я  осталась  одна.  Наступила  мертвая
тишина. Поезд постоял еще немножечко, как будто его просто забыли  здесь
на  Богом  оставленном  провинциальном  полустанке.  Я   услышала,   как
пульсирует моя кровь, и слезы потекли наконец по моему лицу.

APOCALYPSE NOW

   С самого раннего утра с  сернисто-желтого  неба  хлестал  дождь,  как
будто мир собрался утонуть.  Мы  ждали  Агнес.  Режиссер,  он  же  автор
сценария и продюсер фильма, чьи деньги в буквальном смысле слова утекали
вместе с затянувшимися на недели дождями, сидел за чашкой мятного чая  с
плоской как доска ассистенткой, которая со  своим  выбритым  затылком  и
низким голосом могла с таким же успехом сойти и за мужчину, и обсуждал с
ней сцену с Агнес, которую хотели снять сегодня вечером. Я околачивалась
без дела около его стола и ела уже третий подряд кусок яблочного пирога.
В этом фильме я была scriptgirl - секретаршей режиссера, ведущей  запись
съемок фильма, на которых с самого начала все  шло  вкривь  и  вкось,  и
каждое  утро,  просыпаясь  на   влажных   простынях   в   этом   дешевом
провинциальном  отеле,  я  ломала  голову,  стоит  ли  мне  унывать  или
расслабиться и получать удовольствие. Четыре недели съемок  в  Италии  и
три из них под проливным дождем - мы вынуждены были  перенести  натурные
съемки в помещения или совсем отменить;  половина  группы  простудилась,
дороги утопали в грязи, а наша обувь  и  одежда  никогда  не  просыхали.
Начиная с третьего съемочного дня режиссер и оператор  общались  друг  с
другом только в силу необходимости,  и  у  меня  возникло  чувство,  что
оператор - его звали Торстен - все делал для того, чтобы зарубить фильм.
В группе все говорили друг другу "ты", что вполне естественно для людей,
волею судеб соединенных вместе на пару недель  в  какой-нибудь  дыре,  и
лишь Торстен пожелал, чтобы к нему обращались на "вы". Началось с  того,
что он запретил ассистентке режиссера, которую звали Гизела, а мы тайком
называли ее Кризела, "тыкать" ему, - правда, только ей,  потому  что  он
знал ее по другим съемкам и терпеть не мог  из-за  ее  резкого  тона.  В
ответ на это режиссер заявил, мол, если она обязана говорить тебе  "вы",
то и все остальные будут  делать  то  же  самое,  и  чтобы  окончательно
разозлить Торстена, мы стали называть его "господин  Торстен".  Господин
Торстен сидел в углу ресторана и что-то записывал  в  книжечку.  Мы  все
считали, что он записывает туда свои жалобы и претензии, чтобы сохранить
их или для вечности, или для последующих съемок, с  целью  иметь  против
каждого из нас какой-нибудь компромат.
   Наши итальянские актеры уныло играли в карты и пили красное вино -  я
имею в виду мужчин. Женщины показывали друг  другу  фотографии,  листали
журналы мод или вязали. Осветители и звукооператоры уехали в близлежащий
город,  художник-постановщик  с  двумя  помощниками  отбыл  в   соседнюю
деревню, где они завели знакомство с  красавицами  дочерьми  столяра,  а
помощник режиссера поехал в Милан, чтобы встретить Агнес. Агнес никто из
нас, кроме режиссера, не знал,  но  ее  опережала  слава  привередливой,
тяжелой капризницы, короче говоря,  стервы.  Но,  по  словам  режиссера,
подходящей для этой роли: осталась лишь неделя, мы  должны  постараться,
ребята. У нас уже  не  было  никакого  желания  стараться  -  мы  и  так
настарались вволю. Художница по костюмам Марья, вздыхая, подсела ко  мне
за стол с корзиной, полной тряпья. Как бы то ни  было,  шепнула  она,  я
стираю и глажу все  подряд,  потому  что  актеры  отказываются  надевать
грязные вещи, а он - она движением подбородка показала  на  режиссера  -
хочет, чтобы все выглядело неопрятным и засаленным. И что же мне делать?
Надень это на Сальваторе, сказала я, и  всего  через  десять  минут  все
будет выглядеть неопрятным и засаленным.
   Сальваторе играл в фильме хозяина постоялого двора, и как раз  не  он
должен был быть грязным, а сельскохозяйственные рабочие,  приходившие  к
нему выпить рюмочку  граппы.  Но  стоило  Сальваторе  надеть  что-нибудь
свежее и постоять немного, не двигаясь, как  на  тебе  -  уже  пятно  от
красного вина или грязные брюки, а крестьяне через десять часов  полевых
работ являлись в пивнушку в отглаженных рубашках и  штанах.  Режиссер  и
Марья уже давно конфликтовали по этому поводу, а я  не  знала,  на  чьей
стороне мне быть, потому что Марья мне нравилась, а в режиссера  я  была
тайно слегка влюблена.
   Это был наш второй совместный фильм, в  первом  все  происходило  еще
хаотичнее. Режиссер оказался слабаком, все у него срывалось:  идеи  были
хорошие и манеры милые, но недостаточно энергии, чтобы справиться с  тем
стадом свиней, которое представляет собой съемочная группа.  Он  никогда
никого не ругал, а на таких людей необходимо орать - нравится это им или
не нравится, но иначе дело не пойдет. Если  ты  приходишь  на  съемку  и
ведешь себя корректно, считай, что ты проиграл. Объяснять группе, что ты
собираешься выразить этим фильмом? Ах ты Господи! Их это  совершенно  не
интересует. Каждый делает свою работу, и никто не  в  состоянии  бросить
взгляд из своего угла на все в целом, - наоборот, если сцена  загублена,
так как не годится звук, осветители обычно ухмыляются и говорят: дело не
в НАС, а  если  режиссер  просит  потом  еще  раз  отснять  эпизод,  они
сматывают кабель и говорят: "Конец  рабочего  дня!"  или:  "Профсоюз  не
разрешает", и  ты  со  своей  интеллигентностью  остаешься  мокнуть  под
дождем. Этот режиссер был дружелюбен, любезен и  выслушивал  все  личные
претензии, которыми они его нагружали: Карла не переставая пила,  потому
что ее  бросил  муж;  Герман  каждые  три  дня  мотался  домой  и  ночью
возвращался обратно, был постоянно переутомлен и невнимателен,  но  ведь
его жена родила двух близнецов, и один из них хворал, разве  будешь  тут
крич