матери, и она вздыхала, глядя  на  меня,  даже  если  я  еще
ничего не успела натворить: "Ах, Берти, Берти, и что из тебя получится?"
Иногда, когда мать думала, что я вытворила  что-то  особенно  ужасное  -
например, поменяла в школе свои крепкие ботинки, которые мы вечно должны
были носить, на пару снежно-белых мокасин, она  кричала:  "Подожди,  вот
придет отец, он тебе покажет!" И когда наш отец устало шел по вечерам от
остановки автобуса к  дому,  мать  бросалась  ему  наперерез  с  криком:
"Пауль, ты должен поговорить с Берти, и не  только  поговорить,  ну,  ты
знаешь, что я имею в виду. Я, во всяком случае, не  желаю  иметь  ничего
общего с этим ребенком!" Тогда отец подмигивал мне и говорил: "После еды
твоя очередь, Хуберта", - но у меня не было никакого страха перед  этими
угрозами, я же знала его. Несильных, быстрых, злобных  пощечин,  которые
мне отвешивала, выскакивая из засады, мать, - вот  их  я  боялась,  а  к
головомойкам отца относилась, можно сказать, хладнокровно. После еды  он
спускался в подвал, мастерил там что-то, а когда моя мать вопила сверху,
взывая: "Пауль, не забудь, что я тебе сказала!" - кричал: "Берти, иди ко
мне вниз, и НЕМЕДЛЕННО!" Тут Траудель  начинала  плакать,  приговаривая:
"Ой-ой-ой, он тебя сейчас прибьет", - и мужественно рвалась идти  вместе
со мной, но я хлопала ее по плечу и говорила: "Оставь, в  этой  семье  я
уже такого натерпелась, что переживу и это", - и спускалась по  лестнице
в подвал. Мать открывала вслед за мной дверь подвала и кричала: "Уже  за
одно это твое замечание ты кое-что заслужила!" - и прислонялась к двери,
чтобы подслушивать. "Хуберта", - говорил отец, а потом начинал шуметь  и
кричать, что так дело дальше не пойдет, что я вгоняю в гроб свою  бедную
мать, что такое в меня вселилось, мне, наверное, нравится  эта  грязь  и
так далее, в общем, выкрикивал всякую чушь, в которую и сам не верил,  а
потом шептал мне: "Господи Боже мой, хоть бы поревела немножко", - и бил
палкой по мешку с картошкой, а я кричала так, будто меня  резали,  чтобы
мать наверху была довольна. В конце концов мы оба выбивались из  сил,  и
он говорил: "Берти, не расстраивай, черт побери, свою  мать  и  прекрати
хотя бы курить", - а я отвечала: "Хорошо,  папа",  -  и  инцидент  бывал
исчерпан. Когда я поднималась наверх, мать,  довольно  улыбаясь,  обычно
стояла у плиты, помешивала свое варево и говорила:  "Это  послужит  тебе
уроком", - а Траудель вытирала слезы и шептала: "Было ужасно?" Я кивала,
потому что она обычно после этого оставляла мне свой десерт или  чистила
мой велосипед, чтобы в моем сердце опять появился свет. Ах, моя  дорогая
глупенькая Траудель, сейчас она живет в Канаде, вышла замуж за  фермера,
родила пятерых детей и, судя по фотографии,  непомерно  растолстела.  Но
кто знает, может быть, она и счастлива, хотя у всех нас  троих  не  было
настоящего таланта к счастью.
   Как-то вечером - мы уже лежали в постелях - внизу, в гостиной начался
грандиозный скандал.  Родители  ссорились  громче  и  ожесточеннее,  чем
когда-либо. Мы с Траудель жили вместе  в  одной  комнате  с  двухэтажной
кроватью. Я спала наверху, и, когда спрыгнула вниз, чтобы приставить ухо
к  полу,  Траудель  тоже  проснулась  и  тут  же  начала  реветь.   "Что
случилось?" - прошептала она, а  я  сказала:  "Мне  кажется,  они  хотят
развестись". В моем классе была одна девочка, родители которой  как  раз
разводились, и она каждый день рассказывала нам  невероятные  истории  о
том,  что  происходило  в  доме:  как  распиливали  пополам  супружескую
кровать, как родители торговались из-за каждого стула и как отец  больше
не имел права класть свои продукты в общий  холодильник,  а  должен  был
вывешивать сыр и колбасу в пакете за окно.  Я  бы  очень  приветствовала
развод, по крайней мере в доме прибавилось бы  места,  если  бы  мать  и
Белла съехали, а мы с Траудель остались вместе с отцом и Молли.
   Мы прошмыгнули в прихожую и уселись на  верхней  ступеньке  лестницы,
откуда все было хорошо слышно. Даже  Белла  вышла  из  своей  комнаты  в
банном халате в цветочек, которого я на ней раньше  никогда  не  видела.
Она тайком копила деньги, которые нам дарили наши тети и бабушки, и,  уж
не знаю где, покупала себе вещи, которые в нашем доме обычно не  носили:
шелковые блузки, лакированные туфли или  вот  этот  самый  халат.  Мы  с
Траудель  моментально  профукивали  наши  деньги  на  куски  пудинга   и
солодовые леденцы, выпуски "Fix-und-Foxi", кино, сигареты.
   Белла  стояла  в  открытой  двери  и  спрашивала:  "Что   там   такое
случилось?" Нам было  слышно,  как  внизу  ссорятся  родители.  "С  меня
хватит, - кричала мать, - я буду делать, что я хочу, нам и так не  везет
в жизни, а тут меня еще упрекают, что я виновата в этом". Тут  мой  отец
сказал что-то, чего я не поняла, и  она  опять  закричала,  и,  конечно,
очень часто называлось мое имя. Траудель сидела с  широко  открытыми  от
ужаса глазами и плакала так, что слезы капали на ее  голые  ноги.  Белла
стояла неподвижно, прислонившись к стене, скрестив руки на  груди,  и  я
увидела,  что  ее  лицо  намазано  каким-то  жирным   кремом.   Мы   все
пользовались только "Нивеей", но у Беллы был - конечно,  запирающийся  -
ящичек с тюбиками и баночками для поддержания красоты,  она  была  очень
тщеславной. Вполне возможно, что и я была бы тщеславной,  будь  я  такой
красивой, как она, но, вероятно, тогда бы и я постоянно терпела  неудачи
с разными, вечно не теми мужчинами. Белла сейчас разводится в  четвертый
раз, причем этот муж был самый терпеливый из всех, кого она  знала,  но,
судя по всему, и он больше не выдержал.
   Я всегда задаюсь вопросом: и как это ей  постоянно  удается  находить
таких, которые хотят на ней  жениться?  С  третьим  мужем,  Куртом,  они
приобрели в собственность большую квартиру  в  лучшей  части  города,  а
когда обнаружили, что больше не могут и не  хотят  жить  вместе,  то  не
смогли развестись из-за дорогой квартиры, купленной в  рассрочку:  чтобы
не отказываться от этой квартиры, они позвали  каменщика  и  разгородили
квартиру стеной. Кухня была  разделена  пополам,  прихожая  тоже,  Курту
досталась гостиная, Белле - спальня, из третьей комнаты Курт сделал себе
ванную,  потому  что  прежняя  оказалась  на  Беллиной  половине,  а  на
лестничной площадке пришлось прорубить еще одну  дверь.  Внизу  кухонной
стены было  проделано  маленькое  четырехугольное  отверстие  для  общей
кошки, которая через него лазила  туда-сюда  в  поделенной  квартире,  и
через эту же дырку  Курт  и  Белла  пропихивали  друг  другу  по  ошибке
попавшие к ним письма, короткие записочки с  информацией  или  ключи  от
машины, а иногда они лежали перед дырой,  каждый  со  своей  стороны,  и
переругивались. Как раз тогда у  меня  был  американский  друг,  который
должен был написать для  "Нью-Йорк  таймс"  статью  о  падении  стены  в
Германии, и я сказала ему: "Джек, я покажу тебе кое-что, чего ты никогда
не видел, ты сможешь об этом написать". И я, преодолев  свою  неприязнь,
вместе с Джеком навестила Беллу - то-то он удивился. "The  Germans  need
their wall (немцам нужна их стена), - написал он позднее в своей газете.
- И если они не хотели ее больше терпеть в своем государстве, она все же
осталась в их сердцах и их квартирах".
   Внизу полетела посуда, зазвенело  стекло,  и  вдруг  мать  совершенно
спокойно сказала: "Так, хватит, Пауль. Я умываю руки. Я ухожу, и ты  сам
увидишь, как тебе удастся справиться со всеми этими  неприятностями".  А
мой отец ответил: "Хорошо. Если  ты  этого  добиваешься,  пожалуйста,  я
согласен, давай разведемся". Потом хлопнула дверь, и вскоре после  этого
мать, громко плача, вышла из гостиной.  Мы  разбежались  по  комнатам  и
услышали, как в спальне захлопали дверцы  шкафов.  Полчаса  спустя  наша
мать с чемоданом в руке под адский лай Молли покинула дом и  отправилась
к  остановке  автобуса,  хотя  по  ночам   там   никакие   автобусы   не
останавливались.  Отец  вернулся  домой,  громко  топая   прошел   через
прихожую, прикрикнул  на  собаку,  выключил  свет  и  отправился  спать.
Снаружи слышался шум проезжавших мимо автобусов, и я подумала, что  наша
мать уедет на попутной машине. Черт побери, такой смелости я от  нее  не
ожидала. На следующее  утро  отец  приготовил  нам  завтрак,  недовольно
насвистывая себе под нос. "Ваша мать уехала, она покинула нас, -  сказал
он, - мы разведемся, но вам не следует волноваться по этому  поводу".  -
"А что будет с нами?" - спросила я.  "Берти,  -  ответил  он  и  добавил
важности в свой голос, - большинство скандалов было из-за тебя,  я  тебя
не  упрекаю,  но  твоя  мать  не  справляется  с  тобой,  и  я  не  могу
позаботиться о тебе как следует, поскольку каждый день хожу  на  работу.
До окончания школы я помещу тебя в прекрасный интернат, на  выходные  ты
сможешь приходить домой - ко мне или к матери,  как  тебе  захочется.  Я
останусь здесь с Траудель, а мать с Беллой  переедут  к  тете  Гедвиге".
Белла состроила высокомерную мину и сказала: "Еще  два  года,  и  я  все
равно уйду из дома", - а Траудель спросила: "А что будет с Молли?" -  "А
собаку, - ответил отец, - придется пристрелить, бессмысленно держать  ее
по полдня одну на цепи, ты в школе,  я  в  конторе,  кто  позаботится  о
бедном животном? Она будет часами лаять и визжать, и соседи все равно  в
один прекрасный момент прибьют ее дубиной, уж лучше я это  сделаю  сам".
Траудель положила голову на стол и зарыдала. Ее волосы попали в какао, а
Белла встала и возмущенно сказала: "Когда я наконец  расстанусь  с  этой
семейкой, я перекрещусь три раза". На улице просигналили  -  у  нее  был
друг с машиной, отвозивший ее по утрам в школу. Я никогда не пойму,  что
мужчины находят в Белле, наверно, им нравятся ее роскошные волосы.
   Наша мать исчезла. Она не звонила и  не  думала  возвращаться  домой.
Когда мы спрашивали отца: "А  где  же  все-таки  мама?"  -  он  отвечал:
"Откуда я знаю, наверное, вместе с другими  ведьмами  на  шабаше",  -  и
этими словами доводил Траудель до слез. Жизнь в  доме  шла  относительно
нормально.  В  интернат  меня  не  отдали,  Молли  по-прежнему  тявкала,
носилась как бешеная по дому, когда мы возвращались из школы, и рвала  в
клочки газеты и нашу обувь. Когда отец был дома, Траудель не спускала  с
него глаз. Днем мы оставались одни, на обед делали себе  бутерброды  или
жарили яичницу, а по вечерам отец возвращался из конторы домой  на  один
или два автобуса раньше,  чем  прежде,  и  начиналось  длившееся  часами
приготовление еды: кухня превращалась  в  свинарник,  зато  мы  получали
курицу под соусом "карри"  и  спагетти  под  соусом  "чили",  лакомства,
которые наша мать никогда  не  пробовала  и  уж  тем  более  никогда  не
готовила. Вкус был фантастический, теперь мы сидели за ужином до  десяти
вечера, я могла прикурить от  сигареты  отца,  и  даже  Белла  иной  раз
присаживалась к нам, а потом шла на кухню, чтобы вымыть посуду -  и  это
наша принцесса-белоручка. Вытирала посуду Траудель, она с  удовольствием
подчинялась Белле, а я держалась около отца, мы раскладывали пасьянсы, и
я допытывалась: "Папа, что же будет? Я не хочу в  интернат,  а  Траудель
умрет от слез, если ты застрелишь собаку". - "Подождите, - говорил он, -
может быть, к вашей матери вернется разум". - "У тебя есть подружка?"  -
спрашивала я его, а он возмущенно вскрикивал: "Как тебе такое  в  голову
пришло?" - но немножко краснел и смущался.
   Сейчас  я  думаю,  что  была  достаточно  близка  к  истине  с   этим
предположением, но тогда я  не  раздумывала  особенно  долго  над  этими
делами. Много позже, в  тот  день,  когда  отец  выходил  на  пенсию,  я
познакомилась с одной женщиной из его учреждения,  которая  смотрела  на
него со странно жаждущим выражением лица, да  и  он  поглядывал  на  нее
чаще, чем на других коллег, и я поняла, что тогда была права, и испытала
гордость за своего отца, в которого влюблялись и другие женщины. Мать не
пошла с нами на этот вечер, она лежала  в  постели  с  тяжелым  гриппом.
Белла была уже замужем, а мы с Траудель нарядились  как  можно  лучше  и
вместе со своим отцом - ему уже исполнилось шестьдесят  пять  лет  и  он
стал маленьким и седым - отправились на его большой  праздник.  Тридцать
лет в одной и той  же  фирме!  Вместе  с  ним  выходил  на  пенсию  один
бухгалтер, имевший большие заслуги перед фирмой, поэтому в расходах себя
не стесняли, и в праздничном зале отеля "Рыцарь" был  накрыт  гигантский
стол с холодными закусками, омарами, семгой и чудесными салатами.  Мы  с
Траудель  пристально  поглядывали  на  него,  но   перед   едой   начали
произносить бесконечные речи. Заслугам бухгалтера было  отдано  должное,
нашему отцу пропели хвалебную песнь, а рядом  с  ним  стояла  женщина  с
жаждущими  глазами,  она  долго  чокалась  с   ним   шампанским,   потом
прислонилась к нему, и наш отец в какой-то момент  положил  ей  руку  на
талию и при  этом  с  опаской  посмотрел  на  нас.  Траудель  ничего  не
заметила, она косилась  в  сторону  фуршетного  стола,  но  я  ободряюще
подмигнула ему. Он робко улыбнулся и чокнулся со мной, и  я  так  любила
его в это мгновение, что  у  меня  заболело  сердце,  больше  всего  мне
хотелось броситься к нему и расцеловать. Но речи  тянулись  и  тянулись,
потом заиграл струнный квартет, и ученики фирмы - их частично  выучил  и
мой  отец  -  разыграли  комическую  сценку,  в   которой   изображались
конторские будни и в которой я не поняла ни слова. Мне стало  ясно,  как
мало наш отец рассказывал дома о своей  работе,  мы,  собственно,  и  не
знали точно, чем он занимался, кроме того, что приносил домой деньги,  а
их было, как это мы всегда слышали от матери, маловато, "потому  что  он
не был честолюбивым и не особенно  напрягался".  Траудель  шепнула  мне:
"Что это за странные  пустые  места  на  столе,  как  ты  думаешь,  туда
что-нибудь поставят?" И на самом деле в центре прекрасно  сервированного
стола были три большие, темные,  круглые  дыры,  вырезанные  в  бумажной
скатерти. "Может быть,  туда  нужно  будет  бросать  грязные  тарелки  и
приборы?" - прошептала я в ответ, а стоявшая рядом со мной  старая  дама
прошипела: "Тсс, потише!" поскольку ученики как раз пели:

   Кто не будет слушаться, тому попадет,
   Вот сейчас сам Курт, сам Курт придет, -

   Подразумевая, скорее всего, начальника отдела.  Я  потом  как-то  раз
продекламировала эту сентенцию Беллиному  мужу:  "Если  Белла  не  будет
слушаться, то ей попадет, к ней сам Курт,  сам  Курт  придет",  -  а  он
засмеялся и сказал: "Я не в состоянии разобраться в твоей сестре,  пусть
кто-нибудь другой обломает свои зубы". Я  бы  с  удовольствием  полюбила
этого Курта, честно говоря, он был самым милым  из  всех  ее  дружков  и
мужей, но меня мужчины начинают замечать только тогда, когда приходят  в
отчаяние от моей сестры, и,  к  сожалению,  они  не  желают  связываться
второй раз с той же самой семьей.
   Когда  все  речи  наконец  закончились,   раздались   продолжительные
аплодисменты, а мой отец и бухгалтер получили по большому креслу-качалке
для времяпрепровождения на пенсии, которая, собственно, уже началась,  и
я подумала: "О Господи, и где же в  нашем  доме  можно  поставить  этого
монстра?" Как ни странно, но это кресло у нас так и не  появилось.  Мать
постоянно язвила по этому поводу: "Они могли бы тебе что-нибудь подарить
на прощанье, что за скаредная фирма!" Мы с  Траудель  помалкивали,  а  я
подумала, что кресло-качалка наверняка стоит в квартире его сотрудницы и
что наш отец иногда заходит туда тайком, чтобы покачаться, - как знать.
   Наконец пригласили на фуршет, причем сигналом послужили  как  громкий
удар гонга,  так  и  возглас  пожилой  дамы,  стоявшей  рядом  со  мной:
"Подождите НЕМНОЖКО, сейчас будет сюрприз". Все остановились, и Траудель
сказала:  "Не  может  быть!"  -  потому  что  из  трех   круглых   дырок
одновременно  появились  три  головы.  Все   три   были   раскрашены   и
разрисованы, первая изображала  морковь,  вторая  помидор,  а  третья  -
салат; у одного лицо было оранжевого цвета,  у  другого  -  красного,  а
третий был зеленый с листочками на голове. Все это время они лежали  или
сидели под столом, и вот их головы протиснулись между подносами с рыбой,
мясом и салатами и  провозгласили:  "Банкет  открыт!"  Раздались  бурные
аплодисменты, и мы медленно двинулись к столу, где над тарелками с  едой
кивали, улыбались, желали приятного аппетита, предлагали  взять  кусочек
семги, рекомендовали как  особенно  вкусный  салат  с  макаронами  живые
головы. Шутники заляпывали майонезом того,  кто  изображал  помидор,  он
сносил все с улыбкой и говорил:  "Непременно  попробуйте  кусочек  этого
сыра", а я удивлялась про себя: "Подумать только, наш отец проработал  в
этой  фирме  тридцать  лет,  да  что  мы,  в  сущности,  знаем  о  своих
родителях".
   Когда прошла неделя после ухода нашей матери, во время ужина внезапно
зазвонил телефон. Белла и Траудель были на кухне, и отец отослал меня из
комнаты движением руки:  он  не  хотел,  чтобы  ему  мешали.  "Мама?"  -
прошептала я, он кивнул. Я пошла на кухню к сестрам  и  мрачно  сказала:
"Боюсь, что мать вернется  назад".  Траудель  издала  ликующий  вопль  и
хотела было бежать в гостиную, чтобы прокричать матери прямо в ухо через
телефонную трубку радостные кличи, но я остановила  ее.  Белла  сказала:
"Давно пора. А то у нас черт-те что творится!" Отец говорил долго, потом
открыл дверь на террасу, проветрил,  стоя  выкурил  сигарету  и  глубоко
вздохнул. Я  подошла  к  нему,  он  положил  мне  руку  на  плечо.  "Она
вернется?" - спросила я, и он кивнул:  "Завтра  вечером".  "А  где  она,
собственно? - хотела я спросить, но сама уже догадалась: у тети Гедвиги.
Та ее опять уговаривает бросить  наконец  нашего  отца,  который  ничего
путного в жизни не добился. Потом тетя Гедвига,  вдова  воина,  конечно,
вздыхает и говорит: "Лучшие мужчины пали на войне!"  В  глубине  души  я
удивилась, что мать собирается вернуться, на ее  месте  я  бы  не  стала
этого делать. Но теперь мне кажется, что для такого решения она была  уж
слишком несамостоятельной, ей хотелось, чтобы все шло накатанным  путем,
а для болезненных перемен у  этого  поколения,  только  что  пережившего
войну и возвращение из плена, не хватало не только мужества, но и просто
фантазии.
   На следующий день мы принялись после обеда за уборку.  Старые  газеты
на свалку,  кухня  вымыта,  Траудель  соорудила  растрепанный  букет  из
полевых цветов, а Белла сменила постельное  белье.  Я  расчесала  щеткой
собаку и губкой стерла все грязные следы ее ног на ковре, а  отец  зажег
бойлер, долго мылся,  брился,  под  конец  надушился  и  к  шести  часам
отправился к автобусной остановке. "Держи ухо востро",  -  сказала  я  и
крепко схватила за руку Траудель, которая непременно хотела пойти вместе
с ним. Белла ушла со своим другом, потому что "не хотела  присутствовать
при этой трогательной сцене". Мы с Траудель сели наверху на подоконник -
оттуда была видна улица, по которой шел отец. Спустя полчаса они  пришли
домой. Он нес ее чемодан, их разделяли метра два, и оба, судя по  всему,
молчали. "Мама!" - растроганно  сказала  Траудель  и  разревелась,  а  я
подумала: "Теперь нам опять придется есть ее варево". Они прошли в  дом,
поставили чемодан в передней на пол и тут же ушли обратно. Траудель была
вне себя. "Почему они опять уходят?" - крикнула она и зарыдала еще пуще,
а я сказала: "Вероятно, им нужно побыть одним и поговорить", - и это так
и было, потому что они, едва оказавшись на  улице,  начали  одновременно
что-то возбужденно говорить друг другу и размахивать руками. Они  прошли
через поле в лесок, минут десять их  не  было  видно.  Но  я  продолжала
сидеть, потому что знала, что вскоре они вновь появятся на опушке  леса.
Траудель спустилась вниз, чтобы обнюхать материнский чемодан и  спус