и  шляпа.  К  галстуку  приколота  записка  с
инструкциями.  Он   сделал   пять   чертежиков   и   написал:   "Рисунок
соответствует тому, что ты видишь в  зеркале.  Делай  одно  за  другим".
Первый раз я завязываю его слишком низко, во второй раз  все  получается
как надо. Остается шляпа. Я старательно  надеваю  ее  на  голову,  снова
снимаю.  Я  достаточно  разбираюсь  в  шляпах,  чтобы  понять,  что  это
правильный размер, то есть правильный  для  моей  головы  в  парике,  но
напрасно я надеваю и снимаю ее, ничего не получается. Я верчу ее то так,
то эдак, то на один бок, то на  другой,  задом  наперед,  -  как  иногда
актеры в кино, - пытаюсь подражать одному приятелю, который всегда ходит
в шляпах, но результат в зеркале выглядит неубедительно.
   В конце концов я отступаюсь и кладу шляпу в картонку. На моих часах -
семь (я их  снимаю  и  кладу  в  сумочку).  Я  мою  руки,  застегиваю  и
расстегиваю жилет перед большим зеркалом, засовываю то одну,  то  другую
руку в карман брюк. В ту минуту, когда я складываю всю бумагу в пакет, я
нахожу ремень.
   Он такой же, как тот, что носит он, но немного жестче. Пряжка у  него
слева, он начинает  медленно  разворачиваться,  когда  я  кладу  его  на
кровать. Я зажимаю его между большим и указательным пальцами, обхватываю
рукой, поглаживаю кожу, снова зажимаю в кулаке... И не перестаю думать о
женщине, запястья которой привязаны к трубе душа,  воющей  от  боли  под
ударами этого ремня.
   Звонит телефон.
   - Я внизу, в гостиной, - говорит он мне. - Спускайся. Ключ от  номера
не забудь.
   Я опускаю ключ в правый карман пиджака,  вынимаю  и  кладу  в  правый
карман брюк, потом снова вынимаю и перекладываю в левый карман  пиджака.
Надеваю брючный ремень, застегиваю пряжку. Беру Кэмел и спички и  думаю,
куда их положить. В конце концов оставляю их в руке. Около лифта со мной
ждет кабину какой-то маленький, лысый  мужчина,  он,  ворча,  уходит.  Я
смотрю на него и вдруг осознаю, что он не ниже меня. На высоких каблуках
я высокая женщина, а теперь я, пожалуй, маленький мужчина.
   В лифте стоит женщина  лет  сорока.  Я  остаюсь  у  двери.  Когда  мы
останавливаемся на первом этаже,  и  я  уже  собираюсь  выйти,  и  вдруг
вспоминаю, что я -  мужчина:  я  сторонюсь  и  она  выходит  первой,  не
поглядев на меня. "Удивительный ритуал", - думаю я.  И  в  то  же  время
очень радуюсь: выходит!
   Он сидит в углу на диване  и  делает  знак,  чтоб  я  села  в  кресло
напротив за  низкий  столик,  на  котором  стоит  медная  лампа,  пустая
пепельница и его стакан  с  шотландским  виски.  На  нем  серый  костюм,
похожий на мой. Он разглядывает меня,  осматривая  обувь,  пиджак,  узел
галстука, бороду, прическу.
   - А шляпа?
   - Шляпа? Я не сумела ее как следует надеть. Я вертела  ее  и  так,  и
эдак.
   Он кривится, потом смеется  и  выпивает  глоток  виски;  вид  у  него
восхищенный.
   - Не так важно, - говорит он наконец все еще  улыбаясь.  -  Ты  очень
хороша. Просто восхитительна. Отставим шляпу. - Он наклоняется ко мне  и
берет мои руки в свои, как будто согревает пуки мальчика, который пришел
домой с улицы, где лепил снежную бабу.
   - Не нервничай. Не из-за чего нервничать.
   Подходит официант. Он заказывает мне вино, а себе еще одно виски,  но
позы не меняет: нога на ногу, наклонив торс ко мне и держа  мои  руки  в
своих. Я сижу  прямо,  напряженно,  обуреваемая  самыми  противоречивыми
чувствами; но разве не так было с того самого дня, как я узнала его? Мне
неловко, я краснею, задыхаюсь, я крайне возбуждена  и  пьяна,  хотя  еще
ничего не пила.
   Официант  совершенно  невозмутим.  Когда   он   приносит   заказ,   я
осмеливаюсь взглянуть на него. Он ничего не замечает.
   - Все внутри тебя, понимаешь, - говорит мне сидящий напротив мужчина,
одетый в такой же костюм, как я. - Людям вокруг  на  все  наплевать.  Но
меня очень забавляет, что ты так смущаешься.
   Мы идем в ресторан, и когда официанта рядом нет, он  держит  меня  за
руки. Мне трудно жевать, еще труднее глотать; я пью в два  раза  больше,
чем обычно. Потом мы пьем еще что-то в баре, и он  кладет  руку  мне  на
бедро.
   Когда мы поднимаемся в номер, он подводит меня к зеркалу  и  обнимает
за плечи. Мы разглядываем себя: двое мужчин,  один  -  высокий  и  чисто
выбритый, другой - маленький и бородатый; оба в темных костюмах, один  в
розовой рубашке, другой - в голубой.
   - Сними ремень, - говорит он тихо.
   Я повинуюсь, не в состоянии отвести взгляда от зеркала. Не зная,  что
делать, я сворачиваю ремень. Он берет его и говорит:
   - Влезай на кровать и стань на четвереньки.
   Он подходит сзади и расстегивает на мне брюки.
   - Спусти их и покажи мне зад.
   Я не могу удержаться на локтях. Я стою на коленях, положив голову  на
руки, и из моего горла вырываются какие-то  звуки,  сама  не  знаю,  что
означающие: это не страх, и не желание, точнее, я не могу отличить  одно
от другого. Он бьет меня, закрыв мне голову  подушкой,  чтобы  заглушить
мои стоны, потом берет меня как мужчину. Я кричу еще громче,  глаза  мои
открыты в темноте. Он входит  глубоко  в  меня,  потом  останавливается.
Укладывает меня на живот, подсовывает под меня правую  руку,  раздвигает
мне ляжки. Лежа на мне, снимает с мой головы подушку, слушает мои стоны.
Когда я осознаю, что мы дышим в одном ритме, я замолкаю, и он  едва-едва
ласкает меня рукой. Скоро я начинаю задыхаться. Когда я кончаю, он снова
закрывает мне голову подушкой и тоже кончает. Потом берет  гигиенический
тампон и кладет мне между ягодиц. Когда он его вынимает, тампон  весь  в
сперме и крови. Прижавшись ко мне, он шепчет:
   -  У  тебя  в  заднице  так  тепло,  так  узко,  ты  просто  себе  не
представляешь...

***

   Иногда я спрашиваю себя, как может боль настолько возбуждать. Почти в
то же время я ударила палец на ноге об угол письменного стола. С воем  я
выскочила хромая в коридор, позвала одну из  сотрудниц  и  добрых  минут
двадцать  не  могла  сосредоточиться  на  работе,  настолько  острой   и
всепоглощающей была боль. Но когда он причинял  мне  страдания,  разница
между болью и наслаждением становилась не такой явной: это были  как  бы
две стороны медали. Ощущения качественно различные, но одинаково сильные
и приводящие к одному и тому же результату. Боль всегда была прелюдией к
наслаждениям, всегда вела, более или  менее  длинным  путем  (это  могло
длится часами), к оргазму; она становилась для меня столь же сладостной,
столь же желанной, столь же неотделимой от физической любви, как ласки.

***

   В дверь стучат. Половина седьмого, я только что вернулась с работы. Я
оставляю дверь на цепочке и приотворяю ее: это он. В правой руке у  него
продуктовая сумка, ручка портфеля зажата между  большим  и  указательным
пальцами, в левой - сверток от Бендела, а во рту - Пост.
   Он  энергично  трясет  головой  -  отчего  газета  падает  на   пучок
сельдерея, - чтобы показать мне, что он не хочет, чтобы я  ему  помогла,
проходит в кухню и ставит на стол сумку с продуктами,  а  потом  бросает
Пост в портфель. Газета падает с глухим стуком. Он  смотрит  на  меня  с
важностью  и  обеими  руками  церемонно  кладет  пакет  от  Бендела   на
неубранную кровать.
   - После обеда, - говорит  он,  видя,  что  я  удивлена  и  сгораю  от
любопытства.
   - Надеюсь, ты не ходил по улице с газетой в зубах?
   - Нет.
   Он добавляет:
   - Я взял ее в зубы, прежде чем постучать ногой в  дверь.  Специально,
чтоб тебя удивить, - и строго смотрит на меня сверху вниз.

***

   - Ну, показывай, - говорю я, доев салат.
   - Подожди. Ты думаешь это что? Сначала съедим омлет?
   - Ваше величество уже не знает, что и сготовить! Опять омлет?!
   Он качает головой.
   - Тебе он покажется восхитительным. И правда, омлет  очень...  -  это
смесь свежих овощей, сыра и жареных  шампиньонов,  залитая  яйцами.  Как
только мы с ним покончили, я снова говорю:
   - Теперь?
   - Нет, в самом деле, - говорит он, - можно подумать, что  ты  никогда
со мной не обедала. А десерт? Есть еще пахлава.
   - Пахлава? После яиц? Какое странное сочетание! Нет, я больше  ничего
не хочу.
   - Как угодно. Будешь смотреть, как я ем.
   Слизав с его пальцев последние капли меда, я причмокиваю.
   - Отвратительная. Просто отвратительная. Тебя нужно  снова  выкупать.
Ты испачкала нос и даже брови. - Он берет салфетку и вытирает мне лицо.
   - Хорошо, - говорю я. - Теперь я могу посмотреть,  что  в  пакете  от
Бендела?
   - Ты еще не видела другого; я его спрятал в продуктовую сумку,  и  он
раздавил помидоры. Но я хочу сначала выпить кофе. День  был  тяжелый,  и
если я этого не сделаю, то могу заснуть.
   Проходит еще полчаса перед тем, как мы идем в  гостиную.  Я  сижу  на
подушке у дивана, привязанная цепью к ножке чайного столика. Я жду, пока
он наливает себе кофе, поит меня чаем, моет  тарелки  и  возвращается  с
подносом в гостиную.
   Вид у него спокойный и радостный; он закуривает  сигарету,  зевает  и
берет Пост.
   Я ору:
   - ЧТО В ПАКЕТЕ?
   Он прикладывает палец к губам и хмурится.
   - Тс-с! Глупенькая! В этом доме для того  такая  дорогая  квартплата,
чтобы  здесь  не  селились  шумные  люди.  Старуха  Крайслер  сейчас  же
поднимется, если ты будешь так громко кричать. Я тебе о ней уже говорил.
Она живет ниже этажом в квартире 15Д. Ей нужно, по  крайней  мере,  одну
историю  с  изнасилованием  в  неделю.  А  ей  уже  дней  двенадцать  не
попадалось никакой мерзости.
   - Ты теперь смеешься над физическими потребностями старых дам? Как же
низко ты пал! Если ты собираешься продолжать, я сейчас опрокину  столик.
Он упадет на тебя, и тебе будет очень больно.
   Он вздыхает,  снимает  ноги  со  стола,  выходит  и  через  минуту  -
возвращается с торжествующим видом, держа в поднятых над  головой  руках
по пакету. Он бросает их на пол и становится на колени,  чтобы  снять  с
меня наручники. Потом он почти автоматически растирает мне запястья, это
жест, ставший для него привычным, не имеет ничего  общего  с  состоянием
моих запястий, по большей части, металл их едва касается.
   - Ну вот, - говорит он, - теперь я сяду, а ты откроешь пакеты.
   Я открываю сначала пакет от Бендела. В нем, завернутые в шесть  слоев
тонкой  бумаги,  лежат  пояс  из  черных  кружев  с  резинками  и   пара
светло-серых чулок.  Мне  неудержимо  хочется  смеяться.  Я  корчусь  от
хохота, потом поднимаю пояс: он смутно напоминает мне не то  скелет,  не
то летучую мышь. Я одеваю его на голову. Одна резинка  качается  у  меня
перед носом, другая щекочет ухо, а третью я ловлю ртом.
   - Боже мой, - стонет он, - до чего же у тебя экзотический вид!
   Он  захлебывается  смехом,  свистит,  стонет.  Нас  обоих  охватывает
приступ внезапного смеха, как это бывает или с детьми на каникулах,  или
при особом, быстро  проходящем  опьянении,  когда  не  можешь  объяснить
соседу смысл шутки, или когда сам не понимаешь какой-нибудь  шутки,  или
когда не можешь перестать смеяться, даже если тебе уже плохо от смеха.
   - Боже мой...
   Он трет лицо и стучит кулаком по валикам. Я сняла  пояс  с  головы  и
держу на коленях.
   - Я осуществил, - говорит он улыбаясь, - свою старую фантазию.  Когда
я был подростком...  Нет,  когда  мне  было  лет  одиннадцать,  или  еще
меньше... Ну, не важно. Меня это всегда возбуждало, и в одиннадцать, и в
пятнадцать, и в двадцать два, и в тридцать два  года...  Черный  пояс  с
резниками не в журнале, не в фильме, а на  живой  женщине!  Ни  одна  из
женщин, с которыми я спал,  его  не  носила,  ни  одна...  Пришлось  мне
позаботиться об этом самому.
   Он подмигивает мне.
   - Хочу посмотреть, на что это похоже в реальной жизни.
   Я сказала ему, что пояса никогда не носила, хотя один  раз  несколько
лет назад хотела  себе  его  купить.  Но  я  себя  в  черном  просто  не
представляла, если бы я купила, то розовый или, может  быть,  белый.  Мы
снова оба смеемся. Он описывает мне весьма дотошную продавщицу,  которая
его обслуживала. Это была женщина в возрасте  наших  матерей:  дородная,
безупречно одетая, вежливая и равнодушная. Она выложила перед  ним  весь
ассортимент  поясов  и  показала  особенности   каждого:   у   этого   -
пристегивающаяся резинка, у того сзади эластичная вставка, еще на  одном
- особые зажимы; есть с розетками  всех  цветов  из  разных  материй  на
зажимах и так далее. Все, разумеется, можно стирать в холодной воде.
   - Вы выбрали одну из моделей, которые легче всего продаются,  сударь,
- сказала она ему.
   Он хотел было спросить, какова же  другая,  но  раздумал,  когда  она
ядовито спросила его:
   - Угодно вам что-нибудь еще?
   - Посмотрим теперь другую коробку, - радостно говорит  он,  отодвигая
столик от дивана.
   Он сидит, раздвинув ноги, прямо поставив босые ступни  на  ковер;  он
опирается локтями на колени, а подбородком на ладони; волосы его еще  не
совсем высохли (он перед самым обедом принял душ) и падают  на  лоб.  На
нем белая хлопковая рубашка  с  засученными  рукавами,  расстегнутая  на
груди, волосы на груди наверху вьются, а книзу редеют; он натянул старые
шорты.
   - Ты знаешь, на кого ты сейчас похож? - спрашиваю я. -  На  Робинзона
Крузо на острове, который уверен в том, что костюм  ему  никогда  больше
надевать не придется. Ох, как я тебя люблю!
   Он  хмурится,  кусает  губы,  стараясь  скрыть  выражение  лица:  он,
кажется, немного испуган и восхищен. Я так его люблю, что у меня мутится
в глаза.  Он  ложится  на  диван,  откидывает  голову  назад  на  валик,
запускает руки в волосы и говорит старательно ровным  голосом,  глядя  в
потолок:
   - Вот так это и должно быть. Мы должны теперь так и продолжать, вот и
все.
   Внезапно он поднимается, наклоняется вперед и, тыча в  меня  пальцем,
орет:
   - Открывай другую коробку, шлюха,  открывай,  подлиза  ты  и  плакса!
Открывай, дерьмо!
   - Хорошо, хорошо, сударь, - отвечаю я.
   Это коробка для обуви от Шарля Журдана, магазина, в который я никогда
не  заходила,  благоразумно  считая,  что  моя  кредитная   карточка   в
Блумингдейле и это не  дает  мне  достаточно  поводов  для  соблазна.  Я
разворачиваю бумагу и вижу пару серых замшевых туфель, очень элегантных,
на удивительно высоких каблуках.
   - Благое небо, я и не знала, что бывают такие высокие каблуки!
   Он встает с дивана и садится рядом со мной. Вид у него удрученный.
   - Ах, я понимаю, что ты хочешь сказать!
   - Что я хочу сказать? Это туфли.
   - Конечно, туфли. Но мне кажется, что они тебе не нравятся. Скажи, не
нравятся? Ну, если не считать каблуков?
   Я беру в каждую руку по туфле: замша мягкая, как бархат.
   - Потрясающие туфли. Конечно, эти заграничные штучки  носить  трудно,
да и стоят они, должно быть, целое состояние. А так, конечно...
   Он пожимает плечами, как будто что-то его смутило.
   - Послушай, - говорит он, - я купил  их  не  для  того,  чтоб  ты  их
носила. Я хочу сказать, носила на улице.
   Он мне показывает вещи от Бендела.
   - Это для нас. Для меня. Для нас обоих. Я  хотел  бы...  То  есть,  я
говорю... Но если они тебе действительно не нравятся...
   Мне вдруг кажется, что передо мной  совсем  молодой  парень,  который
приглашает меня выпить с ним по рюмке и приготовился к тому, что получит
от ворот поворот. Я таким никогда его не видела.
   - Дорогой, - лихорадочно говорю я, - они  очень  хороши.  Ты  пощупай
кожу. Конечно, я буду их носить.
   - Я очень рад, - отвечает он.
   В голосе его еще слышно смущение.
   - Я надеялся, что они тебе понравятся.
   Голос его становится обычным:
   - Надень все это. Быстренько.
   Я повинуюсь. Как каждый вечер до сегодняшнего (и это будет последний)
на мне только рубашка, и  я  быстро  надеваю  пояс.  С  чулками  немного
сложнее. Туфли мне в самый раз.
   - Я взял с собой твои черные, - говорит он. - Я  настоял,  чтобы  они
нашли девушку с тем же размером. Она перемерила девять пар,  пока  я  не
остановился на этой. К счастью, у тебя ходовой размер.
   Каблуки настолько высоки, что наши головы почти вровень. Он прижимает
меня к себе, кладет руки на мою грудь, обводит пальцами  вокруг  сосков.
Глаза его почти ничего не выражают.
   В серых радужках я вижу два миниатюрных отражения  своего  лица.  Его
руки спускаются ниже, на живот, к поясу, следуют его  контуру,  одну  за
другой трогают  резинки,  потом  верх  чулок.  Уже  почти  стемнело.  Он
зажигает лампу за нами.
   - Стой на месте, - говорит он мне,  а  сам  садится  на  диван.  -  А
теперь, - добавляет он чуть охрипшим голосом, - иди сюда. И не спеши.
   Я медленно иду вперед по ковру. Иду мелкими осторожным  шажками,  мои
руки неловко болтаются. Что-то гудит  у  меня  в  ушах,  и  дыхание  мое
становится тяжелее.
   - Повернись, - говорит он, когда я уже в  нескольких  сантиметрах  от
дивана.
   Я едва слышу его.
   - Подними рубашку.
   Я поворачиваюсь, держась очень  прямо  и  прижимая  подол  рубашки  к
груди.
   - Ты разочарован? - спрашиваю я, и голос мой звучит пронзительно.
   - Шутишь? Ты восхитительна, - шепчет он позади меня, - восхитительна,
кошечка.
   Я закрываю глаза. Слушаю гул в ушах: каждая частица моего тела хочет,
чтоб до нее дотронулись. Я стараюсь, чтобы у меня разложило уши,  зеваю,
трясу головой.
   "Прошу тебя, прошу тебя..." - шепчет во мне какой-то голос.
   - Стань на четвереньки, - говорит он. - И хорошенько подними рубашку.
Заверни повыше, я хочу видеть твой зад.
   Я рассматриваю серый ковер. Он теперь совершенно рядом с моим лицом.
   - Иди на четвереньках, - очень тихо говорит он. - До двери.
   Я ставлю вперед правую руку, потом правое колено, потом  левую  руку.
Говорю себе: "Слоны так ходят?" Левое колено. Все это в полном молчании,
которое  нарушает  вдруг  спор  за  дверью  квартиры.   Хлопает   дверь.
Виолончелист, который живет ниже этажом, начинает играть упражнения, и я
концентрирую внимание на  начальных  тактах.  Я  думала,  что  музыканты
постепенно разогреваются, как жонглеры. Но этот вначале играет увлеченно
и сильно, но за три часа все слабее и слабее. Он лысый и мрачный. Я  его
в лифте видела.
   - Я больше не могу, - говорю я.
   Мое тело как будто съеживается при звуке моего голоса. На  секунду  я
кладу голову на ковер; когда стоишь, он жестким не кажется, но на  самом
деле для кожи неприятен. Высота каблуков мешает мне  сесть  так,  как  я
хочу: поджав колени под подбородок и обхватив их руками.
   - Что случилось? - ровным голосом спрашивает он.
   - Я чувствую себя как идиотка.
   Лампа в другом конце комнаты дает недостаточно света,  чтоб  я  могла
рассмотреть  выражение  его  лица.  Он  закладывает  руки  за  голову  и
откидывается на диванные подушки. Я, шатаясь, встаю и говорю:
   - Ковер царапает.
   Потом сажусь на ближайший стул, скрещиваю руки на  поднятой  рубашке.
Один рукав спустился, и я его закатываю.
   - Похоже, что мы уже были в такой ситуации, - говорит он, не глядя на
меня. - Терпеть не могу  собирать  чемоданы.  А  еще  больше  разбирать.
Последний раз я твой разбирал целую неделю.
   Внизу виолончель рычит с такой силой, как будто бы музыкант  сошел  с
ума.
   - Я не понимаю, как ты все время забываешь, что я могу тебя побить? С
тобой каждый раз приходится все начинать  сначала.  Прежде  чем  сказать
мне: "Нет, я не хочу это делать", почему ты не  думаешь  о  моем  ремне?
Почему ты ночь  за  ночью  забываешь,  что  это  такое?  Вечно  с  тобой
приходится спорить, дерьмовая потаскуха, а кончается тем, что ты делаешь
как я говорю.
   Он наклоняется ко мне, откидывает волосы со лба.
   - Когда я иду на четвереньках, у меня такое впечатление, что я  стала
собакой... Я боюсь, что ты смеешься надо мной.
   - Да, ты должна чувствовать себя идиоткой. Какая срань, шлюха! Захочу
посмеяться над тобой, так скажу.
   Я молча трясу  головой.  Он  ходит  вокруг  меня,  рассматривая  меня
изучающим взором. Я сижу словно каменная на краешке стула, сжав  колен