шлый раз, полагая -
и правильно, - что мы скоро  пойдем  в  постель,  я  тихонько  задвинула
скользящую дверь шкафа, пока он пил кофе в гостиной. Это было  позавчера
вечером. Беспорядок и хаос: обломки моды за десять лет вперемешку с теми
вещами, которые я ношу сейчас. Месяц тому назад,  ища  пиджак  (потом  я
узнала, что он потерялся в чистке), я обнаружила старую мини-юбку.  Я  с
удивлением уставилась на нее, а потом выбросила  из  шкафа,  но  все  же
подобрала и повесила снова: ведь у нас с ней  были  приятные  минуты.  А
какое внимание я привлекла к себе, когда одела ее в первый  раз!  А  вот
этот старый плащ с  подкладкой  из  шотландки,  оставшийся  еще  с  моих
студенческих лет, или брюки, которые я купила на распродаже в  Бонвитсе,
потому что они сшиты из тонкой шерсти в клетку... Я их так и не  носила:
они были мне коротковаты и не шли ни к чему. Но я  их  сохранила:  такая
удачная покупка и покрой прекрасный...
   Все эти старые, разные тряпки, кучей сваленные в  шкафу;  туфли  -  с
длинным платьем их еще можно бы надеть, мерзкий дождевик, который раз  в
год я все же надеваю, когда идет  проливной  дождь,  а  нужно  выйти  за
сигаретами; сумка от Гучи, - я ей не пользовалась уже несколько  лет.  В
свое время она мне стоила двухнедельного заработка: мне казалось, что  я
достигла  вершин  нью-йоркской  элегантности.  Старые   пояса,   красные
сапожки, забытые мальчиком с фотографии на зеркале, и майка,  оставшаяся
уже не помню от кого из моих любовников, которой я иногда вытираю пыль.
   "Ну, и что ты узнала, порывшись в его вещах? - задаю я себе вопрос. -
Ну, это человек чистоплотный. Он играет в теннис, плавает,  катается  на
лыжах. Он не знает, что такое механическая прачечная. Нормально ли, чтоб
у мужчины его возраста, его профессии было десять белых рубашек,  восемь
розовых и  одиннадцать  голубых?  Не  знаю.  Конечно,  мы  с  ним  почти
однолетки, а когда у меня было столько одежды? Одно я знаю точно:  ни  у
одного мужчины, который за мной ухаживал, не было  такого  ограниченного
чувства цвета.  Ни  пурпурного,  ни  цвета  фуксии,  ни  бирюзового,  ни
оранжевого - это еще ладно. Но ни коричневого, ни зеленого, ни  желтого,
ни красного... Все, что у него есть, - синее, серое, белое  или  черное,
кроме розовых рубашек, разумеется".
   Вот уж и вправду, странным человеком  ты  увлеклась!  Не  так  важно,
какие вещи у него есть, но те, которых у него нет? Я составляю список на
листочке бумаги. Его авторучка видоизменяет мой почерк: обычно он мелкий
и плотный, а сейчас крупный,  с  наклоном,  и  это  меня  удивляет.  Нет
купального халата, пишу я  первой  строкой.  А  еще?  Пижама  в  еще  не
раскрытой упаковке. Может быть, чтобы она была под рукой, если  придется
неожиданно лечь в больницу?  Такие  покупки  обычно  делают  из  тех  же
соображений,  из  каких  мамы  велят  не  застегивать  на   себе   белье
английскими булавками. Нет шарфа, нет шляпы: голова  у  него,  наверное,
никогда не мерзнет. Но почему у него нет джинсов? Я не  знаю  ни  одного
мужчины - ни одного! - у которого бы не было хоть  одной  пары  джинсов,
даже если он больше их не носит, даже если они старые и  куплены  еще  в
60-х годах. Нет кожаной куртки, нет блейзеров, и ни  одной,  даже  самой
плохонькой футболки. Где, я вас спрашиваю, вельветовые брюки? Они были у
всех мужчин, которых я знала. Где сандалии, спортивные куртки, полосатые
фланелевые рубашки?
   Я просматриваю список.
   - Ну, вот так, хорошо, - его голос -  радостный  -  слышен  громче  в
соседней комнате. - Нет,  нет,  рад  был  тебе  помочь.  До  завтра.  Не
беспокойся... Не о чем...
   Я соскакиваю с кровати, складываю листочек  и  прячу  его  к  себе  в
сумку, которая стоит на полу у кровати. Дверь отворяется:  он  стоит  на
пороге и улыбается.
   - Кончено! Ушел! Сейчас мы это  отпразднуем,  кисонька.  Ты  проявила
чудеса терпения. Выпьем вина?

***

   Уже около полуночи. Мы оба лежим в постели. Вина мы так и не  выпили:
мы тут же, полураздетые, наспех, занялись любовью. Потом вместе  приняли
душ, и я сказала ему, что это первый душ за десять  лет:  я  предпочитаю
принимать ванну. Завернувшись в полотенца, мы съели  три  больших  куска
вишневого пирога, оставшегося от обеда, и допили бутылку шабли.  Я  лежу
на спине, закинув руки за голову и смотрю в потолок. Он лежит на животе,
подперев правой рукой голову, а левую положив мне на грудь. Он  попросил
меня рассказать ему о моих братьях и сестрах, о родителях, о  дедушке  и
бабушке, о родном городе, о школе, о моей работе. Внезапно  я  замолкаю,
закрываю глаза:
   - Пожалуйста, - говорю я, как бы расплываясь в неге, не  в  состоянии
повернуться к нему и сделать движение, - пожалуйста...
   Он прерывает молчание:
   - Я тебе сейчас что-то покажу.
   Он выходит из комнаты, возвращается с карманным зеркальцем, бьет меня
по лицу и садится на край кровати. Моя  голова  падает  на  подушки.  Он
берет меня за волосы и тянет  до  тех  пор,  пока  я  не  начинаю  снова
смотреть на него. Он держит зеркало прямо передо мной: мы оба смотрим на
два  симметричных  отпечатка,  которые  появляются  на  моем   лице.   Я
завороженно смотрю на себя. Его лицо мне незнакомо. Оно  бледно,  -  это
просто фон, еще  проступают  два  пятна,  похожие  на  боевую  раскраску
дикаря. Он тихонько проводит рукой по моим щекам.
   На следующий день, во время завтрака с  одним  клиентом,  я  внезапно
теряю нить разговора прямо  посредине  фразы:  в  моем  мозгу  всплывает
видение  прошлой  ночи.  И  почти  с  тошнотворной  быстротой   во   мне
поднимается желание. Я отодвигаю тарелку и  прячу  руки  под  салфеткой.
Когда я осознаю, что увижу его только  через  четыре  часа,  у  меня  на
глазах выступают слезы.

***

   Вот так все и шло: шаг за шагом. Я видела его  каждый  вечер,  каждый
новый шаг сам  по  себе  был  почти  незаметен,  он  очень-очень  хорошо
занимался любовью. Я постепенно безумно влюблялась  в  него,  не  только
физически, но физически особенно. И  через  две  недели  я  оказалась  в
ситуации, которую все, кого я знала, сочли бы патологической.
   Мне никогда не приходило в  голову  расценивать  ее  так.  Говоря  по
правде, я никак ее не расценивала. Я никому об этом не говорила. Теперь,
когда я оцениваю ее сейчас, эта ситуация кажется мне невероятной. Я могу
рассматривать эти  недели,  как  некое  отдельно  взятое  явление,  ныне
оставшееся в прошлом, как  некий  отрезок  моей  жизни  нереальный,  как
сновидение,  не  имеющий  никакой   связи   со   всем   остальным   моим
существованием.

***

   - Ведь это редко бывает, - говорю я, - чтобы мужчины  держали  кошек,
правда?
   Мы смотрим по телевизору  Кронкайта  :  знакомое,  привычное  лицо  сообщает,  изображая
озабоченность, постепенно переходящую в тревогу, о далеком землетрясении
или об угрозе - куда менее далекой - новой забастовки железнодорожников.
   - Ты шутишь? - отвечает он немного устало. - Я и сам знаю.  Собаки  -
совсем другое дело. Я не знаю  ни  одного  мужчины  -  я  хочу  сказать,
холостяка, - у которого была бы кошка. А уж тем более две или три!
   - Гм...
   - Если хочешь знать мое мнение, - продолжает он, - кошки  хороши  для
детей или старух. Ну, или в сельской местности...
   - Но тогда, - говорю я, - зачем...
   - Кошки - совершенно ни к чему не способны и  ни  на  что  не  годные
животные, - решительно заявляет он, прерывая меня.
   -  Ну,  эти-то,  -  дурацким  тоном  вставляю   я,   -   не   слишком
обременительны.
   А потом добавляю:
   - Никто тебя не принуждал оставлять у себя кошек.
   - Смеешься? - отвечает он. - Конечно! Ты и представления не имеешь...
   В его квартире три кошки. Они проявляют к нему полнейшее  равнодушие,
и он платит им тем же. Каждый день  он  кормит  и  поит  их,  меняет  им
подстилку. И это кажется ему нормальным, равно как и трем  животным.  Ни
он к ним, ни они к нему не проявляют  никаких  признаков  привязанности,
если не считать привычку одной из кошек осторожно  взбираться  на  него,
когда он лежит, и он это терпит; но если принять во внимание бросающееся
в глаза отсутствие чувств в этом случае и у человека и у  животного,  то
такое толкование привязанности кажется, по крайней мере, спорным.
   Он сидит на кушетке. Я - на полу, на двух подушках, опершись  плечами
и шеей  на  боковую  поверхность  кушетки.  Он  играет  моими  волосами,
перебирает их прядь за прядью,  накручивает  их  себе  на  палец,  потом
засовывает все пальцы мне в волосы, тихонько тянет  их,  трет  кожу  под
ними, обеими руками медленно покачивает мою голову.
   Кронкайт желает нам доброй ночи. Мы  смотрим  какую-то  телевизионную
игру, а потом телесериал, в котором полицейские  все  время  попадают  в
неприятные  истории  и  гоняются  на  автомобилях.  Эти  картинки  -  по
окончании новостей он убрал звук - представляют странный аккомпанемент к
истории его кошек, которую он рассказывает мне с видимым удовольствием.
   Первая кошка появилась у него вместе с женщиной, которая четыре  года
назад недолго жила вместе с ним. Только она перевезла к нему кошку,  как
ей  предложили  очень  заманчивую  должность  в   Цюрихе,   она   решила
согласиться. А кошка осталась... в его квартире.  Несколько  месяцев  он
полагал,  что  это  -  явление  временное.   Кошка   чувствовала   себя,
по-видимому, хорошо: нрав у нее был склочный, вид довольно жалкий: хвост
полувылезший, пестрая, как пятнистые  куртки,  которые  были  в  моде  в
предыдущие зимы, она казалась сшитой из лоскутной  материи.  Сначала  он
старательно подыскивал кошке хозяина. Но потом  был  вынужден  признать,
что его друзья (кое-кто согласился бы взять котенка, другие -  сиамского
кота)  с  трудом  скрывали  изумление,  приходя  посмотреть  кошку:  они
представить себе не  могли  это  странное  животное  в  своих  ухоженных
манхеттенских квартирах. Однажды он даже напечатал объявление в  Таймсе,
но за пять дней, хотя он и указал свой  номер  телефона,  никто  ему  не
позвонил. Через несколько месяцев он решил отдать кошку  в  какое-нибудь
общество защиты животных, но потом оставил эту мысль. Он надеялся  найти
более приемлемый выход, а этот всегда оставался на крайний случай.
   Год спустя у него гостила племянница одиннадцати лет,  приехавшая  на
какой-то конкурс (она по нему не прошла). Чтобы поблагодарить его за то,
что он показал девочке Нью-Йорк, ее мать (то есть его  сестра)  подарила
ему еще одну кошку, и он, естественно, не смог отказаться.
   - Это был котенок, чуть менее уродливый, чем первая  кошка,  которая,
впрочем, беспрерывно ворчала и мяукала, как будто я принес в дом  удава!
Но в конце концов они поладили.
   - Потом,  однажды  вечером  возвращаюсь  я  домой  и  вижу  на  аллее
ребятишек. При моем появлении они расступились с самым невинным видом. Я
бросаюсь вперед, как идиот, и что же я вижу на земле? - Котенка, и не  в
самом лучшем состоянии. Я поднимаюсь к себе,  выпиваю  стопку  и  сажусь
читать газету, думая: через час он оттуда  уберется.  Еще  через  час  я
говорю себе: "Тебе так же нужна еще одна кошка, как дыра в башке".
   Но тут же я думаю: ведь кто-нибудь может ее убить. Я готовлю яичницу,
ем салат,  пью  кофе,  потом  решаю  после  передачи  одиннадцатичасовых
новостей по телевизору пойти пройтись. И что же? Котенок  все  еще  там,
только кто-то отшвырнул его к мусорным бакам. Тогда я  вынул  из  одного
бака газету и принес  котенка  сюда.  На  следующий  день  у  меня  было
впечатление, что я заделался в кормилицы.  Я  отвез  его  к  ветеринару,
который кастрировал двух других. Когда я  приехал  за  ним  через  шесть
дней, он был в полной форме. Еще бы,  ведь  это  стоило  мне  шестьдесят
восемь долларов восемьдесят центов. Теперь, каждый раз, когда  я  уезжаю
из Нью-Йорка, это целая история. Моя домработница приезжает  из  Квинса:
иногда она может ими заниматься, иногда - нет, а никому из  моих  друзей
не пришла в голову удачная мысль поселиться поблизости.  Не  могу  же  я
попросить человека, которому я не плачу, приехать от Центрального Парка,
от 80-й или 65-й улиц или из Верхнего Бруклина! Даже от  Энди,  от  30-й
улицы и Парк-Лейна путь неближний. А парень внизу - тот вообще ездит  от
Штата Мичиган, представляешь, от Штата Мичиган! Следовательно, о  нем  и
речи  нет.  Приходится  просить  других  соседей,  это  мне-то,  который
ненавидит затруднять других людей.
   - Мне они кажутся не очень обременительными, - повторяю я.
   - Вот так я и влип в хорошенькую историю, - говорит он в заключение.

***

   Я каждый день ходила на работу, я была опытной деловой женщиной, меня
любили сотрудники и ценило начальство. Около пяти часов я  убирала  свой
кабинет, перешучивалась с сотрудниками в лифте и возвращалась домой, - к
нему домой. К себе я заходила, только чтобы взять кое-что из одежды,  да
раз в неделю за почтой. Каждое утро мы вместе ехали в метро, читали один
и  тот  же  номер  Таймса:  он  -  респектабельный  деловой  человек   с
дипломатом, с ослепительной и очаровательной улыбкой, я  -  с  портфелем
или  сумкой,  на  высоких  каблуках,   со   свежевымытыми   волосами   и
накрашенными губами.  Короче,  очаровательная,  культурная  нью-йоркская
пара: образцовая, хорошо воспитанная, настоящая пара из среднего класса.
   - Ну-ну, пора вставать! - кричит он с порога.
   На металлическом поцарапанном подносе (на самом  деле  это  подставка
под  телевизор)  он  несет  яйца  всмятку,  три  маленьких   поджаренных
английских хлебца и чашку чая. Рядом, в маленькой деревянной  салатнице,
- очищенный апельсин.
   - Что за спешка? - спрашиваю я. - Сейчас только половина десятого!
   Я кладу обе подушки себе за спину, сажусь  и  натягиваю  простыню  на
ноги.
   - И кроме того, сегодня суббота.
   Он ставит поднос, вытирает с него несколько  капель  чая  бумагой  из
рулона, который он принес под мышкой.
   Я повторяю:
   - Сегодня суббота. Я надеюсь, что ты никуда не собираешься.  Лично  я
никого не хочу видеть. Я собираюсь спать до  полудня  и  весь  остальной
благословенный день ровно ничего не делать, разве что позвонить сестре и
просмотреть телевизионную программу на следующую неделю.
   - Прекрасный план. Ты так и поступишь, когда мы вернемся.  Мне  нужно
пойти в Блумингдейл.
   - Лучше бы ты играл в теннис на закрытом корте, -  говорю  я  ему.  -
Тебе, по-моему, солнце голову напекло. Так или иначе,  и  речи  быть  не
может, чтобы я в субботу пошла в Блумингдейл!
   - Это займет не больше получаса, клянусь. Всего полтора часа: полчаса
туда, полчаса в  магазине,  полчаса  обратно.  Ешь  скорее.  В  половине
двенадцатого мы снова будем в постели.
   Мы выходим из подъезда, и тут я восклицаю:
   - Надеюсь, мы не в метро поедем!
   Он очень бледен и кивает головой.
   - Ну, нет, - говорю я. - Всю неделю два  раза  в  день  я  езжу  этой
штукой и в выходной поэтому могу себе позволить не заглядывать туда.
   В конце концов мы едем на такси. В Блумингдейле полно народу.
   - А я-то думала, что люди летом ездят в Хэмптон... - громко говорю я.
   - Я же обещал тебе - всего полчаса...
   - Согласна. Я думала, что по магазинам  ты  не  любишь  ходить.  Я-то
люблю, но умею выбирать день.
   - Послушай, лапушка, - говорит  он,  -  заткнешься  ты?  Добром  тебя
прошу. Я вообще-то от природы терпелив, но если  ты  не  перестанешь,  я
тебя привяжу к прилавку в отделе мужской косметики и уйду. Ты будешь так
скучать, что накупишь масла для загара...
   Я представляю себе эту картину и смеюсь...
   - Но зачем ты сюда приехал?
   Мы на четвертом этаже.
   - За кроватью, - отвечает он.
   - За кроватью? Но у тебя очень хорошая кровать!
   - Действительно, у меня большая кровать, - подтверждает он.
   - Но...
   - Большая для  одного  человека.  -  Он  ведет  меня  по  залам,  где
выставлены роскошные столовые. Одна особенно впечатляет:  сильные  лампы
подсвечивают столешницу из черного стекла на подставке из никеля. Черные
салфетки  продеты  в  черные  хрустальные  кольца,   а   черные   бокалы
соседствуют с такими же черными тарелками.
   - А подают на этом черную икру и подгорелые бифштексы,  -  шепчет  он
мне на ухо.
   Мы в это время пробираемся среди роскошных диванов, каждый из которых
больше всей моей квартиры.
   - Белый бархат! - говорю. -  Боже  ты  мой!  Стоит  только  пепел  от
сигареты уронить, кошке волос оставить - и готово! Все в помойку!
   -  Клиенты  Блумингдейла  люди  очень-очень  чистоплотные,  -   важно
произносит он. - Тебе это, может, неведомо, но это так просто:  животных
надо держать в клетках, а курить - в уборной...
   - Значит, вы в воскресенье уходите в отпуск? - спрашивает позади  нас
какая-то женщина.
   - Да, наконец-то, - отвечает мужчина.
   - И куда вы отправляетесь?
   Я смотрю назад. Рыжая женщина, элегантно одетая,  толкает  тележку  с
пакетами и разговаривает с каким-то мужчиной в костюме от Кардэна.
   - Отправляюсь в город Нью-Йорк... - отвечает он.
   Говорит он насмешливо и несколько нараспев, и они оба смеются.
   - Какой элегантный мужчина! - говорит она, удаляясь от нас. -  Лучшее
место, где...
   - Идем, - говорю я (диваны были антрактом, нас снова окружают столы и
обеденные гарнитуры), - я не такого уж большого роста, и если бы ты  мне
намекнул, зачем мы сюда едем, я бы благоразумно осталась дома.
   - Не в том дело, - отвечает он.
   - А в чем тогда дело?
   Он останавливается  перед  спальным  гарнитуром.  Это  спальня  вашей
мечты: в углу стоит бюро из черного полированного дерева, на  нем  лампа
на огромной подставке и шесть подобранных по размеру керамических ваз, и
еще одна ваза,  длинная  а  в  ней  восемь  огненных  тюльпанов,  стопка
альбомов с  открытками,  подборка  иностранных  журналов,  раскинутая  в
художественном беспорядке я записная книжка, обтянутая тонким шелком.
   - Вот это мне нравится, - смеясь, говорит он.  -  Настоящий  секретер
для работы. Можно засучить рукава и приниматься.
   - Не шути, пожалуйста, - говорю я ему. - Тебя же не  заставляли  сюда
приезжать. А у меня, напротив, при  виде  этой  записной  книжки  слюнки
текут. Очевидно, это для того и сделано, но это работает.
   Он улыбается и обнимает меня за талию.
   Спальни выставлены рядом. В первой - черный вощеный пол, во второй  -
белый паркет, в третьей - красный  метлакс;  тут  есть  кровать,  спинка
которой напоминает дверь сарая, к ней крепится  полотняный  балдахин,  а
шелковые занавеси в цвет спускаются до полу. В  изголовье  кровати,  Бог
знает почему, немного не по центру стоит какое-то  огромное  растение  в
декоративной корзине. У другой кровати, толстые витые ножки. На  больших
подушках, прикрытых покрывалом, лежат валики, обтянутые разной  материей
с набивным узором, подобранной в тон.
   - Это именно то, что тебе нужно, - говорю ему я.
   - Мне нужны маленькие подушки.
   - Нет, тебе нужно четыре больших. Твои две маленькие штучки никуда не
годятся, на них невозможно удобно опереться.
   - А когда тебе нужно опираться в постели на подушки? - спрашивает он.
   - Ну, когда ты мне подаешь завтрак, как сегодня  утром,  например.  И
еще в разных других случаях. Так приятно смотреть телевизор или читать в
постели.
   - Ну, мне это и в голову никогда не приходит, - медленно отвечает он,
и я смеюсь.
   Мы проходим мимо стальной кровати, анодированной под медь,  с  серыми
прутьями, и с желтыми круглыми украшениями по углам.  Следующая  кровать
целиком из меди: маленькая,  не  правдоподобно  ажурная  и  одновременно
обильно украшенная, одним словом, самая замысловатая кровать, которую  я
когда-либо в жизни видела. Я останавливаюсь, чтобы посмотреть на нее. До
земли свисает покрывало, вышитое гирляндами гвоздик. Рядом стоит круглый
стол, покрытый скатертью из той же материи, что и покрывало, с  четырьмя
воланами по краю, а справа от  него  величественный  шезлонг  из  белого
дерева с позолотой.
   - Тебе это нравится? - спрашивает он меня