Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
211 -
212 -
213 -
214 -
215 -
216 -
217 -
218 -
219 -
220 -
221 -
222 -
223 -
224 -
отпустив няню, туда же
вошла жена - убрать белье в шкаф. Она сделала вид, что не замечает мужа.
После минутного колебания он шагнул к ней и сказал:
- Прости меня. Я был сегодня резок с тобой.
Ей очень хотелось ответить:
"Бедный ты мой, я совсем на тебя не сержусь. Скажи мне, что с тобой?
Что тебя мучает?"
А вместо этого она сказала, радуясь, что может отплатить ему:
- Оставь меня в покое! Ты недопустимо груб со мной. Ты не позволил бы
себе разговаривать так с прислугой.
И продолжала в том же духе, многословно перечисляя все свои обиды.
Он устало махнул рукой, усмехнулся с горечью и вышел.
Никто не слышал выстрела. Только на следующий день, когда стало
известно о случившемся, соседи припомнили, что около полуночи до них - в
полной тишине - долетел какой-то резкий звук, похожий на щелканье бича.
Они не обратили на него внимания. Ночной покой тотчас вновь спустился на
город, окутывая своим тяжелым покровом живых и мертвых.
Госпожа Жанен заснула и проснулась часа через два. Обнаружив, что мужа
нет рядом, она встревожилась, встала и обошла все комнаты: спустилась в
нижний этаж, побежала в контору банка, которая находилась в смежном крыле
дома, и там, в кабинете, увидела мужа: навалившись туловищем на письменный
стол, он сидел в кресле, в луже крови, - кровь еще капала на пол. Она
пронзительно закричала, выронила свечу и потеряла сознание. Ее крик
услышали в доме. Сбежалась прислуга, ее подняли, привели в чувство, а тело
г-на Жанена отнесли на кровать. Дверь в детскую была закрыта. Антуанетта
спала сном праведницы. Оливье услышал голоса и шаги: ему очень хотелось
узнать, что происходит, но он побоялся разбудить сестру и вскоре тоже
уснул.
Наутро новость успела уже облететь город, а дети еще ничего не знали.
Им, всхлипывая, рассказала о случившемся няня. Мать не могла ни о чем
думать; ее состояние внушало опасения. Дети оказались одни перед лицом
смерти. В первые минуты испуг их был сильнее горя. Впрочем, им даже не
дали времени поплакать спокойно. С самого утра начались тягостные судебные
формальности. Антуанетта, забившись к себе в комнату, Всеми силами юного
эгоизма цеплялась за единственную мысль, способную смягчить ужас, от
которого у нее перехватывало дыхание, - мысль о своем поклоннике; она с
часу на час ждала его прихода. В последний раз, когда они виделись, он был
особенно нежен с нею. Она не сомневалась, что он примчится, как только
узнает о катастрофе, и разделит ее горе. Но он не явился. Не прислал даже
записочки. Ни слова сочувствия ни от кого. Зато едва только
распространилась весть о самоубийстве, как люди, доверившие свои деньги
банкиру, бросились к Жаненам, ворвались в дом и с безжалостной жестокостью
устроили дикую сцену жене и детям покойного.
В течение нескольких дней на них обрушились все беды: потеря близкого
человека, потеря состояния, почетного положения в обществе, измена друзей.
Ничего не уцелело из того, что составляло смысл их жизни. Все пошло
прахом. Для них троих честность была понятием непреложным, и они тем
мучительнее страдали от бесчестья, в котором были неповинны. И сильнее
всего горе потрясло Антуанетту, потому что она была особенно далека от
мрачных мыслей. Г-жа Жанен и Оливье сокрушались, но мир страданий не был
им чужд и прежде. В силу природного пессимизма они, ощущая тяжесть удара,
были меньше поражены его неожиданностью. Смерть всегда казалась им
прибежищем, а сейчас - более чем когда-либо - они желали умереть. Жалкая
покорность, конечно, но она не столь страшна, как возмущение юного,
счастливого создания, которое верит в жизнь, любит ее и вдруг оказывается
перед лицом бездонной и беспросветной скорби и перед лицом смерти,
внушающей ему ужас.
Антуанетте разом открылась вся неприглядность мира. Она прозрела,
увидела жизнь и людей. Она стала трезво судить отца, мать, брата. В то
время как Оливье и г-жа Жанен плакали вместе, она замкнулась в своем горе.
Своим смятенным детским умом она вдумывалась в прошлое, в настоящее, в
будущее и не видела для себя ничего - ни надежды, ни поддержки; ей не на
кого было рассчитывать.
А потом были похороны - мрачные, позорные. Церковь отказала самоубийце
в отпевании. Вдова и сироты шли за гробом одни, потому что прежние друзья
малодушно стушевались. Двое-трое появились на минуту, но у них был такой
принужденный, натянутый вид, что их присутствие ощущалось тягостнее, чем
отсутствие остальных. Они как будто делали милость своим приходом, в их
молчании чувствовались укор и презрительная жалость. Родственники вели
себя еще хуже: ни слова утешения, ничего, кроме горьких упреков.
Самоубийство банкира отнюдь не смягчило злобу, - наоборот, оно
представлялось чуть ли не таким же преступлением, как его банкротство.
Буржуазная среда неумолима к тем, кто кончает с собой. Считается
непозволительным предпочесть смерть самой постыдной жизни. Будь их воля,
обыватели строго карали бы того, кто своей смертью как бы говорит:
"Нет хуже несчастья, чем жить среди вас".
Трусы первые спешат расценить этот поступок как трусость. А когда
самоубийца, уходя из жизни, вдобавок наносит урон их интересам и спасается
от их мести, они приходят в бешенство. Они ни на секунду не задумались над
тем, что выстрадал несчастный Жанен, прежде чем прийти к роковому решению.
Они с радостью заставили бы его страдать в тысячу раз больше. А так как он
ускользнул из-под их власти, они перенесли осуждение на его семью, не
сознаваясь, однако, в этом даже самим себе, ибо знали, что это
несправедливо. И все же не унимались, ибо им нужна была жертва.
Госпожа Жанен, казалось, способна была только плакать и стонать, но
когда нападали на ее мужа, в ней откуда-то вдруг брались силы для отпора.
Лишь теперь она поняла, как любила его; и хотя ни она, ни дети не
представляли себе, что станется с ними завтра, все трое единодушно решили
пожертвовать приданым матери и личным состоянием каждого, лишь бы по
возможности погасить отцовские долги. А так как им нестерпимо тяжко было
оставаться в родном городе, они решили переехать в Париж.
Отъезд был похож на бегство.
Накануне вечером (это был унылый сентябрьский вечер, поля тонули в
густом тумане; из этой белесой пелены с обеих сторон дороги навстречу
пешеходу выплывали остовы иззябших и промокших кустов, похожих на растения
в аквариуме) они пошли проститься на кладбище. Все трое преклонили колени
у низкой каменной ограды, окаймлявшей свежую могилу. Они молча плакали.
Оливье всхлипывал, г-жа Жанен непрерывно вытирала слезы - она растравляла
свое горе, сама терзала себя, без конца повторяя в памяти слова, которые
сказала мужу в последний раз, когда видела его живым. Оливье думал о
разговоре с отцом на скамейке у террасы. Антуанетта думала о том, что с
ними будет. И никто из троих не упрекнул в душе несчастного, погубившего
их вместе с собой. Антуанетта только твердила про себя:
"Папа, дорогой! Как же нам будет тяжело!"
Туман сгущался. Сырость пронизывала их насквозь, но г-жа Жанен все не
решалась уйти. Антуанетта заметила, что Оливье дрожит, и сказала матери:
- Мне холодно, мама.
Они поднялись. Уходя, г-жа Жанен в последний раз оглянулась на могилу.
- Бедный мой друг! - произнесла она.
Они ушли с кладбища только когда совсем стемнело. Антуанетта держала в
руке ледяную руку Оливье.
Они вернулись в свой старый дом. Это была их последняя ночь в том
гнезде, где они знали мирный сон, где прошла их жизнь и жизнь их отцов, -
с этими стенами, с этим домашним очагом, с этим клочком земли так слились
семейные радости и горести, что, казалось, все это тоже стало для них
родным, стало частицей жизни, и уйти отсюда прочь можно только для того,
чтобы умереть.
Вещи уже были сложены. Жанены решили уехать первым утренним поездом,
пока еще не открылись соседские лавки. Им хотелось избежать досужего
любопытства и недоброжелательных толков. Они чувствовали потребность быть
вместе, и все же каждого невольно потянуло в свою комнату. И каждый
подолгу стоял молча, позабыв даже снять пальто и шляпу, - приятно было
трогать стены, мебель, все, что предстояло покинуть, прижиматься лбом к
оконному стеклу, чтобы вобрать в себя и подольше сохранить ощущение
любимых вещей. Наконец каждый, сделав над собой усилие, оторвался от
эгоистического смакования своей скорби, и все трое сошлись в спальне г-жи
Жанен - супружеской спальне с большим альковом в глубине: тут они
собирались прежде по вечерам после обеда, когда не было гостей. Прежде!
Все это казалось им уже далеким прошлым. Они молча посидели перед скудным
огнем; потом помолились вместе, стоя на коленях у кровати, и легли очень
рано, так как встать надо было до рассвета. Но они долго лежали без сна.
Госпожа Жанен поминутно смотрела на часы, чтобы не опоздать; около
четырех она зажгла свечу и встала. Антуанетта, не спавшая всю ночь,
услышала ее шаги и тоже встала. Оливье спал крепким сном. Г-жа Жанен с
тоской смотрела на сына и не могла решиться его разбудить. Она отошла на
цыпочках и сказала Антуанетте:
- Тише, пусть поспит напоследок в родном доме!
Мать и дочь оделись и сложили последние вещи. Кругом царило великое
безмолвие тех холодных ночей, когда все живое - люди и звери - стремится
поглубже зарыться в теплоту сна. У Антуанетты стучали зубы: душа и тело ее
застыли.
В морозном воздухе гулко хлопнула входная дверь. Старая нянюшка, у
которой были ключи от дома, в последний раз пришла помочь своим господам.
Она появилась, пыхтя и отдуваясь, низенькая, непомерно толстая, но
удивительно подвижная для своих лет; из-под теплого платка выглядывало ее
доброе лицо с покрасневшим носом и опухшими от слез глазами. Она ужасно
огорчилась, что г-жа Жанен, не дождавшись ее, встала и сама растопила печь
на кухне. Оливье проснулся, когда вошла няня. Первым его движением было
закрыть глаза, перевернуться на другой бок и опять заснуть. Но Антуанетта
бережно положила руку ему на плечо и вполголоса окликнула его:
- Оливье, милый, пора вставать.
Он вздохнул, открыл глаза, увидел склоненное над ним лицо сестры; она
печально улыбнулась, погладила его по голове и повторила:
- Вставай!
Он поднялся.
Они выскользнули из дому бесшумно, словно воры. Вещи полегче они несли
в руках. Няня катила впереди тачку с сундуком. Они оставили почти все, что
имели, и ушли, можно сказать, в чем были, взяв с собой только немного
одежды. Малой скоростью им должны были выслать потом кое-какие дорогие по
воспоминаниям мелочи: книги, портреты, старинные часы, тиканье которых
казалось биением их сердец. Погода была сырая. В городе никто еще не
просыпался: ставни были заперты, улицы пустынны. Они шли молча. Говорила
только няня. Г-жа Жанен старалась запечатлеть в памяти картины, с которыми
было связано все ее прошлое.
На вокзале она из гордости взяла билеты во втором классе, хотя раньше
твердо решила ехать в третьем, но при железнодорожных служащих, знавших
ее, у нее не хватило мужества на такое унижение. Вместе с детьми она
юркнула в пустое купе и заперлась. Они со страхом смотрели из-за
занавесок, не появится ли кто-нибудь знакомый, но никто не появился -
город только просыпался; в поезде было пусто, - ехало всего несколько
крестьян, да с товарной платформы доносилось жалобное мычание волов,
вытягивавших головы над загородкой. После томительного ожидания паровоз
дал долгий свисток, и поезд тронулся, рассекая мглу. Трое переселенцев
отдернули занавески и прижались лицом к стеклу, чтобы в последний раз
взглянуть на родной городок, готическая колокольня которого едва виднелась
сквозь завесу тумана, на усеянный соломенными крышами холм, на белые от
инея курящиеся поля; эта картина казалась уже далекой и нереальной, как
сон. А когда после поворота город скрылся за высокой насыпью, все трое
убедились, что их не видят, и перестали сдерживаться. Г-жа Жанен рыдала,
прижав платок к губам. Оливье уткнулся головой в колени матери, целовал ей
руки и обливал их слезами. Антуанетта сидела в противоположном углу купе
и, повернувшись к окну, беззвучно плакала. Но плакали они о разном. Г-жа
Жанен и Оливье думали лишь о том, что оставили позади. Антуанетта больше
думала о том, что их ждет: она укоряла себя, силилась сосредоточиться на
воспоминаниях... Она не напрасно тревожилась о будущем: у нее был более
верный взгляд на жизнь, чем у матери и брата. Тем Париж рисовался в
радужном свете. Впрочем, и Антуанетта даже отдаленно не представляла себе,
каково им там придется. Они ни разу не бывали в Париже. У г-жи Жанен там
была сестра замужем за богатым судейским чиновником, и она рассчитывала на
помощь сестры. Кроме того, она не сомневалась, что дети ее - при их
воспитании и природных дарованиях, которые она преувеличивала, как и все
матери, - без труда найдут себе достойное место в жизни.
Первое впечатление по приезде в Париж было гнетущее. Уже на вокзале они
совсем растерялись от давки в багажном отделении и беспорядочной сутолоки
на запруженной экипажами площади. Шел дождь. Фиакры были вмиг расхватаны.
Пришлось немало пройти пешком; тяжелая поклажа оттягивала руки, и
несчастные путешественники то и дело останавливались посреди улицы, рискуя
быть раздавленными или забрызганными грязью. Кучера не внимали их
призывам. Наконец им удалось остановить фиакр, или, вернее, неописуемо
грязную разбитую таратайку. Укладывая в нее свои пожитки, они уронили узел
с постелью в лужу. Тащивший их сундук носильщик и возница воспользовались
неопытностью приезжих и содрали с них двойную плату. Г-жа Жанен указала
адрес одной из тех дорогих гостиниц средней руки, которую облюбовали себе
провинциалы и где, несмотря на все неудобства, они упорно останавливаются
только потому, что там лет тридцать назад останавливался их дед. С них
взяли втридорога, заявили, что в гостинице полно, запихнули их в тесный
чулан и, посчитали, как за три комнаты. Они решили пообедать подешевле, не
за табльдотом, и заказали себе скромный обед, но он обошелся не меньше, а
голода не утолил. Так в первые же часы рухнули все их иллюзии. И в первую
же ночь, проведенную в гостинице, когда, затиснутые в душную комнату, они
не могли заснуть, то трясясь от холода, то задыхаясь от жары и поминутно
вздрагивая от шагов по коридору, от хлопанья дверей, от электрических
звонков, меж тем как непрерывный грохот экипажей и тяжелых подвод гулко
отдавался в голове, их обуял ужас от этого, города, куда они бросились
искать приюта и где сразу же потерялись.
Наутро г-жа Жанен поспешила к сестре, занимавшей роскошную квартиру на
бульваре Осман. Она втайне надеялась, что им предложат здесь остановиться,
пока они не устроятся самостоятельно. С первых же слов ее заблуждение
рассеялось. Чета Пуайе-Делорм была возмущена банкротством зятя. Жена
особенно боялась, как бы это не бросило на них тени и не повредило карьере
мужа, и считала крайним бесстыдством, что разоренная семья навязывается им
и может их опозорить. То же думал и судья, но он был человек довольно
порядочный и, вероятно, постарался бы помочь Жаненам, если бы жена не
препятствовала ему, что, впрочем, было ему на руку. Итак, г-жа
Пуайе-Делорм оказала сестре ледяной прием. Г-жа Жанен была потрясена, но
постаралась смирить свою гордость и намекнула, в каком тяжелом положении
они находятся и чего ждут от родных. Те сделали вид, что не поняли, даже
не оставили сестру с детьми обедать и официально пригласили их на обед в
конце недели. При этом приглашение исходило не от г-жи Пуайе, а от судьи:
ему стало неловко за жену, и он постарался смягчить ее черствость; он
держал себя с подчеркнутым простодушием, но чувствовалось, что простодушие
его деланное и что он большой себялюбец. Несчастные Жанены вернулись в
гостиницу, боясь поделиться друг с другом впечатлением от этой первой
встречи.
Несколько дней они бродили по Парижу в поисках квартиры. Они выбились
из сил, поднимаясь на верхние этажи; им опостылел вид домов-казарм, где
скучено столько людей, где столько грязных лестниц, комнат, лишенных света
и казавшихся такими унылыми после их просторного провинциального дома. Они
все больше падали духом. Улицы, магазины, рестораны по-прежнему приводили
их в смятение, чем широко пользовались все, кому не лень. За любой пустяк
с них заламывали непомерную цену, как будто они обладали способностью
превращать в золото все, к чему прикасались, - это золото им приходилось
оплачивать из собственного кармана. Они были удивительно непрактичны и не
умели постоять за себя.
Хотя у г-жи Жанен не осталось никаких надежд на сестру, она все же
чего-то ждала от обеда, на который их пригласили. С замиранием сердца
готовились они к этому вечеру. Их приняли не по-родственному, а как
гостей, - впрочем, ничем, кроме чопорного тона, этот обед от обычных
будничных не отличался. Дети познакомились со своими сверстниками -
двоюродным братом и сестрой, которые оказались не более радушными, чем их
родители. Девочка, очень нарядная и жеманная, говорила с ними
присюсюкивая, тоном вежливого превосходства, и смущала своей манерной
слащавостью. Мальчику была смертельно скучна эта повинность - сидеть с
бедными родственниками, и он все время дулся. Г-жа Пуайе-Делорм сидела,
надменно выпрямившись, и, даже когда угощала сестру, хранила укоризненный
вид. Г-н Пуайе-Делорм нес какой-то вздор, лишь бы не говорить о серьезных
вещах. Во избежание опасной личной темы бессодержательный разговор
вертелся вокруг кушаний. Г-жа Жанен попыталась заговорить о самом для нее
важном. Сестра перебила ее каким-то незначительным замечанием. А
возобновить попытку у г-жи Жанен не хватило мужества.
После обеда она велела Антуанетте сыграть на рояле, чтобы та показала
свои способности. Девочка была смущена, раздражена и потому играла
отвратительно. Семейство Пуайе с нетерпением ожидало, когда она кончит.
Г-жа Пуайе поглядывала на дочь, насмешливо кривя губы, и так как вещь была
длинная, она снова заговорила с сестрой на посторонние темы. Но тут
Антуанетта, окончательно сбившись, с ужасом заметила, что на каком-то
пассаже начала пьесу сначала и, значит, нет надежды выпутаться; тогда она
оборвала игру двумя не вполне верными и одним совсем уже фальшивым
аккордом.
- Браво! - произнес г-н Пуайе и велел подать кофе.
Госпожа Пуайе сказала, что дочь ее занимается с самим Пюньо. Девица,
занимавшаяся с самим Пюньо, заметила:
- Очень мило, душенька... - и спросила, где Антуанетта училась.
Разговор не вязался. Все, что можно сказать о безделушках, украшавших
гостиную, о нарядах мамаши и дочки Пуайе, было сказано.
"Вот сейчас нужно, необходимо заговорить..." - твердила себе г-жа
Жанен.
И тут же вся внутренне сжималась. Наконец, когда она сделала над собой
неимоверное усилие и решилась, г-жа Пуайе вставила как бы вскользь, но
весьма непринужденным тоном, что, к сожалению, около половины десятого им
надо уехать - они приглашены и отказаться не могут... Жанены, глубоко
оскорбленные, поднялись и собрались уходить. Их для вида уговаривали
остаться. Но через четверть часа раздался звонок на парадном: лакей
доложил о друзьях и соседях семьи Пуайе, живших этажом ниже. Супруги Пуайе
переглянулись и пошептались со слугам