Ромен Роллан.
    Жан-Кристоф (том 1-4)

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с фр. - О.Холмская (кн.1), Н.Жаркова (кн.2-3).
   М., "Правда", 1982.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------


                                       Свободным душам всех народов,
                                       которые страдают, борются и победят



   Для этого издания "Жан-Кристофа",  в  котором  дана  его  окончательная
редакция, мы приняли новое деление, иное, чем в десятитомном издании.  Там
десять книг романа были разбиты на три части:
   Жан-Кристоф: 1. Заря; 2. Утро; 3. Отрочество; 4. Бунт.
   Жан-Кристоф в Париже: 1. Ярмарка на площади; 2. Антуанетта; 3. В доме.
   Конец пути: 1. Подруги; 2. Неопалимая купина; 3. Грядущий день.
   В отличие от прежнего построения мы следуем не фактам, а  чувствам,  не
логическим  и  в   известной   мере   внешним   признакам,   а   признакам
художественным, внутренне обоснованным, в силу чего мы и объединяем книги,
близкие по атмосфере и звучанию.
   Таким  образом,  произведение  в  целом  предстает  как  четырехчастная
симфония:
   Первый том ("Заря", "Утро", "Отрочество") охватывает юные годы Кристофа
- пробуждение его чувств и сердца в родительском гнезде, в узких  пределах
"малой родины" - и ставит Кристофа перед лицом испытаний,  из  которых  он
выходит истерзанный, но зато перед ним открывается, как  бы  во  внезапном
озарении, его предназначение и  удел  -  удел  человека,  мужественного  в
страданиях и в борьбе.
   Второй том ("Бунт", "Ярмарка на площади") - единая  по  своему  замыслу
история  бунта,  ристалище,  на  котором   юный   Зигфрид,   простодушный,
нетерпимый и необузданный, вступает в схватку  с  ложью,  разъедающей  как
общество, так и искусство того времени, и, подобно Дон  Кихоту,  разившему
своим копьем погонщиков мулов, алькальдов и ветряные  мельницы,  он  разит
все и всяческие Ярмарки на площади - в Германии и во Франции.
   Третий том ("Антуанетта", "В  доме",  "Подруги"),  овеянный  атмосферой
нежности и душевной  сосредоточенности,  служит  контрастом  к  предыдущей
части с ее исступленным восторгом и ненавистью и  звучит  как  элегическая
песнь во славу Дружбы и чистой Любви.
   И, наконец, четвертый том ("Неопалимая купина", "Грядущий день")  есть,
по  сути,  великое  Испытание  в   середине   жизненного   пути,   картина
разбушевавшихся  Сомнений  и  опустошительных  страстей,  душевных   бурь,
которые угрожают снести все и разрешаются  безмятежно  ясным  финалом  при
первом блеске невиданной Зари.
   Эпиграфом к  каждой  книге  романа,  впервые  напечатанного  в  журнале
"Двухнедельные  тетради"  (февраль  1904  -  октябрь  1912  гг.),  служила
надпись, которую обычно высекали на постаменте статуи святого  Христофора,
стоящей в нефе готических соборов:

   Chrislofori faciem die quacumque tueris,
   Ilia nempe die non morte mala morieris
   [В тот день, когда ты будешь взирать на изображение
   Христофора, ты не умрешь дурной смертью (лат.)].

   Эти слова выражали сокровенную  надежду  автора,  что  его  Жан-Кристоф
станет для читателей тем, кем он был для меня самого: верным  спутником  и
проводником во всех испытаниях.
   Испытания выпали на долю всех; автор не обманулся в своих надеждах, как
о том свидетельствуют отклики со всех концов мира. Автор и сейчас выражает
все ту же  надежду.  Ныне,  когда  разразились  новые  бури,  которым  еще
предстоит греметь и греметь, пусть  Кристоф  тем  более  остается  другом,
сильным и верным, способным вдохнуть радость  жизни  и  любви,  -  вопреки
всему.

   Ромен Роллан. Париж, 1 января 1921 г.




КНИГА ПЕРВАЯ. ЗАРЯ

   Dianzi, nell'alba che precede al giorno,
   Quando l'anima tua dentro dormia...
   Purg. IX
   [Когда заря была уже светла,
   А ты дремал душой... (итал.). -
   Данте, "Божественная комедия", "Чистилище", песнь IX]


   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Come, quandeo i vapori umidi e spessi
   A diradar cominciansi, la spera
   Del sol debilemente entra per essi...
   Purg. XVII
   [...когда опять начнет
   Редеть густой и влажный пар, - как хило
   Шар солнца сквозь него сиянье льет... (итал.)
   Данте, "Божественная комедия", "Чистилище", песнь XVII]

   Глухо доносится шум реки, протекающей возле дома. Дождь стучит в окна -
сегодня он льет с самого утра. По запотевшему надтреснутому стеклу  ползут
тяжелые капли. Тусклый, желтоватый свет дня угасает за  окном.  В  комнате
тепло и душно.
   Новорожденный беспокойно зашевелился в колыбели. Старик еще  на  пороге
снял свои деревянные башмаки, но половица все же хрустнула под его  ногой,
и ребенок начинает кряхтеть. Мать заботливо склоняется  к  нему  со  своей
постели, и дедушка спешит ощупью зажечь лампу, чтобы ребенок, проснувшись,
не испугался темноты. Маленькое пламя озаряет  обветренное,  красное  лицо
старого Жан-Мишеля, его  щетинистую  седую  бороду,  насупленные  брови  и
живые, острые глаза. Он делает шаг к колыбели,  шаркая  по  полу  толстыми
синими носками. От его плаща пахнет дождем.  Луиза  поднимает  руку  -  не
надо, чтобы он подходил близко! У нее очень светлые, почти  белые  волосы;
осунувшееся кроткое  лицо  усыпано  веснушками,  полураскрытые  бледные  и
пухлые губы робко улыбаются; она не отводит глаз от ребенка -  а  глаза  у
нее голубые, тоже очень светлые,  словно  выцветшие,  с  узкими,  как  две
точки, зрачками, но исполненные бесконечной нежности...
   Ребенок проснулся и начинает плакать. Мутный взгляд его  блуждает.  Как
страшно! Тьма - и внезапно во тьме яркий,  резкий  свет  лампы;  странные,
смутные образы осаждают едва отделившееся от хаоса сознание; еще  объемлет
его со всех сторон душная колышущаяся ночь; и вдруг в бездонном мраке, как
слепящий сноп света, возникают не испытанные дотоле острые ощущения;  боль
вонзается в тело, плывут какие-то призраки, огромные лица  склоняются  над
ним, чьи-то глаза сверлят его, впиваются в него - и нельзя понять, что это
такое... У него нет даже сил кричать, он оцепенел от страха, глаза  широко
открыты, рот разинут,  дыхание  вырывается  с  хрипом.  Вздутое  припухшее
личико морщится, складываясь в гримаски, жалкие и смешные... Кожа на  лице
и руках у него темная, почти багровая, в коричневых пятнах...
   - Господи! До чего безобразный! -  с  чувством  проговорил  старик,  и,
отойдя, поставил лампу на стол.
   Луиза надулась, как  девочка,  которую  разбранили.  Жан-Мишель  искоса
поглядел на нее и засмеялся.
   - Не говорить же мне, что он красавец! Ты бы все равно не поверила. Ну,
ничего, это ведь не твоя вина. Они, когда родятся, всегда такие.
   Младенец вышел из оцепенения, в  которое  повергли  его  свет  лампы  и
взгляд старика, и разразился криком.  Быть  может,  он  инстинктом  угадал
ласку в глазах матери и понял, что есть кому пожаловаться. Она простерла к
нему руки.
   - Дайте его мне!
   Старик, как всегда наставительно, сказал:
   - Нельзя уступать детям, как только они заплачут. Пускай себе кричит.
   Все же он подошел и вынул ребенка из колыбели, бормоча себе под нос:
   - Ну и урод! Таких безобразных я еще не видывал!
   Луиза схватила ребенка и укрыла его у себя на груди. Она  всматривалась
в него со смущенной и сияющей улыбкой.
   - Бедняжечка ты мой!  -  пролепетала  она,  застыдившись.  -  Какой  ты
некрасивый, ой, какой некрасивый! И как же я тебя люблю!
   Жан-Мишель вернулся к очагу и с недовольным видом стал  ворошить  угли,
но улыбка морщила его губы, противореча напускной суровости.
   - Ладно уж, - проговорил он. - Не горюй, он еще похорошеет. А если нет,
так что за беда! От него только одно требуется - чтобы  он  вырос  честным
человеком.
   Ребенок утих, прильнув к теплой материнской груди. Слышно было, как  он
сосет, захлебываясь от жадности. Жан-Мишель откинулся на стуле и  повторил
торжественно:
   - Честность - вот истинная красота!
   Он помедлил, соображая, не следует ли развить эту мысль.  Но  слова  не
приходили, и после минутного молчания он сказал уже с  сердитой  ноткой  в
голосе:
   - А муж твой где? Как это вышло, что его в такой день нет дома?
   - Он, кажется, в театре, - робко ответила Луиза. - У них репетиция.
   - Театр закрыт. Я только что проходил мимо. Опять он тебе наврал.
   - Ах нет, не нападайте на него! Наверно, я  сама  спутала.  Он,  должно
быть, на уроке.
   - Пора бы уже вернуться, - проворчал старик. И  потом,  понизив  голос,
словно стыдясь чего-то, спросил: - А он что... опять?
   - Нет, нет! Вовсе нет, отец, - торопливо проговорила Луиза.
   Старик пристально посмотрел на нее, она отвела глаза.
   - Неправда, - сказал он. - Нечего меня обманывать.
   Луиза тихо заплакала.
   - Господи боже мой! - воскликнул старик, ударяя ногой в подпечек.
   Кочерга с шумом упала на пол. Мать и ребенок вздрогнули.
   - Не надо, - сказала Луиза. - Я вас прошу! А то он опять заплачет.
   Ребенок,  казалось,  несколько  секунд  колебался,  заплакать  ему  или
продолжать свою трапезу. Но так как нельзя было делать то и другое  сразу,
он в конце концов снова принялся за еду.
   Жан-Мишель продолжал уже тише, но еще с гневными раскатами в голосе:
   - Чем я согрешил, за что мне такая кара, что сын у меня пьяница! Стоило
жить, как я жил всю жизнь, - всегда  во  всем  себе  отказывать!..  Ну,  а
ты-то, ты почему его не можешь удержать? Ведь это же,  черт  возьми,  твоя
обязанность! Что это за жена, у которой муж Никогда не сидит дома!
   Луиза расплакалась еще сильнее.
   - Не браните меня, мало у меня и так горя! Я уже все делала, что только
можно. Вы думаете, мне самой не страшно, когда я тут одна его дожидаюсь?..
Мне все мерещится - вот его шаги на лестнице. Потом  ждешь  -  вот  сейчас
откроется дверь, а какой он войдет? Какой будет? Мне прямо нехорошо, когда
я об этом подумаю.
   Она задыхалась от рыданий. Старик встревожился. Он подошел к ней, укрыл
одеялом ее вздрагивающие плечи, погладил по Волосам загрубелой рукой.
   - Ну, ну, перестань, не бойся, я же тут, с тобой.
   Она  заставила  себя  успокоиться  -  ради  ребенка;  даже   попыталась
улыбнуться.
   - Напрасно я вам сказала.
   Старик глядел на нее, покачивая головой.
   - Бедняжка, - проговорил он. - Неважный я тебе сделал подарок.
   - Я сама виновата, - откликнулась она.  -  Не  надо  было  ему  на  мне
жениться. Теперь вот жалеет.
   - О чем это ему жалеть, скажи, пожалуйста!
   - Вы сами знаете. Ведь и вы тоже не хотели, чтобы он на мне женился.
   - Ну, что об этом вспоминать. Мне, правда, было немножко досадно. Такой
молодец, как он, -  я  не  в  обиду  тебе  говорю,  но  ведь  верно,  -  и
образованный - я для него ничего не жалел - и  музыкант  какой,  настоящий
виртуоз - он мог бы и получше тебя найти.  А  то  что  это  -  из  простых
совсем, и денег-то ни гроша, даже не музыкантша! Чтобы  у  кого-нибудь  из
Крафтов жена была не из семьи музыкантов - этого уже сто лет не бывало! Но
ведь я же на тебя зла не держал, а потом, когда лучше узнал тебя, то  даже
и полюбил. Да и вообще раз выбор сделан, так назад  не  пятятся!  Выполняй
честно свой долг - и все!
   Он  вернулся  к  очагу,  снова   сел   и,   помолчав,   изрек   с   той
торжественностью, с какою произносил все свои афоризмы:
   - Главное в жизни - это выполнять свой долг!
   Он помедлил, как бы ожидая возражений, сплюнул в огонь. Но так  как  ни
мать, ни дитя не обнаружили желания ему противоречить, он не сказал больше
ни слова.


   Долгое время оба молчали. Оба предавались  невеселым  мыслям  -  старый
Крафт, сидя у  очага,  Луиза,  откинувшись  на  подушки.  Старик  думал  о
женитьбе сына, и, вопреки своим недавним уверениям, не без  горечи.  Луиза
думала о том же и винила во всем себя, хоть  ей  и  не  в  чем  было  себя
упрекнуть.
   Она была прислугой. И вдруг Мельхиор Крафт, сын Жан-Мишеля, женился  на
ней, очень удивив этим всех и в первую очередь самого  себя.  Крафты  были
люди небогатые, но пользовались большим уважением в  прирейнском  городке,
где Жан-Мишель поселился около полувека назад. Все Крафты  были  музыканты
из поколения в поколение, и в среде музыкантов по всему Рейну от Кельна до
Маннгейма они были  хорошо  известны.  Мельхиор  играл  первую  скрипку  в
придворном театре, Жан-Мишель  в  свое  время  дирижировал  на  концертах,
которые устраивал великий герцог. Старый Крафт был в отчаянии от  женитьбы
сына; он возлагал большие надежды на Мельхиора и мечтал для него о  славе,
в которой ему самому отказала судьба. Неосторожный поступок  сына  положил
конец  этим  честолюбивым  замыслам.  Неудивительно,  что  вначале  старик
неистовствовал и осыпал проклятиями и Мельхиора и Луизу. Но он был  добрый
человек, и когда ближе познакомился со своей невесткой, то  простил  ее  и
даже стал питать к ней отеческие  чувства,  которые,  впрочем,  выражались
главным образом в том, что он бранил ее без милосердия.
   Никто не мог понять - и меньше всех сам Мельхиор, - что толкнуло его на
этот брак. Уж конечно, не красота Луизы. В ее наружности  не  было  ничего
такого, что могло бы покорить мужчину. Маленькая,  бледная,  хрупкая,  она
представляла разительный контраст с Мельхиором и Жан-Мишелем, краснолицыми
гигантами с широкой грудью и увесистыми кулаками, любившими  если  поесть,
так уж вволю, если выпить, так на славу,  и  всюду  приносившими  с  собой
шумный говор и оглушительный смех. Рядом с ними она казалась совсем  серой
и незаметной; никто не обращал на  нее  внимания,  и  сама  она  старалась
стушеваться. Будь у Мельхиора доброе сердце, можно было бы  подумать,  что
он  внешнему  блеску  предпочел  тихую  доброту  Луизы;  но  Мельхиор  был
воплощенное тщеславие. И, уж конечно, никто не ожидал, что молодой человек
такого пошиба, недурной собою, - причем он сам  это  отлично  знал,  -  не
лишенный таланта  и  отчаянный  фат,  имея  возможность  взять  невесту  с
приданым и, может быть, даже - кто знает - вскружить  голову  какой-нибудь
из своих богатых учениц, - он не раз хвалился такими победами!  -  изберет
себе в подруги  жизни  совсем  простую  девушку,  бедную,  необразованную,
некрасивую и даже никогда не старавшуюся ему понравиться, - то есть  вдруг
сделает все наоборот, как будто его кто подзуживал.
   Но Мельхиор был из тех людей, которые всегда делают не то, чего от  них
ожидают, и даже не то, чего они сами хотят. И не потому, что  они  так  уж
недальновидны, - жизнь их достаточно учила, а ведь  за  ученого,  говорят,
двух неученых дают. Они даже особенно гордятся тем, что их не собьешь, что
они умеют твердо вести свой корабль к намеченной цели. Но  одного  они  не
принимают в расчет - самих себя, ибо себя-то  они  и  не  знают.  Приходит
минута душевной опустошенности,  -  а  в  их  жизни  такие  минуты  бывают
нередко, - и они бросают руль, между тем вещи, предоставленные самим себе,
имеют коварный обычай вести себя как раз наперекор желаниям своих  хозяев.
Лодка, которой никто не правит, устремляется прямо на подводный камень - и
честолюбец Мельхиор женился на кухарке, хотя в тот день, когда он  на  всю
жизнь связал себя с нею, он не был ни пьян,  ни  отуманен  страстью  -  до
страсти тут вообще было очень далеко! Но есть, быть  может,  что-то  иное,
что  движет  человеческой  судьбой,  -  не  ум,  не  сердце  и   даже   не
чувственность, - иные таинственные силы, которые берут верх в  те  минуты,
когда молчит сознание и дремлет воля, и не они ли глянули на Мельхиора  из
светлых глаз, робко поднятых к нему, - глаз простой  девушки,  встреченной
им на берегу реки, где  он  однажды  вечером  присел  с  ней  рядом  среди
камышовых зарослей и, сам не зная почему, предложил ей руку?
   На другой день после свадьбы он уже  горько  раскаивался  и  не  считал
нужным скрывать это от Луизы, а  та,  смиренница,  робко  просила  у  него
прощенья. Он охотно прощал  ее  -  он  был  не  злой  человек,  но  вскоре
что-нибудь снова бередило его рану - чья-нибудь усмешка, когда он сидел  в
кругу приятелей, или презрительная гримаска какой-нибудь богатой  ученицы,
которая уже не вздрагивала больше от  прикосновения  его  руки,  когда  он
поправлял ей пальцы на клавишах. В такие дни он возвращался домой мрачный,
как туча, и в его лице Луиза с первого же взгляда читала привычные упреки;
либо он до позднего вечера засиживался в кабачке, пока не обретал  на  дне
стакана довольства собой и снисходительности к другим. Тогда он  входил  в
дом с веселым смехом, который удручал Луизу еще  больше,  чем  язвительные
намеки или глухая враждебность. Она  чувствовала  себя  в  известной  мере
ответственной  за  неразумное  поведение  мужа,  тратившего   на   выпивку
последние гроши и  топившего  в  вине  скудные  остатки  здравого  смысла.
Мельхиор все ниже опускался.  В  том  возрасте,  когда  ему  бы  следовало
особенно усердно работать, совершенствуя свое небольшое дарование, он  шел
уже не вперед, а назад - и другие занимали его место.
   Но что было до этого той неведомой силе,  которая  свела  незадачливого
музыканта  и  служанку  с  льняными  волосами?  Мельхиор   выполнил   свое
назначение, и маленький Жан-Кристоф вступил в этот мир, куда  его  толкала
неотвратимая судьба.


   Ночь уже глядела в окна. Голос Луизы пробудил Жан-Мишеля от дремоты,  в
которую он впал, размышляя о своих прошлых и настоящих печалях.
   - Отец, - ласково окликнула его молодая  женщина,  -  пора  вам  домой.
Наверно, уж поздно, а вам далеко идти.
   - Я дождусь Мельхиора, - отозвался старик.
   - Ах нет, не надо. Пожалуйста, не ждите.
   - Почему?
   Она промолчала.
   - Ты боишься? - сказал он. - Ты не хочешь, чтоб мы встретились?
   - Ну да, - призналась она. - Зачем? Чему это поможет? Вы поссоритесь. Я
не хочу. Лучше идите. Пожалуйста!
   Старик вздохнул и поднялся со стула.
   - Хорошо.
   Он подошел к ней, коснулся ее лба жесткой бородой, спросил, не нужно ли
ей что-нибудь подать, прикрутил огонь  в  лампе  и  направился  к  дверям,
натыкаясь в полутьме на стулья. Но, выйдя на лестницу, он остановился.  Он
представил себе, как его сын,  вдребезги  пьяный,  возвращается  домой.  И
мысль о всех несчастиях, какие могут случиться,  если  не  присмотреть  за
ним, заставляла Жан-Мишеля медлить на каждой ступеньке...
   В постели, возле матери, ребенок снова беспокойно задвигался.  Какая-то
боль поднималась из глубины его существа. Он попытался бороться  с  ней  -
напряг все тельце, сжал  кулачки,  нахмурил  брови.  Боль  усилилась;  она
медленно нарастала, неотвратимая, уверенная в  своей  власти.  Ребенок  не
знал, что это такое и где  предел  этому.  Казалось,  страданью  не  будет
конца. И ребенок залился  надрывным  плачем.  Тотчас  нежные  руки  матери
приласкали его. Боль утихла. Но он продолжал плакать, ибо чувствовал,  что
она еще где-то тут, возле него, в нем. Взрослый человек может  бороться  с
болью, так как знает, по крайней  мере,  откуда  она  идет;  в  мыслях  он
связывает ее с определенным участком своего тела, который можно  вылечить,
можно в крайнем случае отрезать; он очерчивает границы своего страдания  и
отделяет его от себя. Ребенок лишен этого обманчивого утешения. Его первая
встреча с болью намного страшнее и реальнее. Он не ощущает  границ  своего
тела, и боль представляется ему такой же безграничной. Он  чувствует,  как
она проникает ему в грудь, заползает в сердце, навсегда водворяется в  его
теле, как хозяйка. И это так и есть: она больше его не  покинет,  пока  не
изгрызет до конца.
   Мать прижимает его к себе, твердя бессмысленно нежные слова:
   - Ну вот и все, ну вот и прошло, ну и не  надо  плакать,  ангельчик  ты
мой, рыбочка ты моя золотая...
   Но  прерванный  было  плач  возобновляется.  Как  будто  этот   жалкий,
бесформенный и бессознательный комочек предчувствует, какая цепь страданий
суждена ему в будущем. И ничем нельзя его утешить...
   Вдруг