е готовый отвести любые ее слова и доводы.
   - А так, отвезешь ты мать в Вырубки, ну а дальше?
   Думаешь, так и наездишься за триста-то верст? Ну ты, может, раз в год и
выберешься, а Иван? Ему когда? А уж твои да мои внуки - и вовсе не говори,
вот и получается...
   От растерянности Василий выплеснул в себя остаток водки, жарко выдохнул
воздух, похрустел огурцом и промолчал. Наутро, после короткого сна, весь
помятый, неприятный-сам себе, уже полностью согласный с женой и даже
похваливая ее за умный совет, он отправился хлопотать о всякой-разной
всячине, которой вдруг оказывается чересчур много в любом просвещенном
государстве, в том числе и в нашем, если человек, не предупредив никого
хотя бы за несколько дней, взял и отправился в невозвратные для себя дали,
как это и положено ему от природы. Неожиданно оказалось, что необходимо
немало поволноваться, побегать, чтобы получить различные справки, и когда
(Василий даже не помнил, в каком из нудных и дотошных учреждений)
лысенький, с невзрачным маленьким личиком человечек потребовал от него
паспорт матери, Василий безнадежно развел руками, в то же время чувствуя,
что у него начинают подергиваться брови.
   - Нет у нее паспорта, никогда не было, - сказал он, стараясь говорить
как можно спокойнее, и глаза невзрачного служащего недоверчиво начали
леденеть.
   - Что это значит? - спросил он, - Почему нет?
   - Потому, что она колхозница, - опять стараясь говорить спокойно, стал
объяснять Василий.
   - Так что же? Сейчас, по-моему, все с паспортами, колхозники тоже, -
возразил невзрачный служащий, подозригельно поглядывая на Василия.
   - А у нее нет паспорта, - теперь Василий почти не дышал, стараясь
осадить поднимавшуюся изнутри мутную, душную волну. - Сначала не давали,
затем старая стала, не нужно было - и не взяла. Вот приехала из деревни,
заболела, и вс„ - шестьдесят шесть лет, на тот свет и без паспорта
принимают. Теперь понятно?
   - На тот свет-пожалуй, а вот на кладбище - трудновато... Из какой
местности?
   - Из соседней, Котельский район. Поселок такой есть, Вырубки.
   - Вот теперь начинает проясняться, - сказал невзрачный служащий. -
Теперь идите и принесите бумажку из домоуправления, что ваша мамаша с вами
проживала последнее время, а затем нужна справка от врача...
   Тут что-то случилось с Василием, он еще видел, как невзрачный служащий
со вкусом и со значением говорил, уставив кончик острого розового носика в
его сторону, но он уже ничего не слышал и не понимал, жалкий крик, почти
визг ударил его сначала по глазам и только потом отчаянно прорвался в уши,
и тут Василий сообразил, что держит невзрачного служащего, выдернув его
из-за стола, как тряпичную, лишенную веса куклу, где-то перед собой и тот
болтает в воздухе короткими ногами и все старается достать носком
поношенного ботинка до полу. Еще Василий увидел, что испуганная женщина за
соседним столом, бросив красить губы, в панике косится в его сторону и
отчаянно вертит диск телефона.
   Тогда Василий отпустил невзрачного служащего. Тот обессиленно
привалился спиной к столу, слепо нащупывая его край вздрагивающими руками,
теперь глаза у него были трусливо-заискивающими.
   - А ну, кончай! - приказал Василий женщине, и та тотчас с треском
швырнула трубку телефона и неестественно прямо застыла на своем стуле, с
надеждой бросая взгляды в сторону двери, в широкие окна рвалось утреннее
мартовское солнце, стекла почти с розовым шелестом весело пламенели, и
Василию стало совсем плохо.
   - Эх, вы, - сказал Василий с какой-то светлой тоской, стыдясь всего - и
себя, и этих перепуганно глядящих на него людей. - Она с десяти годов
работала, ей шестьдесят шесть лет, и никто с нее паспорт не спрашивал. А
похоронить ее по-людски, значит, нельзя... Что ж, похороним посвоему...
Эх, вы...
   Что-то в голосе и в глазах Василия ошеломило женщину, она заморгала
усиленно, отвела глаза, сам невзрачный служащий тоже стал неловко косить в
сторону, затем громко засопел.
   - Да вы, гражданин, не волнуйтесь, - неожиданно сказал он. - Ну что вы
так из себя выходите? С непривычки туго, да ведь каждый день умирают, и
всех хороним. Похороним и вашу мамашу... Знаете, - внезапно обрадовался
он, - давайте ваш адрес, я это сейчас по телефону... давайте, вам только
нужно будет по двум-трем адресам подскочить.
   - Ой, молодец вы какой, Павел Никодимович, - обрадовалась и женщина за
соседним столиком. - Вот видите, - обратилась она теперь непосредственно к
Василию, - с нами тоже по-человечески-то надо. А то каждый на горло да за
горло, а мы тоже люди. Что же вы, называйте адрес-то.
   - Не надо, - гордо и отреченно сказал Василий. - Ладно, обойдемся. Вы
уж тут не обижайтесь. Бывает... горячка...
   - Гражданин! Гражданин! - попытался остановить его невзрачный служащий,
ставший теперь симпатичным человеком лет сорока с голубоватыми блестящими
глазами, но Василий от того, что в одну эту минуту произошло в нем и что
наполнило ему душу, не мог больше выговорить ни слова, лишь махнул от
двери рукой и торопливо бросился в коридор, едва не сбив какую-то старушку
в черной накидке, старушка неодобрительно пожевала вслед ему сморщенными
губами, а он уже был на улице и жадно глотал свежий, с утренним морозцем
воздух. Теперь он действовал определенно и почти безошибочно, и все, что
он хотел, просил или требовал, тут же исполнялось, он зашел на работу,
свободно, словно так надо, прошел к директору, и тот тут же выделил ему на
два дня крытую автомашину и сто рублей из какогото своего фонда. Василий
стал было благодарить, но директор замахал на него гигантской авторучкой,
которой подписывал бумаги. Таких авторучек, чуть ли не в метр и поменьше,
было на столе директора десятка два, это было его слабостью.
   - Хватит, хватит, Крайнев! Все помирать будем. Ты, кажется, со Степаном
Дорофеевым дружен? Ну, вот пусть он и отвезет, - распорядился директор в
ответ на утвердительный кивок Василия. - А Петрицкому я сейчас брякну, они
там тебе с остальным помогут, гроб там, венки... Эх, эх, эх, Василий
Герасимович. Ну что ж, ну что ж, дело такое.
   Иди, иди, иди, - заторопился он, пресекая очередную и неловкую попытку
Василия хоть как-нибудь поблагодарить отзывчивого человека. Еще сто
пятьдесят рублей Василий получил в кассе взаимопомощи, триста
двадцать-все, что у него было, - снял со сберегательной книжки, и уже часа
в два крытая автомашина с закрепленным, чтобы не ерзал в кузове, гробом и
с двумя ящиками водки для поминок, тоже плотно упакованными и
закрепленными, выползла, разбрызгивая воду из многочисленных после полудня
мартовских луж, а кое-где, в затененных местах, с хрустом продавливая
звонкий весенний ледок, попетляла, поколесила на запутанных развилках в
предместье, возле металлургического комбината, и, вырвавшись на открытую
дорогу Орел - Киев, пошла наматывать на колеса скорые для нынешнего века
версты.
   Василий сидел в кабине, по-прежнему, после недавнего разговора с женой,
с ожесточенным и звонким сердцем, и напряженно смотрел перед собою в
голубеющие, с каждой минутой все шире разворачивающиеся дали, снег во
многих местах уже сошел, но были еще и ослепительно горевшие от солнца
белые и неровные пространства полей, и воздух над ними, казалось, был еще
чище и прозрачнее. Темная громада дубравы, проползшая вскоре в полуверсте
от дороги, уже была отяжелена весенним беспокойством и как бы грузно
разбухла, по бетонным канавкам обочь магистрали мутно и непрерывно бежала
вода, разливаясь в низинах полей и лугов в сплошное и тоже нестерпимо ярко
горевшее от солнца пространство, когда это случалось близко и, отражаясь
от зеркала воды, солнечный блеск ударял по стеклам кабины, Василий
жмурился. Он слегка опустил боковое стекло в кабине и закурил, его
ожесточенное сердце начинало отходить. Шофер, старый и верный друг Степан
Дорофеев, до этого упорно молчавший, покосился слегка на резкий, как бы
потемневший от выступившей за эти сутки щетины профиль Василия.
   - Зря ты так с бабой-то, - сказал он. - Она-то в чем виновата? Баба,
она и есть баба, ей на каждом деле выгадать хочется, все они такие. Потом
просилась, в глазах слезы...
   - Просилась. Надо было сразу думать. Просилась, а зачем? Кто она ей? -
повел Василий головой, указывая назад, на кузов. - Чужой человек, а мне
она мать родная. Не хочу, чтобы в этот срок кто чужой между нами втерся, -
опять судорожно повел он головой назад. - Один на один хочу с нею побыть...
   У Степана в глазах мелькнула растерянность, он невольно подобрался,
стал пристально и безотрывно смотреть на льющуюся навстречу влажную,
широкую ленту бетона, какое-то тревожное откровение коснулось его и
смутило.
   - А бабы что. - опять заговорил Василий, - баб - их много... Им
известно что от нас надо. А-а, ладно, я и сам знаю, не со зла она, от
дурости, да что от этого? Раз так, не хочу, чтобы она рядом со мной была в
этот срок, не хочу, к все. Ты лучше скажи мне, вот сижу я и думаю, на
какой ляд человек на свете живет, а?
   - Живет, - подумав, неопределенно отозвался шофер. - Ты лучше выпей,
хвати грамм двести - и дело. Мне нельзя, а тебе чего?
   - Не хочу, - коротко отказался Василий, и опять летела навстречу
дорога, и к вечеру все рельефнее проступали пространства вокруг, краски
менялись и густели, и у Василия, раньше никогда не замечавшего ни леса, ни
поля, ни неба вокруг, сейчас от каждого поворота дороги, открывавшей
глазам еще что-то новое, все тяжелело сердце, он с жадностью чего-то ждал,
словно впервые видел этот мир. Степан, чувствуя это его состояние,
старался не смотреть на него, ему вначале тоже было неловко и не по себе,
но спокойный бег сильной, послушной машины и хорошая дорога придавали ему
уверенность, и он, тоже бывший крестьянин, лишь однажды позволил себе
скользнуть душой по размокшему сверху, почти парившему пятну чернозема.
   - Там, от дороги-то, в сторону до наших Вырубок еще версты две, -
неожиданно сказал Василий. - Добраться бы.
   - Ничего, доберемся, - опять подумав, отозвался Степан. - Засветло бы
только.
   - Тут, по такой дороге, часа на полтора и осталось, успеем, еще раньше
будем, - заверил Василий и опять надолго замолчал, лишь оба одновременно
проводили глазами сизоватую чайку с белой грудью, с резким криком
прометнувшуюся через дорогу почти перед самой машиной, и Василий опять
почувствовал сладкую, тягучую тоску, хотелось выскочить из машины, пойти
куда глаза глядят весенним полем, утопая в грязи, шлепая по весенней воде,
пойти прямо в слепящее солнце, чтобы ощутить буйство жизни и понять, что
ты еще жив и что в тебе еще много вот этой хмельной жажды на что-то
надеяться и чего-то лучшего ждать и верить...
   Солнце уже сильно низилось, и его косые, начинавшие слабеть лучи
россыпью прошивали синее хрустальное небо, задумавшийся, давно молчавший
Василий, случайно взглянув вперед и в сторону, сильнее вжался спиной в
подушку сиденья.
   - Что? - спросил шофер, невольно притормаживая.
   - Приехали, вон он, поворот, а вон там, - он указал на редко
разбросанные крыши изб, трубы над ними, массивно выделявшиеся в редкой,
сквозной и колеблющейся паутине деревьев, - ветер, что ли, поднимается.
Эх, смотри, чего-то зажало, - с неловкой усмешкой пожаловался он,
притискивая ладонью левую сторону груди.
   Степан ничего не ответил, и машина, помедлив, осторожно переместилась
на отвод, бережно покачивая кузовом, проползла по набитой еще, с
оледенелыми колеями дороге в сторону от бетонки, и уже минут через десять
Василий указывал, куда, к какой избе подворачивать. И его, и шофера
поразило прежде всего абсолютнейшее безлюдье: десятка два или чуть больше
изб, вытянувшихся в два неровных ряда, и старые, кряжистые ракиты,
купавшие свои тонкие, с уже начинавшей просвечивать живой прозеленью
вершинные ветви в синеве предвечернего неба, были чем-то одним целым, но
ни одной живой души не было видно, ни одного живого звука не слышалось,
что-то непонятное, пугающее и высшее было в этом безлюдье, и оба это
почувствовали.
   - Вот это да-а! - протянул Степан, оглядывая словно давно вымерший и
заброшенный мир. - Поди, как на другой планете...
   Но Василий давно уже глядел на приземистый и длинный силуэт знакомой
избы, слегка припавшей с фасада на правый угол, на прогнувшиеся ворота, на
намет еще не растаявшего пласта снега на высоком крыльце, и то, сколько он
вложил в это подворье труда и заботы, вернувшись молодым щеголеватым
сержантом из армии, и то, что именно в этот дом он привел Валентину и
через год она именно здесь родил а ему сына, нерасторжимо связывалось с
тем, что стояло в кузове еще не остывшей, разгоряченной после долгой
дороги машины, теперь у него на глаза уже наворачивались скупые слезы, и
он, чтобы Степан случайно не заметил их, торопливо отвернулся, он теперь
ничего не видел перед собой и дрожащими руками долго не мог ухватить и
выудить из пачки папиросу. Наконец закурил и втянул в себя горьковатый и
злой дымок, муть в глазах стала рассеиваться, и он от неожиданности
заморгал. Перед ним стояло пригнувшееся, низенькое существо с невероятно
толсто замотанной головой, сморщенное личико с пытливыми маленькими
глазами жило и таилось в глубокой нише, образованной, вероятно, из
множества всевозможных платков и шалей. Василий понял, что перед ним одна
из вырубковских старух, и поздоровался.
   - Здравствуй, Василь Герасимович, - донеслось до него неожиданно
звонко. - А я слышу: машина грохочет, слышу, вроде близко куда
подворачивает. Дай, думаю, оденусь, выгляну, кто ж это такой в вечернюю-то
пору? К нам, почитай, за всю зиму никто не заглядывал, привезут с
центральной усадьбы хлеба дня на три, мы себе и живем. Что ж ты, Василь
Герасимович, - указала старуха на машину, - вроде не к поре.
   - Никак ты, Пелагея Авдеевна? - спросил Василий, и старуха живо и
обрадованно закивала:
   - Я и есть бабка Пелагея, вишь, напоматала на себя от старости, никакая
родня не признает.
   - А я вот, - Василий тяжело повернулся к машине, - мать привез...
хоронить, значит, привез... вот так.
   Бабка Пелагея охнула, поспешно высвободила руку из толстой варежки и
несколько раз перекрестилась на машину, яркое, начинавшее глохнуть солнце
все низилось и низилось, уже несколько раз принимались кричать грачи,
усеявшие вершины старых тополей и ракит. Бабка Пелагея предложила
поставить покойницу у нее, у нее-де и топлено, говорила она, и святая
книга есть, старухи соберутся на ночь, почитают, но Василий заупрямился,
заявив, что в последнюю дорогу мать должна отправиться из своего угла, и
бабка Пелагея опять перекрестилась, и, чуть помедлив, все принялись за
дело. Счистили снег с крыльца, открыли дверь в сени, затем в избу,
натаскали дров и затопили печь на кухне, слегка протопили и в горнице и
уже только затем внесли и поставили покойницу, после этого и Василия, и
Степана из горницы вытеснили и закрыли за ними двери. В горнице для
какого-то своего таинства осталась бабка Пелагея и ещз человек пять
старух, сошедшихся со всех Вырубок, одна другой древнее, одна другой
немощнее, но теперь объединенных одним важным делом, и Василий, уже
начинавший чувствовать усталость после всех передряг и волнений, лишь
подбрасывал по их просьбе дрова в печь, чтобы согреть воду. Пока еще было
светло, Василий побродил по запустелому подворью, слазил в погреб, достал
картошки, соленых огурцов, капусты, моченых яблок, прихватил с собою банку
грибов - все это было заботливо припасено матерью еще с осени, пока
старухи обряжали покойницу, Василий при помощи Степана успел начистить и
сварить картошки и соорудить здесь же, на кухне, на небольшом столике,
накрытом старенькой, с прорезанной в одном месте клеенкой, нехитрый ужин.
Василий поставил на стол, среди огурцов, капусты и моченых яблок, две
бутылки водки и несколько граненых стаканчиков, хранившихся у матери в
настенном шкафчике. Старухи еще возились в комнате над покойной, и Василий
со Степаном молчаливо выпили и поели горячей картошки с соленым1Ргрибами и
огурцами, от тепла начинал проходить нежилой, застоявшийся дух, а в
небольшое окно над столом безглазо пялилась сгустившаяся до мрака синь,
перешедшая скоро в звонкую темень. Ветер усиливался, начинал жить и на
чердаке, где все чаще и беспорядочнее погромыхивало железо, и в самих
стенах дома, после каждого особенно сильного удара густого и теплого
весеннего ветра в них слышалось какое-то слабое потрескивание, шуршание, и
Василий, сидя за столом, устало привалившись спиной к стене, чувствовал
этот безжалостный и размашистый ветер.
   Василию не хотелось разговаривать, и он налил по второй, но в это время
двери в горницу распахнулись и бабка Пелагея широким жестом пригласила их
войти. Василий и Степан торопливо опустили обратно на стол уже зажатые в
ладонях стаканчики, Василий, как и положено, вошел в горницу первый, за
ним Степан, и оба остановились шагах в двух от покойницы, теперь как-то
неуловимо переменившейся, как бы ставшей еще более успокоенной и
посветлевшей лицом. В руках у нее, сложенных на груди, теплилась тоненькая
свечка, на лоб был наложен венок с молитвой, крохотный язычок пламени жил
над старенькой лампадкой в углу перед одинокой иконой Ивана-воина - из
рассказов матери Василий знал, что этой иконой его мать и отца
благословили в день свадьбы, и поэтому мать всю жизнь ею очень дорожила, и
еще пуще уже после войны, когда пришла похоронная на отца. Все фотографии
на стенах и зеркало в дверце шкафа были завешены чем-то темным, а
изголовье гроба окаймляли несколько еловых ветвей. Пристроившись в ногах у
покойной, одна из старух, в очках с невероятно толстыми стеклами, ни на
что больше не обращая внимания, нараспев читала затертый псалтырь, Василий
этой старухи не знал, но ему объяснили, что это святая монашенка Андриана,
остановившаяся на постоянное житье в Вырубках еще в позапрошлом году,
проживавшая вместе с бабкой Анисихой и из-за отсутствия попа ездившая
читать на похороны по всем окрестным селам. Василий и Степан робко
постояли, послушали и вернулись на кухню. К ним присоединились
освободившиеся от хлопот старухи во главе с бабкой Пелагеей, явно всем
коноводившей, все пятеро расселись вокруг стола на двух скамьях и с
удовольствием выпили понемногу водки, помяли беззубыми деснами картошки с
огурцами, Василий привез для поминок несколько банок селедки и раскрыл
одну из них. Старухи оживились и обрадовались, и бабка Пелагея тотчас
нарезала пряно пахнувшую селедку большими кусками и поставила на стол.
   - У нас такого добра и днем с огнем не откопаешь, - сказала она. - Ни в
нашей лавке, ни в районе, грят, перевелась эта рыбка в море. Ох, господи,
в какие разы душеньку посолнить... Ну, бабы...
   Старухи еще глотнули из своих стаканчиков и долго с удовольствием ели
селедку с хлебом и картошкой, выражая свое удовольствие, покачивали
головами, причмокивали, и даже их обесцвеченные временем глаза
поблескивали в ярком свете одиночной пыльной лампочки под потолком.
Василий знал их всех, знал и многие истории, связанные с их прошлой и
теперь, казалось, никогда не существовавшей жизнью, - частью тяжелые,
частью смешные или грустные.
   У всех у них, согласно деревенскому обычаю, были и свои прозвища, и
часто именно по прозвищу их знали больше, вот бабку Пелагею всегда
называли Козой, а вот высокую и тощую старуху рядом с ней - Екатерину
Анисьевну (сейчас она робко подцепила вилкой очередной кусочек селедки),
до сих пор прямую словно жердь, сколько помнил себя Василий, всегда
называли Анисихой. А вот эту толстенькую, разрумянившуюся от водки и еды
Марию Андреевну, еще до войны лихо водившую трактор, так и прозвали
Чумазой. Василий украдкой оглядывал их и тотчас, как только они замечали
его внимание, отводил глаза, он чувствовал с ними нечто общее, и это было
не в прошлом и не в том, что все они были родом из этого затерянного в
русской глухомани поселка Вырубки. Их связывало сейчас нечто более крепкое
и более вечное, но что это было, Василий не мог определить и, ста