Петр Лукич Проскурин

                             В старых ракитах

   Памяти моей матери
   Прасковьи Яковлевны

   Возвратившись с работы, Василий сразу заметил, что матери стало хуже;
она лежала спокойная, сложив худые, жилистые руки на иссохшей груди, и
молча, не поворачивая головы, следила за сыном. Василий фальшиво бодро
улыбнулся ей, успокаивающе кивнул, вышел в коридор и быстро стянул с себя
спецовку. В прихожей было холодно, и он поспешил переодеться в домашнее,
затем прошел в ванную, опять на ходу ободряюще улыбнувшись матери,
выигрывая время, чтобы собраться с мыслями и успокоиться, вымыл руки,
тщательно умылся и уже только затем сел у кровати больной на стул. Он не
мог больше тянуть, хотя ему очень хотелось курить.
   - Иди поешь, успеешь со мной-то, - сказала Евдокия слабо. - Что ж
теперь... руку не подложишь...
   Василий хотел было запротестовать, не решился, потому что взгляд у
матери был сегодня какой-то незнакомый, жутковато-светлый, и виски еще
больше впали и зажелклн.
   - Надо будет, я сама скажу, - добавила Евдокия, и Василий, удерживая на
лице все то же деланно ободряющее выражение, кивнул.
   - Я тебе чаю принесу, - сказал он матери. - Сейчас греть поставлю.
Тебе, мам, послаще налить?
   Прикрыв глаза, как бы согласно кивнув, Евдокия с благодарностью к
судьбе затихла, ушла в себя. Ей было хорошо, что у нее ласковый и добрый
сын, что вот ей тепло и чаю дадут, когда она только захочет, а в деревне,
в Вырубках, поди, теперь все снегом забило под самые застрехи, изба
выстыла, да и что там теперь? Четыре старухи остались, сидят по своим
углам, когда это выберутся одна другую проведать. Вот и она, останься в
Вырубках, лежала бы пеньколодой, кипятку некому согреть да подать.
Племянницу Верку тоже поди дождись за четыре версты. Вот она, судьба: и
хорошая девка, а бог и в молодые-то годы порадоваться не дал - мужик
попался не приведи господи, оседлал, злыдень, и продыху не дает. Вот она
тебе, нонешняя-то любовь ихняя... Говорила, говорила тогда, как он из
армии заявился, гляди, мол, Верка, гляди, уж куда как стрекалист твой-то
суженый, все игрища кругом за десять верст на своем вонючем черте (Евдокия
чертом называла мотоцикл) обскакал, да и к водке его тянет. А теперь так
оно и высветило. Люблю его, черта, говорит, вот тебе и полюбила на свою
голову, вышла одна сухотка. "Вот девка дура! - слабо возмутилась Евдокия,
и в глаза ей потекла как бы обесцвеченная дымка далеких времен. - Да было
ли что?" - все так же равнодушно подумала Евдокия, какое-то внутреннее
беспокойство и томление мешало ей, и теперь она то и дело словно пыталась
оправить неровно облегавшую ее исхудавшее тело сорочку с длинными рукавами
и глухим, завязанным тесемками воротом, что-то мелко и часто сощипывала с
себя, Василий, войдя к матери с чашкой чая, стоял у двери и с тихой
душевной тоской наблюдал. "Обирается", - думал он, не решаясь ни подойти
ближе, ни отпустить назад дверь.
   Раньше он никогда не думал о смерти, хотя не раз и не два бывал на
похоронах, сорокапятилетний мужчина, он был здоров, любил хорошо
поработать, обильно и вкусно поесть, любил он и хорошую компанию - он еще
был в самом зените, но вот теперь при виде того, как мать деловито словно
что снимает с себя, какой-то шевельнувший всю его кровь ток проник и в
него, и для него открылись иная мысль и иное чувство, и он не знал, что
это такое, что-то, что он знал понаслышке, что-то, что пребывало в его
крови от сотен и тысяч ему предшествующих, - все это как бы выплеснулось в
один всплеск, в один свет, разом проникший в самые темные, никогда не
видевшие света уголки его души, и стало ему страшно от этого высветления,
и оттого, что он родился и живет, и оттого, что у него есть мать и что ему
придется умирать так же, как сейчас умирает она, в один миг он увидел
жизнь в совершенно новом повороте.
   Он тяжело переступил с ноги на ногу, словно проверяя, присутствует ли
еще он в этом мире, в этом доме, где ярко горела электрическая лампочка
под желтым шелковым абажуром. Недоброкачественный паркет громко заскрипел,
и Василий напряженно взглянул на мать, но тотчас с облегчением перевел
дыхание, она по-прежнему ничего не замечала. Ему стало тесно и душно в
этой комнате, ему показалось, что он тоже никогда уже больше ничего не
увидит, кроме этих стен и низкого потрескавшегося кое-где потолка со
свисавшим с пего уютным абажуром. Раньше, до ухода в армию, в этой комнате
жил сын Иван, вон еще этажерка с книгами в углу, взгляд Василия
остановился на этажерке, и ему стало легче. Твердыми, грузными шагами он
подошел к матери и остановился у кровати прямо напротив ее лица, она его
по-прежнему не замечала и продолжала обираться.
   - Мам, - позвал Василий, - я тебе чаю принес... давай помогу сесть...
   По лицу Евдокии было видно, что она услышала, в глазах у нее проступило
усилие понять, но исхудавшие, тонкие пальцы зашевелились еще беспокойнее.
   - Мам, - опять позвал, с трудом сдерживаясь, Василий, - чего ты? Может,
врача вызвать?
   Теперь глаза матери были устремлены прямо на него, Василий и до этого
знал, что она умирает, знал еще с тех пор, как она попросила забрать ее
несколько дней назад из больницы и он поговорил о матери наедине ,с
врачом, и опять это оказались слишком разные вещи. Одно дело было знать, и
другое-при виде маленького, высохшего лица матери с отсутствующими,
бесцветными глазами - почувствовать, что это перед ним действительно
смерть, опять какаято удушливая волна поднялась в нем, и даже веки
жалостливо задергались.
   - Ты, Ванек? - спросила в это время мать. - Слава богу, унучек,
поспел... А я тебя все вижу, все вижу, вот стоишь перед душой-то, не
отходишь... Ну, думаю, помру и не увижу-то унучка... Ты ж гляди, Ванек, я
ж тебе говорила, девка-то это твоя озленная вроде, гляди. Со злой бабой
рядом - удавишься, гляди. Не дай бог со злой бабой-то бок о бок рядом,
жизни не увидишь. А у тебя-то душа уродилась ласковая, ты против злобы-то
не выдюжишь, Ванек...
   Василий слушал, боясь шевельнуться, чтобы как-то не нарушить пугающего
и в то же время покоряющего своей открытостью материнского заблуждения,
она уже говорила с любимым внуком из-за последней черты, и самому ему,
Василию, уже не было ходу за эту черту. Евдокия, еще несколько порассуждав
о будущей жизни внука со злой женой, сама словно в один момент и вышагнула
из-за неведомого и пугающего рубежа обратно.
   - Господи помилуй, - слабо сказала она, и у нее в глазах выразилось
недоумение. - А я все с Ваньком вроде разговаривала, вроде он с армии на
побывку явился... а? Как же так... Глаза-то раскрыла, а это ты...
   - От Ивана письмо на днях было, - сказал Василий тихо, опуская чашку с
чаем на стул у изголовья матери, и, расчищая место, осторожно сдвинул в
сторону какие-то лекарства в пузырьках и коробочках. - Я тебе читал его
письмо, мам... А ты, видать, задремала, и примерещилось...
   Евдокия ничего не ответила, перекатила голову по подушке лицом к стене,
теперь Василий видел ее серовато проступивший сквозь редкие седые волосы
затылок.
   - Теперь уже скоро, - неожиданно отчетливо и ясно, как нечто
определенное, окончательное и не подлежащее обсуждению, сказала Евдокия. -
Ты ж гляди, Василий, ты меня тут в городе, не зарывай, ты меня домой, в
Вырубки, отвези. Я буду рядом с матерью, твоей бабкой, да с братьями рядом
лежать... я тут не хочу, в городе-то...
   - Брось ты, мать, ну что ты? - нарочно загорячился, запротестовал
Василий. - Да ты еще полежишь да подымешься, мы еще Ивана из армии
дождемся да женим... Сама же говорила, еще правнука дождемся... Ну, кто не
болеет?
   Ничего, ты давай чаю вот хлебни...
   Она подчинилась и при помощи Василия смочила губы, тотчас и попросила
опустить ее на подушку.
   - Иди, иди, делай свое дело, скоро баба, поди, вернется, а обедать
нечего, - сказала Евдокия.
   Василий ничего не ответил и тихо вышел на кухню и только там,
опустившись на табуретку у плиты, горько и подавленно усмехнулся. Что нц
говори, а у матери характер, невзлюбила невестку с самого начала, ничего и
до самого конца не переменилось, вот и сейчас дала ему понять, что ей не
по душе городская жизнь, когда при здоровой жене муж и обед может
приготовить, и другие бабьи дела сделать, а то, гляди, как говорила ему
мать месяца три назад, и срамиое бабье исподнее выполоскать да развесить.
И хотя Василий нe видел в этом ничего позорного, сейчас слова матери
напомнили ему прежние ее стычки с Валентиной, он покурил, стараясь
отвлечься от своих мыслей, затем начистил картошки, время от времени
поглядывая в темное окно, за которым бесновался уже густой мартовский
ветер, и в то же время вслушиваясь в тишину в комнате, где лежала мать,
дверь к ней он оставил полуоткрытой. Оттуда не доносилось ни звука, и
Василий поставил варить картошку, открыл банку скумбрии в натуральном
соку, нарезал хлеба, достал несколько соленых огурцов, очистил луковицу,
подумав, он еще решил почистить селедку, хранившуюся тоже в банке с
рассолом, и сбегать, пока не вернулась жена, в угловой магазин за пивом.
Убавив огонь под кастрюлькой с картошкой, он заглянул к матери и минут
через десять, довольно потирая руки, уже доставал из сумки холодные,
быстро запотевшие бутылки с пивом. Картошка кипела, из-под крышки
прорывался веселый парок, и крышка звонко дребезжала. Василий сдвинул
крышку, опять заглянул к матери, лежавшей в прежней позе, навзничь, с
неподвижно устремленными в потолок глазами.
   - Сейчас Валентина придет, ужинать будем, - сказал он, потому что нужно
было нарушить молчание, он помедлил, приглядываясь к лицу матери, и,
заметив, что она слегка шевельнула головой, ушел на кухню. Он достал
стакан, открыл бутылку с пивом, налил и жадно выпил, пиво было свежее, и
на краях стакана остались клочья таявшей пены.
   В магазине он хотел еще прихватить и бутылку водки, но, что-то в
собственном настроении, может быть неуверенность, помешало, и он был
доволен своей выдержкой, теперь он уже твердо знал, что брать водку на
этот раз никак нельзя было. Он услышал, как Валентина открыла дверь, затем
осторожно разделась и сняла сапоги, он увидел ее в дверях и нахмурился,
первым делом она поглядела на бутылку на столе, затем перевела взгляд на
мужа и молча кивнула в сторону двери в комнату, где лежала мать, взглядом
спрашивая, как дела. Василий в ответ неопределенно пожал плечами,
сердитое, недовольное лицо жены вызвало и у него мгновенную реакцию
раздражения, и он, шагнув к столу, вылил остатки пива в стакан и залпом
выпил.
   - Зря ты, Вася, - сказала Валентина, присаживаясь сбоку и устало кладя
руки на цветастую клеенку, она работала на конвейере на обувной фабрике и
часто жаловалась, что к вечеру совершенно выматывается. Василий ничего не
ответил, лишь открыл вторую бутылку с пивом, опять налил и придвинул жене:
   - Выпей.
   Валентина взяла стакан, окунула губы в пышную пену и глотнула, глаза у
нее были сейчас грустные и усталые, но она была благодарна мужу за эту
маленькую заботу, минут через десять она, посидев у кровати свекрови и
напрасно попытавшись расшевелить ее, уже привычно хлопотала на кухне, а
Василий по-прежнему молча потягивал пиво, становясь все угрюмее. Он
отказался от ужина и, еще раз взглянув на мать, лег спать, оставив дверь к
ней в комнату приоткрытой. Он еще услышал, как возилась, раздеваясь, и
вздыхала рядом жена, затем сон окончательно сморил его.
   Ему показалось, что он проснулся сразу же от голоса матери, позвавшего
его, и он услышал этот ее голос еще во сне, а уж только затем проснулся.
Он это хорошо помнил, так же как и то, что еще во сне этот, совершенно
особый голос матери сковал его, и он некоторое время лежал, обливаясь от
невыносимого страха холодным потом. Затем он тихо выпростал ноги из-под
одеяла и скинул их с кровати, нащупывая разношенные войлочные тапки и
чувствуя гулко и неровно колотившееся сердце. Из приоткрытой в комнату
матери двери пробивалась широкая, тусклая полоса света: это горел ночник.
И тут Василий опять услышал ее голос, вернее, не услышал, а как бы
почувствовал его изнутри, голос, по-прежнему какой-то особый,
нечеловечески гулкий, прозвучал где-то глубоко в его душе, в сердце,
ударил в мозг, и Василий как бы сорвался с постели и бросился к ней в
комнату. Она встретила его нетерпеливым, лучащимся взглядом, он заметил,
что глаза у нее как бы стали больше, теперь на этом высохшем, маленьком,
почти детском лице-оставались одни глаза, потому что и говорить она уже
почти не могла.
   Василий опустился у изголовья кровати на колени, Евдокия едва-едва
шевельнула губами.
   - Что, мать? - тихо спросил он, беря ее руку в своиладони и невольно
вздрагивая, рука была уже мертвая, холодная-холодная. - Ты меня звала?
   "Кликала, кликала, сынок", - скорее угадал, чем услышал, он ее
бессильный шепот.
   - Ну что, мать, попить? Или все-таки "скорую" вызвать?
   "Не надо, ни к чему, - опять угадал он. - Помираю, сынок... Гляди же не
обмани... как обещал, в Вырубки... на свои погост отвези... Слышишь...
Вырубки, Вырубки, сынок..."
   И хотя Василию стало страшно так, как никогда не было, он, пересиливая
себя, с недовольным видом покачал головой:
   - Ну что ты в самом деле, мать? Мы еще Ивана дождемся да женим его, мы
еще на свадьбе-то...
   Он умолк и, наклонившись еще ниже над ее лицом, уже совершенно иным
голосом спросил:
   - Что?
   "Ты икону-то... икону Ивана-воина, - опять больше угадал, чем услышал
он, - себе возьми... Ты ее не бросай гляди... Ванюшке, унуку, от меня
отдай... Иван-воин в мужичьем деле в помогу... ты гляди..."
   - Мам, - тихо позвал Василий с больно и страшно заколотившимся сердцем,
но она, вытолкнув из себя замирающий, как бы остывающий последний шепот,
теперь все старалась не отпустить его глаза и все пыталась оторвать голову
от подушки, Василий все время как бы в себе чувствовал это бесплодное
усилие матери, и ему было тяжело и мучительно неловко. Он почувствовал у
себя за спиной присутствие жены, оглянуться он не успел. У матери слабо
всхлипнуло где-то в груди, в горле, и тотчас голова ее скатилась вбок,
лицом к стене. Василий подождал, почему-то не вставая с колен, но
отодвигаясь все дальше и дальше от кровати.
   Он натолкнулся затылком на что-то теплое, это были руки жены...
   - Что ты, Вась, ждали ведь, - приглушенно и как-то буднично сказала она
и помогла ему встать.
   Василий качнулся, слабость была во всем теле, и в ушах назойливо
звенело.
   - Три часа ночи-то, самая глухота, - опять почти шепотом сказала
Валентина, слегка всхлипнула, подошла к постели и как-то очень просто
выладнала голову покойной, избегая вглядываться в полуприкрытые
стекленевшие глаза, закрыла их легким движением пальцев, затем подвязала
платком челюсть. Она еще свела на грудь высохшие, почти неслышные руки
свекрови и связала носовым платком большие пальцы обеих рук, чтобы они не
разъезжались. Василий смотрел на жену во все глаза, затем, вздрогнув,
опять почувствовал, что в голове плывет, и хотел открыть форточку.
   - Не надо, подожди, нельзя пока, - остановила его жена, и он не стал
спрашивать, почему нельзя и откуда она знает, что нельзя. - Еще душа с
телом не разошлась, она еще нас слышит...
   "Экую чепуху городит баба", - подумал Василий, но чтото в ее словах как
бы осветило все по-иному, комната, давно не проветриваемая (мать всегда
боялась простуды), была знакома до мельчайшей подробности, но теперь,
после слов Валентины, что-то неуловимо изменилось вокруг, словно чей-то
тихий вздох опять потряс всю душу Василия, и только теперь он понял, что
матери уже нет и никогда больше не будет, и он уже не услышит ее плавной,
слегка медлительной речи, и его больше не остановит ее взгляд, если
случится впасть в полный раскрут, что-то опять сверкнуло и простонало в
душе, и он, сдерживая непрошеные слезы, торопливо вышел в другую комнату,
затем на кухню, сел к столу, тяжело опустив голову на руки. Скоро подошла
и Валентина, села напротив, он видел ее уставшее лицо, не отдохнувшие
после работы глаза.
   - Ну вот, теперь хоронить надо, - сказала Валентина. -  Поди, рублей
пятьсот уйдет, а надо.
   - Надо, - согласился Василий, совершенно отчетливо понимая, о чем
сейчас думает жена и что хочет сказать дальше.
   - Какая разница, где лежать после смерти, - услышал Василий далекие и
какие-то бесцветные слова, но он был так опустошен, что не смог даже
возмутиться. - Ты, может, Вась, выпьешь? Да, может, поспишь, а то с утра
делов при,валит...
   - Если есть, выпью...
   - Есть.
   Василий не заметил, откуда и как перед ним появилась непочатая
пол-литровая бутылка, стакан и тарелка с солеными огурцами.
   - Еще стакан-то поставь, - сказал Василий, ловко скручивая с головки
податливую фольгу и вспоминая то время, когда такие бутылки закупоривались
самыми настоящими пробками и мужики в Вырубках ловко выбивали их ладонью в
донышко.
   - Да я не буду, Вась, - стала отказываться Валентина, - а то на ходу
так и свалюсь...
   - Поставь, - потребовал Василий, хмурясь, и Валентина, быстро взглянув
на него, добыла из настенного шкафчика еще один стакан и осторожно, без
стука, поставила на стол. Василий налил себе почти вровень с краями, а ей
с четверть стакана, молча глядя друг другу в глаза, они выпили, а
Валентина, отщипывая от хлеба кусочек мякиша, задумчиво покачала головой.
   - Уросливый же ты, Вась, - сказала она даже с какойто ласковостью в
голосе. - Я-то все вижу, все у тебя в глазах-то стоит. Ну что ты на
меня-то ожесточился? Я, что ли, твой главный враг на земле? Эх, Вась,
Вась... О семье же?
   думаю да о сыне... Ну, повезешь в Вырубки, за триста верст, считай, ну
и выйдет рублей на триста сверх... А где их взять?
   А у тебя сын через полгода домой явится в одной шинелишке, ему и костюм
надо, и куртку какую-нибудь, и туфли - в институт ведь хочет парень
поступать... Вот тебе и думай как хочешь...
   - В кассе взаимопомощи завтра возьму... может, рублей двести и дадут.
   - Дадут, отчего же, - согласилась Валентина. - Так их все одно потом
отдавать.
   - Обещался же, - Василий, после водки всегда мягчавший, как-то даже
несколько виновато взглянул на жену, словно ожидая от нее совсем иных
слов, которые должны были убедить его окончательно.
   Валентина лишь покачала головой, сейчас ей от усталости не хотелось
спорить и что-то доказывать.
   - Дорога какая сейчас? - неожиданно спросила она. - Пока ты до своих
Вырубок доберешься, всю душу в лохмотья расшибешь. А там и могилы некому
будет вырыть, вон четыре бабки на весь поселок остались.
   - А никто тебя с бабками не просит, - все еще вяло отмахнулся Василий.
- Сам довезу, сам вырою. Тоже, нашла чем пугать.
   Теперь он достаточно твердо смотрел на жену, и в серых глазах у него
постепенно проступала какая-то льдистость, Валентина хотела было убрать
бутылку со стола, но он не дал, налил себе еще, выпил, уже не приглашая
жену, теперь с ним бесполезно было говорить, и она подумала, что сегодня
ей, видать, даже немного не удастся вздремнуть, и пожалела, что сына
сейчас нет с ними. Василий сына всегда слушался, уважал за добрый и ровный
норов, за то, что сын хорошо закончил школу, тут же Валентина с горечью
подумала о том, что сын мог бы сейчас, повези ему, быть и в институте, и
расстроилась.
   - Василий, - все еще надеясь повернуть ход событий в иную стезю,
Валентина даже подлила мужу в стакан, - может, Ванюшке сообщить, может,
его отпустят хоть на пяток дней? Бабушка родная все-таки.
   - Если отец или мать-отпускают, - сказал Василий. - А так-не-е, не
вырвешь.
   - Лег бы ты, Вась.
   - Успею, належусь, - мотнул тяжелой головой в сторону покойной матери
Василий. - Придет время, все належимся...
   -Да уж, - неопределенно согласилась Валентина. - Может, кто потом и
вспомянет и могилку-то наведает... а там будешь лежать, так никто и в
самый великий праздник нe вспомянет...
   - Как так? - насторожился Василий, ожидая от жены нового подвоха и уже
заране