Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
ке.
- Настасья Степановна обещала, что навестит меня, - сказала девочка
робко. - Это правда? Может, у нее со временем не выйдет?
- Приедет, раз обещала, - сказала Вера.
К матери она спустилась остывшая, расстроенная.
- Ты зря ходила, - сказала Настасья Степановна. - Я все взяла. Я знаю.
Я только фрукты и соки девочке оставила, которая на моей кровати теперь. Но
фрукты не в счет. Я сестру уговорила, чтобы она девочку эту, Таню, на мою
кровать перевела. Моя кровать счастливая. С ней ведь все здоровые уходили...
- Да, счастливая, - машинально кивнула Вера.
Она все еще видела девочку в сером чистеньком халате, сидевшую на
кровати матери, - рот ее был полуоткрыт, словно она хотела что-то выкрикнуть
или вышептать всему миру в отчаянии, но не могла, в глазах ее была
обреченность. Вера знала таких больных. Она жалела девочку и печалилась о
ней, но и досадовала на себя, что поднялась на второй этаж. Лучше бы не
ходила. То, что она прочла в глазах горемычной девочки, казалось ей дурным
знаком.
- Обязательно надо будет Таню навестить, - сказала Настасья Степановна.
- Деревня ее километрах в тридцати отсюда. Отец инвалид. У матери на руках
еще пятеро. А я приду - все ей приятно будет. Селедку привезу. Мы все по
селедке скучали... А Таня ко мне привязалась. Тетя Настя да тетя Настя!..
Плачет. Жалко ее. Болезнь-то эта хоть бы к старикам только цеплялась, а
детей-то за что? Она же твоих лет. Как такую хочется оберечь...
- Прооперируют, - сказала Вера, - может, и обойдется.
- А про меня тебе все сказали? - остановилась вдруг мать, и в прямом,
настойчивом ее взгляде Вера уловила тревогу и просьбу ничего от нее не
скрывать, даже если врачи из добрых побуждений и утаили от нее правду.
- Нет, - сказала Вера сердито. - Не придумывай ничего. Ты знаешь все.
Честное слово.
- Ну и слава богу, - сказала мать.
Младшие сестры ждали в Никольском, на станции. Увидев мать, закричали,
понеслись по перрону навстречу. Соня приласкалась к матери, но тут же
отстранилась - видно, стеснялась людей вокруг, - и потом, дорогой домой, с
серьезным видом взрослого человека держалась как бы в стороне. Надька же
прыгала возле матери, радовалась, то и дело кидалась к матери целоваться.
При этом она интересовалась, не привезли ли ей из города каких гостинцев.
"Ну, полно, полно, хватит! - ворчала Вера. - Чего слюни-то пускаешь? Иди
спокойно". Куда там! Разве ее, верченую, можно было утихомирить?
Дома мать сразу же пошла на огород. Она и делать что-нибудь тут же
принялась бы, но пожалела эпонжевое платье. Однако с огорода сразу не ушла,
все оглядела, а что могла - и ощупала. Вера смотрела на мать молча, не
мешала ей. Она понимала, что мать только тут, в саду, среди грядок и
деревьев, и почувствовала окончательно, что на этот раз болезнь отпустила
ее. В военную пору мать уехала из деревни, вот уже двадцать семь лет была
пригородной жительницей, а все равно оставалась крестьянкой. На приемник она
потратилась четыре года назад прежде всего для того, чтобы слушать по
"Маяку" погоду. Причем она могла с удовольствием слушать сведения
метеорологов через каждые полчаса, если бы у нее было время. Сведения эти
она как бы примеряла не к себе самой, а к растениям и плодам своего огорода.
Любовь к земле и работе на ней, приобретенную Настасьей Степановной в
детстве, унаследованную ею от предков, истребить ничто не могло. Десять
соток никольской усадьбы были в ее жизни всем - местом радости и
отдохновения, каторгой и храмом, именно ее местом на земле. Иногда Вера даже
завидовала матери. Она-то выросла почти горожанкой. Что ей этот огород!
Лишняя морока. Ну хорошо хоть подспорье в трудные годы. А так - лучше б его
и не было. Цветы бы росли под окнами да яблоки румянились на ветках - и
ладно. Надьке-то и цветы, наверное, будут не нужны. А мать была сейчас
счастлива. Она уже не жалела, что ей пришлось надеть праздничное платье.
Теперь она знала, что выздоровела.
- Земля-то сухая, - сказала мать.
- Сухая, - кивнула Вера.
- Чего же не поливали?
- Поливали. Дожди прошли, и мы стали поливать. А она сухая.
- Здравствуйте, Настасья Степановна. С выздоровлением вас.
У заднего забора на своей земле стояла Наталья Федоровна Толмачева, или
Лушпеюшка, потом из-за деревьев возник и ее муж - Николай Иванович, грузный,
основательный человек. Наталья Федоровна улыбалась, а муж ее был серьезен.
- Спасибо, спасибо, - обрадовалась им мать и пошла к забору. - Мне
говорила Вера, что вы приходили.
С Толмачевыми Навашины долго жили мирно. Но особой теплоты в отношениях
соседей не было. Верин отец, Алексей Петрович, считал Толмачевых людьми
чрезвычайно нудными: "Партийные, а вроде староверов..." Однажды Толмачев при
народе посоветовал Навашину меньше пить. Встретив на другой день на улице
жену Толмачева и двух его взрослых дочерей, лузгающих семечки, Навашин
укоризненно покачал головой и сказал: "Что ж вы шелуху на землю-то
сплевываете? А еще культурные люди!" Ленка, старшая дочь Толмачевых, с
гонором поправила: "Это не шелуха, а лушпеюшки". - "Вы-то вот и есть
Лушпеюшки!" - сказал Верин отец. Новое прозвище моментально пристало к
Толмачевым. Они дулись, сердитый Николай Иванович иногда кричал из-за
забора: "Я вам покажу Лушпеюшек!" - но Вериного отца угрозы только
раззадоривали. Однажды Толмачев получил по почте письмо. В нем неизвестный
доброжелатель предупреждал, что семнадцатого июня на рассвете дом Толмачевых
будет ограблен заезжей бандой. Толмачевым бы полученную бумажку использовать
в туалете, а они испугались всерьез. Бросились в милицию, двое
уполномоченных провели у них ночь. Утром ушли, употребив выражения.
Толмачевы не спали еще неделю, закапывали ценности в огороде, но потом
успокоились. А через месяц опять письмо и опять с точным временем будущего
ограбления. И еще погодя было два письма, подбрасывали раза три Толмачевым и
записки с предупреждениями. Толмачевы, люди пуганые, верили или не верили,
но в милицию ходили опять, Николай Иванович ружье выпросил у брата-охотника,
а под конец и чуть ли не задумал съезжать из Никольского. Но тут Верин отец
похвалился в компании, как сочинял он Толмачеву подметные письма. "Кто же
знал, что эти дураки их примут всерьез!" То-то смеялись в Никольском!
Но шутка была не из лучших. Когда в Алачкове играли свадьбу, а отец с
электриком Борисовым то и дело отключали свет на Алачковской линии, требуя с
гуляющих выкуп водкой или самогоном, симпатии никольских были на стороне
отца. В случае с Толмачевыми его поняли не все. Но отец как входил в азарт,
остановиться уже не мог. Толмачевы сначала жаловались на соседа в райком и
по месту работы, а потом Николай Иванович вместе с созванными по этому
поводу братьями подкараулил подвыпившего Навашина. Алачковские тоже били
Навашина и Борисова, но без особой злобы, скорее для приличия, тут же
помирились и выпили в знак примирения. Толмачевы же дрались жестоко. Отец
обещал, что за ним не пропадет. Но уехал, и за ним пропало. А между соседями
шла с той поры холодная война. Навашины делали вид, что Толмачевых и вовсе
не существует. Толмачевы каждую минуту ждали от соседей каверзы. Им не
везло. То Настасья Степановна, без умысла, а просто задумавшись, плеснет
помои в яму сильнее, чем надо, и они попадут за изгородь, на белую малину
соседей. То начнут в спокойную погоду Навашины жечь костер с какой-нибудь
промасленной бумагой, и тут как тут явится западный ветер и снесет вонючий
дым на Толмачевых, обедающих в саду. Будто нарочно. Толмачевы и думали, что
нарочно. И злились. Однако, когда мать попала в больницу, пришли и
предложили помощь. Теперь Настасья Степановна стояла рядом с ними, говорила
приветливо, как с добрыми друзьями. "Ну что ж, - думала Вера, - помирились -
и ладно. Про отца сейчас бы не вспоминали. Не хватало еще..."
"23"
- Денег у нас сколько? - спросила мать дома.
Вера протянула ей тетрадь с расчетами - сколько было денег, сколько
осталось, сколько истрачено по дням и на что.
- Ладно, - сказала мать. - Карамели много брали. Краска одна. А песок
купила весь?
- Нет, килограмма четыре еще надо.
- Я и вижу. Ну ладно. В магазин ты сходишь или я?
- А что надо?
- Песку. Селедки... Ну, и вина, что ль? - Тут Настасья Степановна
поглядела на Веру неуверенно, в сомнении, и все же решилась: - Купи белого.
Бутылки две. Или три. И красного.
- А кто придет?
- Кто-нибудь да придет. Тетя Клаша уж наверное придет. Еще кто-нибудь.
Надо для приличия. Твой-то не придет?
- Нет, наверное, - смутилась Вера.
- Тетя Клаша-то точно придет.
- Она в обиде. Сюда не приходила ни разу.
- В больнице она, однако, была.
- Не ты же выгнала ее.
- Вот и помиритесь.
Тетя Клаша Суханова, конечно, пришла к вечеру, потом явилась тетя Нюра
Тюрина, а позже прилетела и Нина. В доме уже вкусно пахло, мать,
раскрасневшаяся, счастливая, хлопотала на кухне, пекла пироги с мясом и
капустой, младшие сестры вертелись возле нее, не упускали случая ухватить
горсть начинки, а то и горячий, с масленой коркой пирог. Мать обнималась с
гостьями, просила извинить за выпачканные в тесте руки, обещала сейчас же
допечь пироги и усадить всех за стол.
Клавдия Афанасьевна Суханова предвкушала удовольствие, глаза ее с
одобрением оглядывали стол, накрытый не как обычно, в кухне, а в большой
комнате с вышивками на стенах, радовали ее на этом столе и водка, и закуски:
распоротая банка шпрот, селедка и уж конечно навашинские разносолы - грибы в
банках и на тарелках, прошлогодние огурцы и помидоры из погреба, - сама
Клавдия Афанасьевна хозяйство вела небрежно, словно горожанка. С Верой она
говорила доброй старой приятельницей, почти родственницей, а Вера смущалась,
она вспоминала, как куражилась, выгоняя из дома пожилых женщин, матерей,
стыд-то какой? Но зачем, зачем ей предлагали деньги?..
Мать установила на столе кастрюлю с пирогами.
- Садитесь, садитесь, гости и девочки, берите, хозяйку не обижайте,
пока горячие.
Она смотрела на гостей счастливо, но и рассеянно, как бы вспоминая, все
ли сделала. Вспомнила:
- Надька, принеси масла с кухни. Сливочного.
Но передник не сняла. На всякий случай. Так и села в нем за стол.
- Ну, Настя, с выздоровлением, - подняла рюмку Клавдия Афанасьевна, - и
давай переживем всяких мао-цзедунов!
- Теть Насть, - сказала Нина, - долгих вам лет.
- Слава богу, дома, - улыбнулась Настасья Степановна и выпила рюмку.
Соня с Надей чокались квасом. Соня - кружкой, а Надька наливала квас в
стопку для интересу.
- Ну, и сразу же по второй, - сказала Клавдия Афанасьевна, - чтобы мгла
глаза не застила.
- Ох, захмелею, - опечалилась Тюрина, однако быстро выпила и вторую
рюмку.
- Мы же не стаканами, - успокоила ее Суханова.
Настало время пирогов, их ели, нахваливая Настасью Степановну, не из
вежливости, а от души, потому, что печь и жарить пироги она была мастерица.
Кому в Никольском удавались блины, кому кислые щи с грибами, кому запеченная
в тесте рыба, пусть и морская, а дом Навашиных славился именно пирогами.
- Ешьте, ешьте... Ну как, вышло или нет?.. Ниночка, ты горчицу бери,
вот она, - говорила Настасья Степановна, протягивая Нине банку с горчицей,
знала, что нынешние молодые любят все поострее, она и сама, по Вериной
просьбе, клала теперь в начинку больше перца. - Вышли хоть пироги-то?
- Вышли, вышли, - басила, жуя, Суханова.
- Ну вот и ладно, если вышли... А мне селедка хороша.
Вера косила глаза на мать и удивлялась ей: давно она не видела мать
такой благополучной. И прежде хоть и редко, но бывало - мать подхватывало
веселье. Но всегда в ее радостном состоянии было и некое напряжение,
неистребимая озабоченность, сковывающая мать. А нынче, казалось, ничто не
беспокоило ее, словно бы при выходе из больницы мать получила освобождение
от всех своих тревог. Знать, тяжкими были ее мысли от болезни, может быть, и
с миром, и с дочерьми она успела уже попрощаться. Ни праздники, ни последние
именины не радовали мать так, как сегодняшний вечер. Хлопоты по дому и на
кухне были матери до того приятны, что Вера не стала мешать ей своей
помощью. Опять Вера подумала о том, что все невысказанное, потаенное и самое
существенное, что было у матери на душе в последние недели, ей, Вере, не
дано узнать, она может только догадываться об этом существенном, да и то
объясняя состояние матери своими мерками и понятиями. И ни один другой
человек, даже мать, даже Сергей, не смогут знать истинно, а не
приблизительно, что происходит в ее, Вериной, душе. И так будет всегда.
Мысль эта не была болезненной и тоскливой, как в день операции матери, она
была спокойной. Да и ушла быстро. А Вера все глядела на мать и радовалась ее
неожиданной беззаботности. "Вот и хорошо, - думала Вера, - вот и у меня ноша
теперь будет легче". Тут она вспомнила, как славно ей было утром на
Поспелихинской поляне, когда она лежала в траве и понимала, зачем она живет
на земле. Вот и дальше все было бы хорошо и с ней, Верой, и с матерью, и с
сестрами, и с Сергеем, и с отцом. И со всеми. Спокойствие и доброта
Поспелихинской поляны казались ей теперь самыми важными на свете.
- Небось вы, тетя Насть, - сказала Нина, - в больнице пироги-то эти во
сне видели! И чад кухонный небось был приятен?
- Ой, не говори, - кивнула Настасья Степановна. - Закроешь глаза, а
перед тобой плита и сковородка на ней...
- Не сладко болеть-то? - спросила Суханова.
- Не приведи господь еще раз!
- Во-от. А я что говорю? - протянула Клавдия Афанасьевна и добавила
печально: - Ничего не попишешь. Годы у нас уже такие. Пора деньги копить.
- Ох уж, ох уж, - пропела Нина, - какие уж у вас такие годы? На что
деньги-то копить?
- На что, на что! - проворчала Суханова. - На гроб с музыкой.
- Ну, если только с музыкой, - сказала Нина.
- Вон, - сказала Клавдия Афанасьевна, - померла старуха Курнева. Ни
копейки не оставила. Родственники ее на похороны тратились, уж вспоминали
ее, поди, почем зря. Каково ей? У Павловых наоборот, у Софьи Тимофеевны на
книжке остались деньги. И на поминки, и на подарки. Это по-людски. Я уж
заведу особую книжку...
- Я тоже в больнице думала, - сказала Настасья Степановна, - а то
случись чего, откуда дочки денег достанут?
Она будто бы даже обрадовалась словам приятельницы, может, больничные
мысли о деньгах на похороны казались ей неподходящими для произнесения вслух
и неприличными, и вот теперь Клавдия высказывала их деловито и с
удовольствием, значит, и нечего было их стесняться.
- Что думать-то! - сказала Клавдия Афанасьевна. - Надо откладывать.
Рублей сто пятьдесят.
- А не мало? - засомневалась Настасья Степановна. - Я считала - рублей
двести.
- Хватит, - махнула рукой Суханова. - Это в Москве двести, а у нас сто
пятьдесят.
Тут вступила в разговор Тюрина, она держала сторону Настасьи
Степановны. Суханова же стояла на своем, горячилась, доказывая неправоту
приятельниц, Нина смеялась, выслушивая доводы женщин, Надька потихоньку
тянула квас, Вера поначалу отнеслась к спору добродушно, даже улыбалась, но,
взглянув на Соню, поскучнела. Она знала, что дальше разговор непременно
пойдет о местах на кладбище, какое кому обещано, и сказала:
- Хватит. И не стыдно вам? Вы хоть на Соньку поглядите. Девчонка вся
побелела от ваших разговоров!
- Да, да, - расстроилась мать, - давайте уж про другое. Что уж мы...
- Верно, - сказала Суханова. - Выпить надо.
- Вы у меня весь аппетит отбили, - покачала головой Вера, выпив. - И не
стыдно вам, тетя Клаш, старухой прикидываться? В сорок-то семь лет!
- Откуда же сразу и сорок семь лет! - возмутилась Суханова.
- Мать говорила, что вы...
- Мать тебе наговорит. Прибавит годов от зависти...
- А сколько вам по паспорту?
- Мало ли сколько по паспорту!
- Я и говорю, что вы женщина не старая, - сказала Вера, - небось у Нины
сейчас будете спрашивать, какие фасоны модные, а сами про гробы.
- Одно другому не мешает, - сказала Клавдия Афанасьевна. - Надо иметь
здравый взгляд. Это если до пенсионного возраста дотянешь, тогда еще долго
будешь жить. Пенсионеры живучие. А наш возраст сомнительный... Насчет
фасонов с Ниночкой я, конечно, поговорю...
- Она у нас всегда была франтихой, - улыбнулась Настасья Степановна.
Была и осталась. Это Вера знала. Иногда, глядя на вырядившуюся по
случаю Клавдию Афанасьевну, Вера с Ниной прыскали в кулак, - до того, по их
понятиям, никольская хлопотунья и сваха одевалась смешно и старомодно. В
сердцах, случалось, мать говорила Вере: "Во, нафуфырилась!" С точки зрения
Веры и ее ровесниц именно Клавдия Афанасьевна ходила нафуфыренная, да еще и
за версту приманивала пчел крепкими дорогими духами. Мать же, напротив,
нарядами и прическами приятельницы чуть ли не любовалась и очень одобряла
верность Клавдии вкусам и привычкам их послевоенной юности. Не одобряла она
того, что Клавдия чересчур молодится и красится, не одобряла она и
ветрености приятельницы.
- Нет, мне все не верится, что я дома, - сказала Настасья Степановна. -
Теперь можно будет и в деревню написать.
- А ты не писала? - удивилась Тюрина.
- Зачем же писать-то было? - сказала Настасья Степановна. - Только
людей волновать. Дуся небось тут же бы приехала. А легко ли ей семью-то
оставить? Да и затраты какие! Небось деньги на что-нибудь полезное отложены,
а тут их трать... Теперь-то напишу, что все хорошо, - и ладно...
В Тамбовской области, в Рассказовском районе, в родной деревне Настасьи
Степановны, жили ее старшие сестры - Евдокия и Анна. Жил там и брат Василий,
но после армии он устроился железнодорожным рабочим на станции Мичуринск-2,
там и осел, сестры привыкли в августе получать от него посылки с яблоками,
хотя своих хватало и на продажу. О деревне, об отцовском доме, который нынче
занимала тетя Дуся с мужем и детьми, мать вспоминала чуть ли не каждый день
с печалью или радостью, как о некоем рае или уж, во всяком случае, как об
идеальном людском общежитии. Все там было вечно, единственно правильно и ей
теперь недостижимо. Возвращаться в деревню Настасья Степановна по многим
причинам не собиралась, погостить же там давала себе обещания часто.
Мать вечно чувствовала себя виноватой перед сестрами и ровесницами,
оставшимися в деревне, и им, и ей казалось, будто она в московском пригороде
по сравнению с ними живет легкой жизнью, у молочной реки, на кисельном
берегу. А в чем, собственно, можно было ее винить? Семнадцатилетней
девчонкой она убежала из деревни, пытаясь попасть на фронт, и попала,
окончив курсы связисток. Воевала год, а потом, после ранения, была
отправлена в тыл, посчитала, что полезнее всего пойти на оборонный завод,
маялась по общежитиям. Только после замужества переехала в Никольское, в
свой дом.
В последние годы Настасья Степановна ездила на родину дважды. Четыре
зимы назад хоронила мать, умершую от рака на семьдесят втором году; а
позапрошлой осенью, узнав из телеграммы, что Анну положили в больницу с
инфарктом, взяла отпуск без содержания, собралась за день и