Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
я низменная корысть не могла
руководить Шаталовым. Виктор Сергеевич был человек честный и принципиальный.
Но Колесов полагал, что Шаталова могло занести. Он считал его натурой
увлекающейся, следователем, что называется, с идеями. Понятно, что ничего
дурного в человеке с идеями нет. Хотя, возможно, не во всяком деле есть от
такого человека и польза. Каково будет больному, коли у хирурга во время
операции возникнут новые идеи и он отважится их сейчас же и опробовать. Не
оказался ли Виктор Сергеевич Шаталов в никольском деле подобным хирургом?
Шаталова и раньше увлекали идеи, правда чаще связанные не с самой уголовной
ситуацией, а с устройством дальнейших судеб его подследственных. Иногда он
заблудшим подросткам и действительно помогал. Честь ему за это и хвала. Но
не повлияли ли теперь педагогические соображения, возникшие у Шаталова в
ходе следствия, на само следствие? Такие мысли пришли в голову районному
прокурору.
Никольская история была серьезной, дела подобного рода находились в
ведении областной прокуратуры, и материалы дела должны были поступить теперь
туда. И в том случае, если бы Колесов согласился с мнением Шаталова, и в том
случае, если бы он посчитал выводы Шаталова неверными и попросил у области
разрешение передать дело другому следователю. Три дня Колесов никольские
материалы не отсылал в Москву. Сам он уже был убежден в том, что оснований
для прекращения дела нет. Однако мало приятного было поставить под сомнение
действия следователя, к которому Колесов ощущал приязнь. Но что же было
делать? Наконец Колесов вызвал Шаталова к себе и объявил о своей позиции.
- Я прошу тебя, Виктор Сергеевич, - сказал Колесов, - отнестись к моему
решению со всей серьезностью и без обид. Как тут быть иначе? Такая у нас
профессия. Мнение свое о тебе как о работнике я, естественно, не меняю. А
никольское дело очень тонкое и сложное.
- Если не секрет, Анатолий Васильевич, - спросил Шаталов, - кому вы
поручите доследование?
- Ну, а может, доследования и не будет? Может быть, областная
прокуратура посчитает, что ты прав, а не я? Если же посчитает теперь, что не
прав ты, именно теперь, а не после каких-либо жалоб и пересмотров, то,
думаю, выйдет меньше бед и для меня, и для тебя, а возможно, и для героев
никольской истории. Ты понимаешь меня?
- Понимаю... - неуверенно сказал Шаталов. - Однако вряд ли буду глядеть
на дело иначе при любых обстоятельствах... И все же, кто будет вести
доследование?
- Полагаю, что Стрепетов или Десницын. Как ты к этому относишься?
- Десницын - хороший следователь.
- Он редко работает с подростками. Но ведь и никольские, судя по их
делу, не совсем юнцы.
- Да, они во многом взрослые, - кивнул Шаталов.
"21"
Еще в коридоре отделения к Вере быстро подошла знакомая сестра и
шепнула: "Анализ хороший. Но ты от меня ничего не слыхала". - "Да?" - только
и сказала Вера. И лишь в кабинете Михаила Борисовича она ощутила смысл
известия.
- Ну что ж, - сказал Михаил Борисович, - хочу вас обрадовать. Утром
получили заключение московской лаборатории. Опухоль была доброкачественной.
Но хорошо, что ее нет. Я доволен, что операция сделана, поверьте мне!
- Слава Богу! - выдохнула Вера. - Спасибо вам!
- Мне-то за что? - сказал Михаил Борисович.
Сердце у Веры колотилось, минут пять она стояла у окна на лестничной
площадке, успокаивала себя. "Да что я разволновалась? - ругала себя Вера. -
Весть добрая, а я психую..." Тут она подумала, что вот так же, в секунду,
она могла бы узнать сегодня о приговоре матери. Именно мысли о том, что она
могла услышать и от сестры в коридоре, и в кабинете Михаила Борисовича, и
испугали ее сейчас.
Настасью Степановну Вера нашла возле ее двадцать второй палаты. Матери
было велено уже ходить, она и ходила. Вера бросилась к ней, обняла ее, об
анализе мать, оказывается, уже знала. "Ну вот, видишь, видишь!" - повторяла
Вера. "Теперь домой бы скорее", - говорила мать. "Нет уж, отдыхай,
отсыпайся..." - "Может, и вправду отдохнуть?" - сказала мать с робкой
улыбкой. "Ну, а то нет!" Очень скоро Вера поняла, что мать в радости
принялась за свои прежние "ходячие" хлопоты - помогала кормить двух
старушек, носила передачи и записки, опекала деревенскую девочку с дурным
анализом, как бы чувствуя себя виноватой перед ней за свой хороший анализ.
Но по сравнению с домашними хлопотами и стирками больничная жизнь была для
нее отдыхом. Она тут могла и читать, и потихоньку училась вязать, путая
петли и ворча, но с наследственным терпением.
Вера вернулась домой успокоенной. О минутах своего волнения у
лестничного окна в больнице она уже не помнила. То, что анализ пришел
хороший, она посчитала само собой разумеющимся. Иначе, казалось, и быть не
могло. Вера вообще теперь была успокоенной, умиротворенной, как человек
после сытного обеда. Все она любила и всему желала добра. Ничто ее сейчас не
пугало, не мучило, не раздражало. Раньше бы за Надькино непослушание и
вредничанье Вера раз десять уже отлупила сестру чем ни попадя - тряпкой или
половой щеткой - или хотя бы просветила ее уместными словами. Так нет,
сейчас она смотрела на ее проказы с непонятным для Надьки и Сони
добродушием. Поворот в болезни матери, возвращение Сергея изменили Верину
жизнь. Но напряжение последних недель, горьких, полынных, нервная суета дома
и на работе, страх за мать обернулись теперь усталостью. Вера надеялась
отоспаться, однако и сон не помог. Движения Веры были сейчас медлительными,
говорила она лениво, будто потягиваясь. С Сергеем Вера встречалась каждый
день. Вере опять было хорошо.
В день, когда Вера узнала об анализе матери, она забежала к Нине
поделиться радостью, но Нины не застала.
- Она ушла в поход, - сказала Валентина Михайловна, Нинина мама.
- В какой поход? С кем?
- А-а-а! Одна. Придумала бог весть что! - махнула рукой Валентина
Михайловна и замолчала, будто бы в некотором смущении, но и загадочно, давая
Вере понять, что пусть она сама обо всем у Нины и выпытывает.
Назавтра вечером Вера опять зашла к Власовым. Дом Власовых славился
чистотой, а на террасе, на полу, было насорено. "Грибы, что ли,
накрошенные?" - подумала Вера, азарт грибной охотницы проснулся в ней, в
Никольском считалось, что грибов пока нет, но, может быть, они появились
после дождей, и Нина обошла ее? Хороша подруга, ничего не скажешь! Вера
нагнулась, рассмотрела кусочки раскрошенных шляпок. Нет, не белые, не
красные и не поддубовики, в лучшем случае жидкие сыроежки, она даже на зуб
не стала их пробовать, только понюхала и ощутила знакомый горький запах. В
прихожей на столике в зеленом эмалированном ведерке увидела красные шляпки с
белыми горошинами, так и есть - мухоморы. Нина сидела в комнате, ноги парила
в ведрах с бледно-розовой водой, а Валентина Михайловна, надев очки,
рассматривала старые альбомы, разложенные на столе.
- Знаешь, Верк, как я рада, что у вас все хорошо! - сказала Нина.
- За грибами ходила?
- Нет. Это мухоморы. Ноги лечу.
- Как бы ты после такого лечения не угодила в больницу! - сказала
Валентина Михайловна.
- Ты все споришь! - возмутилась Нина. Потом добавила для Веры: - Я тебе
рассказывала, у нас в городе, в танцстудии, все старое - мазурки, полонезы и
все прочее - показывала Серафима Ильинична Чернецкая, бывшая балерина
Большого, старушка, за шестьдесят, но вся такая... ах-ах-ах, за ней идешь -
будто девушка! - Нина, не поднимаясь со стула, плечами повела и бедрами,
воду возмутив. - Я ей не раз собирала мухоморы. Она говорила: балерины боль
в ногах и мышечную усталость снимают отваром мухоморов.
- Так небось отваром сушеных мухоморов, - сказала Валентина Михайловна,
- голова садовая.
- И сушеных, и свежих.
- Я сейчас домой схожу, - предложила Вера, - мазь принесу. У матери
много мазей от ног.
- Такие мази и у нас есть, - сказала Валентина Михайловна.
- Нужны мне ваши мази! - сказала Нина. - Тут сама природа лечит.
Попарила полчаса - и легче...
- А куда ты ходила? - спросила Вера.
- Да так... прогулялась... - сказала Нина и покосилась на Валентину
Михайловну. - Ты, Вер, включи радиолу. Я на днях купила пластинку
Ободзинского. Не Карел Готт и не Рафаэль, но терпимый.
Вера подошла к радиоле, нажала на клавишу, опустила звукосниматель на
черный диск. На столике возле радиолы в тонком стакане стояли в воде три
мухомора на длинных болезненных ножках, печальные перья папоротника и
глянцевые листья ландыша. Опять красное с зеленым.
- Тенор, - поморщилась Вера, услышав Ободзинского. - Плачет.
- Ты его знаешь. Его сейчас все крутят. "Эти глаза напротив..." Потом
еще "Играет орган".
- Так где же ты ножки-то натрудила? - спросила Вера.
- Ходила в одно место, - сказала Нина серьезно. - Я еще посижу минут
пятнадцать, а ты пока погляди альбомы. Видишь, сколько я хлама достала?
Между прочим, нашла одну тетрадку. Узнаешь?
Тетрадка, общая, в клеточку, была и вправду чрезвычайно знакома Вере.
"Батюшки-светы! - обрадовалась Вера. - Неужели ты ее бережешь!" И у Веры
была такая тетрадка. Где она сейчас, Вера не знала, - может быть, выброшена
и сожжена на огороде вместе с мусором и сухой ботвой, а может, еще валяется
в чулане, среди рваных, изношенных платьев, негодных даже на кухонные
тряпки, среди стертых, вымерших калош и изрисованных от скуки учебников.
Тетрадки эти, по примеру некоторых старших учениц Никольской школы, Вера с
Ниной завели давным-давно, года четыре назад. Помнится, волновались, тянули
жребий, кому чью фотографию клеить на обложку. По неписаной традиции
полагалось, чтобы в классах одного возраста на тетрадках у девочек
фотографии были обязательно разные. В тот год особенно ценились Жаклин
Кеннеди, Муслим Магомаев, Бруно Оя, Софи Лорен и хоккеист Рагулин. Нине, как
и обычно, повезло - ей выпала Софи Лорен. Нина тут же исхитрилась выменять
где-то удивительную фотографию Лорен, посрамившую старшеклассниц, не
черно-белую, как у них, а цветную, да еще на прекрасной бумаге. Вере же
достался Евгений Леонов.
Вера не могла успокоиться, плела интриги, чуть было не уговорила обжору
Мартынову согласиться на обмен Леонова с доплатой домашними пирожками хотя
бы на ее Смирнитского. Однако сделка не вышла оттого, что накануне мать
испекла пирожки не с мясом и не с ливером, а с капустой, и Вера с досады
приклеила к тетрадке не Леонова, а Иосифа Кобзона, вовсе и не значившегося в
списке. Тот хоть был с волосами. Но и Кобзон тут же стал ее раздражать, она
стыдилась своей тетрадки и вела ее небрежно. Зато Нинина тетрадь вызывала у
ровесниц зависть, и сейчас Вера, несмотря на свое взрослое, ироническое
отношение к пустой детской затее, не могла не оценить изобретательных усилий
подруги. Ей было приятно рассматривать разрисованные карандашами странички.
Тетрадь Нины, как и прочие из этой серии, на первом листе имела
название "Альбом для души, или Возраст любви и дружбы" с меленько
подписанным эпиграфом, раздражавшим Нину, но обязательным: "Эта книга правды
просит. Не люби, который бросит". Дальше шли стихи, взятые из книжек и
тетрадей подружек и записанные с пластинок слова модных в ту пору песен: "Ты
не печалься, ты не прощайся...", "Быть может, ты забыла мой номер
телефона...", "Там, где всегда метели, там, где скрипит мороз...", "Честная
измена лучше сладкой лжи..." и прочие увлечения детства. Через каждые
несколько страниц текста попадались подклеенные фотографии артистов и
подходящие к месту кадры из "Советского экрана". После стихов и песен шли
разделы о поцелуях, о дружбе, о любви и о различиях между любовью и дружбой.
Аккуратно были списаны Ниной образцы посланий к мальчикам. И на случай любви
удачной, и на случай любви неразделенной.
Вера, покачав головой, снова перелистала тетрадку, наткнулась на
знакомые ей пункты отличий любви от дружбы, много их было, и все схожие:
"Если мальчик может делать уроки, оставшись в одной комнате с девчонкой,
значит, это дружба. Если же уроки у них не получаются, значит, это любовь".
Дальше шли якобы лекции якобы профессора Соколова о сексе и его
разнообразии.
Боже ты мой, какая это была чушь! Теперь-то Вера знает, что это чушь, а
тогда они верили во все и ничего другого не ведали, волновалось, перечитывая
свои глупые тетради, выдумывали бог весть что.
- Я свою, наверное, выкинула, - сказала Вера. - Какие же мы были дуры!
- А я не выкину. Иногда стоит оглянуться на самое себя. Чтобы не
повторяться.
- Ну, и куда ты ходила? - спросила Вера.
- Далеко, - сказала Нина. - Вон посмотри у мамы фотографии. Там увидишь
один дом... Только сначала, будь добра, кинь мне полотенце и красные
босоножки, вон там, под столом... Спасибо.
Вера подсела к Валентине Михайловне, та протянула ей пачку фотографий,
и Вера принялась их потихоньку рассматривать. Она знала эти фотографии. Но
не так часто доставали в доме Власовых, как, впрочем, и в любом никольском
доме, семейные хроники в картинах, иногда удачных, хоть неси на выставку, а
чаще любительских, передержанных, потемневших или рыжих, в пятнах
закрепителя, неясных, но одинаково дорогих и трогательных. Стены по
деревенской привычке фотографиями не увешивали, московские нравы брали верх,
альбомы же, хорошие по цене, лежали в комодах или шкафах, а чтобы появиться
на свет божий, ждали случая. Какой нынче случай у Власовых, Вера пока не
поняла. Но она рассматривала фотографии с интересом, в особенности если на
карточке была она сама, спокойная и пухлая, рядом с тощей озорной Ниной.
Нина вытерла полотенцем ноги, тяжело и медленно ступая, вынесла ведра,
потом вернулась, скинула, морщась, босоножки, легла на диван.
- Ты хоть натертые-то места намажь мазью, - сказала Валентина
Михайловна, - не дури.
- Вот еще. Вонять будет!
- Тебя разве с твоими мухоморами переспоришь, - вздохнула Валентина
Михайловна. Потом шепнула Вере: - Вот в этот дом она ходила.
На маленькой продолговатой карточке, в два спичечных коробка, перед
одноэтажным кирпичным домом стояли четверо военных в пилотках, с ромбами в
петлицах, и один из них был Нинин отец - Олег Николаевич Власов. Олег
Николаевич умер лет пять назад, Вере было жалко его и жалко Нину с
Валентиной Михайловной, однако к этой смерти Вера отнеслась легко, она ее не
потрясла и не испугала. И не только потому, что Вера была тогда несмышленой
девчонкой, но и потому, что ей, как и многим в поселке, смерть Олега
Николаевича показалась естественной и необидной. В Никольском все считали,
что Олег Николаевич давно уже не жилец и теперь, слава богу, отмучился. Олег
Николаевич пришел с войны инвалидом, ранен был четырежды, контужен и сорвал
сердце. Многие сердечники полнеют, его же болезнь сушила. Вере он запомнился
худым, невысоким, неловким, с тонким, желтым лицом, со скулами, обтянутыми
кожей, с вечно поднятым подбородком - под Корсунью осколок угодил ему в шею.
В остром облике его было что-то птичье, и ребятишки из его класса называли
Олега Николаевича Пернатым, - впрочем, без ехидства.
Институт, из которого он ушел на фронт добровольцем, ему так и не
удалось окончить. После войны Олег Николаевич был совсем плох, врачи
советовали ему не работать и быть на воздухе. Чтобы прибавить денег к пенсии
- Нина еще не появилась, но надо было кормить немощного отца, - он занялся
ловлей кротов. Ставил капканы в рощах и оврагах у Никольского и Алачкова, и
перед его домом на веревках сушились шкурки кротов, а в удачные дни и ласок
с белыми мордами и животами - за них закупщики платили больше, чем за
слепышей. Он немного окреп на воздухе и пошел учительствовать в Никольскую
школу, вел арифметику в младших классах. Подолгу лежал в больницах, но
потом, несмотря на уговоры Валентины Михайловны с обещаниями прокормить
шитьем и себя, и его, и Нину, возвращался в школу. Вера видела его и
веселым, энергичным, но редко, а в памяти ее он остался человеком нелюдимым,
печальным, на лице его часто отражалось некое усилие, будто бы он
перебарывал внутреннюю боль. Вера его боялась, - впрочем, она знала его
плохо, и то, что он учитель, пусть и в соседних классах, и то, что он
больной, отстраняло ее от Олега Николаевича. Отец же Верин относился к Олегу
Николаевичу с уважением, слова дурного не давал о нем сказать. А Нина
твердила, что отец ее добрый и хороший.
Теперь Олег Николаевич смотрел на Веру с маленькой фотографии. Дом,
перед которым стоял на карточке Олег Николаевич, был известен Вере по
семейному преданию Власовых. В июле сорок второго никольский житель
Волошников, ныне покойный, имевший броню как рабочий оборонного завода, был
в командировке в Серпухове и увидел там Власова. Возле Владычного монастыря,
за Нарой, в бывшем общежитии, расположили на время артиллеристов. Волошников
шел мимо, Власов окликнул его из-за изгороди и передал жене записку. В
субботу, набив рюкзак продуктами из своего подпола и выменянными на
цигейковую шубу консервами, салом, водкой, вареньем, Валентина Михайловна
отправилась в Серпухов. Паровики в тот день на Серпухов не ходили, а времени
терять было нельзя. Пробыла Валентина Михайловна в Серпухове выходной,
ночевала в стогу сена на лугу у Оки, а с утра пошла домой. Рюкзак был
пустой, лишь танкетки со стесанными каблуками лежали в нем. Босыми ногами
ступала Валентина Михайловна по мокрой и рыжей земле. Впрочем, кто называл
ее тогда Валентиной Михайловной? Для матери она была Валькой, а для Олега
Власова - Валюшей...
- Ты чего, в Серпухов, что ли, ходила? - спросила Вера.
- В Серпухов, - кивнула Нина.
- И дом нашла?
- Нашла.
- Все такой же?
- Общежитие там опять...
- А ночевала где?
- На вокзале. На скамейке.
- Обратно на электричке?
- Нет. Пешком.
- Сколько километров до Серпухова?
- Почти сорок. Туда шла часов девять. Оттуда на час больше. Хорошо,
дождь не все время лил. И прохладно было.
- Могла бы и попутную остановить, - сказала Валентина Михайловна. - Я
от Серпухова до Авангарда ехала на попутной. С прожектором в кузове.
- Мало ли чего я могла, - сказала Нина.
- Чегой-то ты вдруг? - спросила Вера.
- Вот-вот, ты ее спроси, - кивнула Валентина Михайловна.
- А ничего. Просто захотелось сходить - и все, - мрачно сказала Нина. -
Цветов нарвала в поле под Серпуховом, ромашек и колокольчиков, и положила на
подоконник вон того окна, что на карточке.
- Могла бы и на электричке туда съездить, - сказала Валентина
Михайловна.
- А я вот захотела узнать, смогу ли без электрички... - сказала Нина. -
Ты-то не думала ни о паровике, ни об электричке.
- Мало ли что я... Мало ли что мы... - нервно сказала Валентина
Михайловна. Слезы появились вдруг на ее глазах, она посмотрела в тихой
печали на Нину и на Веру, поднялась тут же и быстро вышла из комнаты.
- Ну вот, - указала Вера растерянно. - Я же ничего не хотела...
- При чем тут ты? - сказала Нина. - Это я. Изверг рода человеческого...
- Потом добавила: - А может, и не я, и не ты...
- Отец-то твой, - сказала Вера, - молодой-то на тебя похож. Рот, губы,
нос у тебя