Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
-- это асфальт. Часть тротуара. И все.
-- Ну, вам-то придется держать отчет. Вас отправят к нашему святому
покровителю, и тот скажет: "Эдди Гануччи нет прощения. Подвесьте его на
крюке".
Гануччи вздохнул. Его живот издал безутешный звук, нечто вроде
бульканья в стиральной машине, когда там меняют воду.
-- Я очень больной человек, -- сказал он.
Увы, это было так. Мы молчали, Гануччи был в мрачнейшем настроении, от
него веяло заразой, доносился треск асфальта, из которого безуспешно пытался
выбраться замурованный туда червь жизни. Смерть уже коснулась его. Как в
вопле птицы, схваченной ястребом, уже слышен стон агонии, издаваемый самой
природой, так и Гануччи распространял вокруг себя эссенцию умирания, некий
дух с древа смерти. Я знал, стоит к нему приблизиться, и почувствуешь
исходящую от него вонь -- нескончаемый запах гангрены и разложения. Мне
захотелось выпить, мой язык, прижавшись к зубам, требовал алкоголя, словно
только алкоголь мог бы смыть частицы, долетающие до меня изо рта Гануччи.
-- Позвольте, я расскажу вам одну историю, -- сказал Гануччи. -- Как-то
раз друзья подарили мне попугая. И научили его говорить. "Эдди Гануччи, --
говорила эта птичка, -- дерьмо. Эдди -- дерьмо". А я отвечал: "Дружок, если
не переменишь тему, это плохо для тебя кончится". А он говорил: "Гануччи --
дерьмо, Эдди Гануччи -- дерьмо". А я отвечал: "Продолжай в том же духе, и ты
скоро сдохнешь". А он говорил: "Гануччи -- дерьмо", -- а потом заболел и
умер. Очень грустная история.
Бесс достала носовой платок.
-- Какая же тут вонища, -- сказала она.
Я подошел к балконной двери, открыл ее и вышел на балкон. Он был
довольно большой, футов тридцать в длину и двадцать в ширину, я прошел по
нему из конца в конец и перегнулся через парапет -- каменное ограждение
дюймов сорок высотой, -- дающий возможность поглядеть на улицу, на все
тридцать, а то и более, этажей падения, парения и остановки, полета и
падения, и вновь падения, это была целая вечность, простиравшаяся до сырого
тротуара, и во мне вновь возникло желание, еще слабое, точно первое
прикосновение смычка к струне в пустом зале. Луна продиралась сквозь рваные
облака, и по лицу ее пробегали тени. Я знал, что чем дольше буду стоять у
парапета, тем сильнее будет искушение, -- свежий воздух кружил мне голову,
как стихи. И вдруг у меня возникла мысль: "Если бы ты любил Шерри, ты бы
прыгнул", представлявшая собой скорее аббревиатуру мысли более пространной
-- она зачала от меня ребенка, и поэтому смерть, моя насильственная смерть,
даст силы этому только что зачатому эмбриону, и я сам буду зачат вновь,
свободный от своего прошлого. Желание броситься вниз было приятным, чистым и
смелым, манящим, как все самое лучшее, что мне доводилось делать, но я все
не мог решиться. Однако я чувствовал, что возвращение в гостиную будет
равнозначно отказу от всего лучшего во мне, и я решил все же забраться на
парапет, ибо мое желание логически приближало его исполнение, страх, которым
было чревато это решение, не отпускал меня, меня била дрожь, как бывает в
подростковом возрасте, когда вдруг понимаешь, что наконец-то дорвался до
секса и сейчас все познаешь, -- но какой я испытывал ужас! Я весь дрожал. Но
тут я вдруг словно вступил в некое царство покоя, того покоя, который я
обрел когда-то, карабкаясь вверх по склону итальянского холма, и я встал на
кресло и шагнул на парапет. Он был в фут шириной -- вполне достаточно, чтобы
устоять, и я встал на него, ноги мои обмякли, я впустил в свою душу некую
часть небес, некий прохладный свод над входом и ощутил покой, царящий там.
"Бог есть", подумал я и хотел уже бросить взгляд вниз, в бездну, но оказался
не готов к этому, ибо не был еще столько свят, -- улица темнела безумным
изгибом тротуаров -- я отвернулся, глянул в глубь балкона, спрыгнуть туда
было очень просто, и я чуть было не спрыгнул, но понял, что сходить с
парапета сейчас преждевременно, желание броситься вниз от этого лишь
усилится. "Но ведь и не обязательно прыгать, -- сказал мне голос, -- можно
просто прогуляться по парапету". "Я не в силах сделать и шага", -- сказал я.
"И все же сделай шаг".
Я продвинул вперед ногу, медленно, дюйм за дюймом: обуреваемая
противоположными желаниями, душа моя затрепетала, я взглянул вперед и обмер:
я находился на самой середине, в пятнадцати футах от края балкона, в
пятнадцати футах ходьбы по парапету шириной в один фут, а подо мной было
тридцать этажей бездны. Дойдя до края, мне предстояло повернуть назад и
пройти еще двадцать футов до того места, где парапет упирался в стену. Это
было выше моих сил. И все же я сделал шаг, потом еще один. Возможно, я бы
осилил и весь путь, но тут вдруг подул ветер, словно вихрь, которым обдает
тебя проносящийся мимо грузовик, и я чуть не оступился: я был на волосок от
падения, на волосок на бритвенном лезвии Шаго, и я соскочил на балкон и
увидел у двери Келли.
-- Заходи, -- сказал он.
На лице его, освещенном светом из комнаты, не было и намека на то, что
он видел меня на парапете, может, он и в самом деле не видел, может, он
вышел на балкон мгновение спустя или в первый момент не разглядел меня в
темноте, и все же он ухмылялся, уверенной и радостной ухмылкой человека,
разгадавшего загадку. Когда мы входили в комнату, я ощутил исходящую от него
силу, четкую, точно приказ. Он приказывал остальным уйти. Приказ, вольный,
точно полет безумия, свет в комнате на секунду потускнел, а потом вспыхнул
вновь.
-- Да, -- сказал Гануччи, -- уже поздновато. Не угодно ли прокатиться
на лифте? -- спросил он у Бесс.
Лицо ее было похоже на маску, теряющую пудру и румяна, сквозь них
проступала кость. Это длилось всего мгновение -- некое видение того, какою
она видела самое себя, -- но война, похоже, была безнадежной.
-- Да, пойдемте, -- сказала она Гануччи.
Келли направился к двери, чтобы проводить их до лифта.
Оставшись наедине со мной, Рута занервничала. Должно быть, ей многое
нужно было мне сказать, а времени не было. Я же вздохнул с облегчением. Три
шага по парапету лишили меня сил, но усталость была приятной, словно я
очнулся от глубокого сна. Конечно, несмотря на мои подвиги на парапете, меня
не оставляло чувство неудовлетворенности от того, что я знал: дело не
доведено до конца. Но, по крайней мере, сейчас я в комнате, Келли еще
минуту-другую не будет, это была передышка, и Рута показалась мне чуть ли не
старым другом. Впрочем, ее взгляд, резкий, как запах нашатырного спирта,
разом вывел меня из спячки.
-- Твоя двойная жизнь, судя по всему, закончилась, Рута.
-- Очень жаль. Я люблю двойную жизнь.
-- А тебе не было противно шпионить за Деборой?
-- Вашу жену милой женщиной не назовешь. Все богатые девушки -- свиньи.
Но ведь я была не просто служанкой, вы знаете.
-- Не знал, а следовало бы знать.
-- Разумеется, у меня не было никакого официального поручения. Мне
нужно было просто заниматься своей работой. Так хотел Барней, так я и
делала. И присматривала за всем.
-- За чем, например?
-- Ну, за некоторыми занятиями вашей жены.
-- Ты давно знакома с Келли?
-- Несколько лет. Мы познакомились в Западном Берлине на премилой
вечеринке. Не ревнуйте, пожалуйста.
-- А теперь ты... -- Я хотел было сказать: "стала премилой маленькой
шпионкой".
-- А теперь я никто. Просто помогаю мистеру Келли.
-- Но Дебора водилась со шпионами. Она и вправду была шпионкой?
-- Абсолютной дилетанткой.
-- Ты ведь не думаешь, что я тебе поверил?
-- У нее не было настоящего умения, -- гордо заявила Рута.
-- И тем не менее она стала причиной каких-то крупных неприятностей?
-- Чудовищных неприятностей. Прошлой ночью, должно быть, никто не
ложился спать в министерстве по всему миру. Жгли свет всю ночь. -- Она
говорила с наэлектризованным сладострастием в голосе. -- Они-то и велели,
чтобы вас оставили в покое. Ведь никто не мог бы сказать, много вы знаете
или нет, расследование могло завести черт знает куда. -- Она не смогла
сдержать улыбки. -- Но der Teufel -- это вы сами, и вы знаете, чего хотите.
-- Рута, но ты еще не рассказала мне главного.
-- А если я расскажу, вы мне поможете кое в чем?
-- Я попытаюсь ответить на твои вопросы в той же мере, в какой ты
ответишь на мои.
-- Это было бы неплохо.
-- Чего добивалась Дебора?
-- Этого не знает никто.
-- То есть?
-- Никто ничего не знает наверняка. Это ведь всегда бывает так. Мистер
Роджек, чем больше вы узнаете, тем лучше поймете, что это всего лишь новые
вопросы, а вовсе не ответы.
-- И все же я хотел бы узнать, скажем, парочку фактов.
-- Фактов? -- Она пожала плечами. -- Они вам и так известны.
-- Мне известно лишь то, что у Деборы было трое любовников.
-- А кто они, вы не знаете?
-- Нет.
-- Ну, ладно, я расскажу вам. Один из них американец, довольно
значительная шишка.
-- В правительстве?
-- Давайте считать, что я не слышала вашего вопроса.
-- А другой?
-- А другой -- атташе из советского посольства. Третий -- англичанин,
представитель одной шотландской фирмы, во время войны работал в британской
разведке.
-- И разумеется, работает до сих пор.
-- Разумеется.
-- И это все?
-- Еще у нее были какие-то дела с человеком по имени Тони, он навещал
ее раз-другой.
-- Ей нравился Тони?
-- Пожалуй, не слишком.
-- Но чего же она все-таки добивалась?
-- Если хотите знать мое мнение...
-- Хочу.
-- Она стремилась ошарашить собственного папашу. Она хотела, чтобы он
сам пришел к ней и на коленях умолял прекратить этот любительский шпионаж,
пока все влиятельные люди в мире не решили, что Барней Келли затеял что-то
дурное или что он не в состоянии контролировать поведение собственной
дочери.
-- А что интересовало Дебору?
-- Много чего. Очень много. Все и ничего в отдельности, можете мне
поверить. Она собирала слухи и претендовала на важную роль. Если хотите
услышать мое личное мнение, мне кажется, что это доставляло ей чисто
сексуальное наслаждение. Одним женщинам нравятся жокеи, другим -- лыжники,
третьим -- грубияны-поляки, а у Деборы была petite faiblesse* к лучшим
агентам мира. Впрочем, что бы это ни было, для ее отца все складывалось
скверно. Он очень переживал.
* Маленькая слабость (фр.).
-- Ладно, Рута, спасибо, -- сказал я.
Несмотря на приступы ревности, вызванные каждым из трех ее любовников,
в сердцевине боли таилось легкое опьянение тем, что я наконец-то что-то
узнал.
-- Но я еще не задала своих вопросов, -- заметила Рута.
-- Что ж, задавай.
-- Мистер Роджек, как вы думаете, почему я работаю на мистера Келли? На
что я рассчитываю?
-- Выйти за него замуж?
-- А что, это бросается в глаза?
-- Нет. Но я верю миссис Трилаун.
-- Но все же мои намерения как-то просматриваются?
-- В некоторой степени. Но, разумеется, ты очень умна.
-- Очевидно, недостаточно умна, чтобы скрыть их. Вернее, умна и
достаточно, но у меня нет достаточных козырей. Поэтому мне нужна поддержка.
-- Поддержка помощника?
-- Скажем, партнера, который руководил бы мною.
-- Но, дорогая моя, Бесс права. Он не женится на тебе.
-- Вы, мистер Роджек, рассуждаете, как глупец. А вы ведь не глупец. Я
не настолько помешана на себе, чтобы не понимать, что мистер Келли в
состоянии купить и продать девушку вроде меня десять тысяч раз. Но я кое-что
знаю. -- Ее глаза показались мне немного выпученными, на немецкий лад,
словно мысли давили на них изнутри.
-- Ты и в самом деле что-то знаешь?
-- Массу всякого. И потому у меня есть шанс женить его на себе. Если я
правильно распоряжусь своими картами.
-- А что ты намерена предложить своему консультанту?
-- Вы мне говорили, что из вас гвозди делать можно. И я вам верю. Я не
стала бы пытаться обвести вокруг пальца человека вроде вас. Кроме того, вы
можете доверять мне.
Ее слова позабавили меня.
-- Весь трюк в том, -- сказал я, -- чтобы не терять чувства меры. С
какой это стати я буду доверять тебе? Я наверняка не мог бы доверять тебе в
делах с легавыми.
-- Легавыми? -- Она не знала этого слова, и это раздражало ее, как
поиск куда-то запропастившегося инструмента.
-- С полицией.
-- Ах, это! Прошлой ночью! Вы вроде бы пообещали сделать мне ребенка. Я
вовсе не так уж хочу ребенка, но вы пообещали, а не сделали. Может, это и
мелочь, но мелочи такого рода не рождают в женщине верности до гроба.
Тем не менее эта мелочь напомнила нам о проведенном вместе вечере.
-- Был ведь и второй раз, -- сказал я.
Рута усмехнулась.
-- Да, был и второй раз, -- сказала она. -- Но это пролетело.
-- Весьма сожалею.
-- Чаще всего пролетает.
-- Может, у тебя какая-то инфекция?
-- Ха-ха-ха, этого мне только и не хватало.
-- А Келли нас не подслушивает? -- неожиданно для самого себя спросил
я. Я вдруг остро ощутил его отсутствие.
-- Думаю, он пошел поглядеть на Деирдре.
Мне захотелось спросить, не может ли он как-нибудь подслушать наш
разговор. Правда, в комнате не ощущалось той спертости воздуха, которая
наводит на мысль о микрофонах, но, с другой стороны...
-- Нет ли тут подслушивающего устройства?
-- Он велел убрать его.
-- Вот как? А почему?
-- Потому что однажды мне посчастливилось обнаружить, что его уборная
не заперта, и подслушать его беседу в библиотеке. Она произвела на меня
столь сильное впечатление, что я не удержалась и записала все на магнитофон.
-- И в тот день ты узнала то, что теперь знаешь?
-- Да, в тот день.
-- И это так важно, что он на тебе женится?
-- Может быть, женится, а может, и нет.
-- Но, наверно, этого вполне достаточно, чтобы убрать тебя?
-- Ну, -- ответила она, -- я надежно припрятала копии пленки.
-- С тобой лучше не ссориться.
-- Спасибо. Но это еще не согласие на союз.
-- Тогда открой мне свою информацию. Кто знает, чего она стоит?
-- Кто знает? -- рассмеялась она. -- Она стоит дорого, можете мне
поверить.
В ответ я тоже рассмеялся.
-- А может, я не хочу тебе верить? Может, я догадываюсь, что это за
информация?
-- Может быть, и догадываетесь.
Все, тупик. Я понятия не имел, о чем она говорит, правда, казалось, я
вот-вот должен был догадаться, словно где-то в самой глубине мне уже была
послана весть. То есть в моем мозгу вспыхнул приказ не развивать эту тему.
Словно я всю жизнь прожил в темном подвале, а сейчас тут зажегся свет. Но я
слишком долго жил без него. Я вновь почувствовал желание выйти на балкон и
прогуляться по парапету.
-- Давай-ка выпьем, -- сказал я.
Что-то в самом деле случилось. Тихо, мирно, забыв об обещании, данном
Деирдре, я решил выпить.
Мы выпили молча, каждый ждал, пока заговорит другой. И тут вернулся
Келли.
-- Деирдре еще тревожится? -- спросила Рута.
-- Да, очень.
-- Пойду попробую убаюкать ее.
И вот мы остались вдвоем с Келли. Он откинул голову назад, словно
пытаясь всмотреться в мое лицо.
-- Давай поговорим?
-- Я готов.
-- Ты и представить не можешь, что у меня был за денек, -- он потер
глаза. -- Впрочем, у тебя, должно быть, тоже было немало тяжелых минут.
Я промолчал. Келли понимающе кивнул.
-- Толпы людей. Друзья, враги, кто угодно. Я только что распорядился
внизу -- больше никого не впускать. Все равно, наверно, уже очень поздно.
Который час на твоих?
-- Третий.
-- А я думал, что уже ближе к рассвету. Ты в порядке?
-- Сам не знаю.
-- Я про себя тоже. Весь день был в каком-то отупении. Один раз
разрыдался. Среди всего этого столпотворения я все время почему-то ожидал,
что вот сейчас появится Дебора и потребует выпить. И вдруг -- бах! Никакой
Деборы больше нет! -- Он проговорил все это очень мягко и кивнул. -- А ты
все еще помалкиваешь, Роджек?
-- Мы с Деборой сильно поцапались, чего уж тут скрывать.
-- Признание говорит в твою пользу. Но мне всегда казалось, что ты от
Деборы без ума.
-- Долгое время так оно и было.
-- Жаль, что кончилось.
-- Жаль.
-- Все вокруг уверены, что ты ее столкнул. Мне пришлось целый день
убеждать их в том, что ты этого не делал.
-- Я этого и не делал.
-- Очень хорошо. Замечательно.
-- Разумеется, хорошо, если говорить об услуге, оказанной вами мне.
-- Давай-ка выпьем, -- сказал Келли. -- Я ведь тоже помалкиваю.
Я молча налил себе коньяку. Я был чертовски трезв, но первый же глоток
сбил меня с панталыку: вес моей души потащил вниз по склону холма. Я разом
опьянел, тем особым опьянением мозга, -- мне захотелось рассказать ему
правду.
-- Собственно говоря, если ты и убил ее, это немногое меняет. Я виноват
не менее тебя. -- Он решительно потер нос. -- Я был груб с нею. А она
отыгрывалась за это грубостью по отношению к тебе. Так что одно на одно и
выходит, верно?
Разумеется, мне не следовало ничего отвечать на это, ведь я не знал, к
чему он клонит.
-- Ты ничего еще не сказал насчет похорон.
-- Да.
-- Ладно, тогда скажу я. Похороны будут скромные, мы погребем Дебору в
чудесном местечке, которое я подыскал. Я не мог найти тебя весь день, и мне
пришлось распорядиться самому. Земля, конечно, неосвященная, но местечко
спокойное.
Мы переглянулись. Поняв, что я не дрогну в своем молчании, Келли
сказал:
-- Ты, разумеется, будешь на похоронах.
-- Нет, не буду.
-- Из-за этого Деирдре так разволновалась?
-- Думаю, из-за этого.
-- Но я хочу, чтобы ты пришел. Я не смогу объяснить твое отсутствие.
-- Можете сказать, что я убит горем.
-- Я не собираюсь ничего говорить. Просто хочу, чтобы ты перестал
валять дурака. На похоронах мы с тобой должны стоять плечом к плечу. Иначе
все пропало. Люди решат, что ты убил Дебору.
-- Да поймите же вы, мне в самом деле безразлично, что решат люди. Мне
не до них. -- Рука у меня задрожала, чтобы придать себе сил, я добавил: --
Кроме того, даже если я пойду на похороны, они все равно решат то же самое.
-- Да наплевать мне, что они решат. Мне важно, что они станут говорить,
-- Келли произнес это внешне спокойно, но на лбу у него пульсировала жилка.
-- Вот уж не думал, что придется тебе это растолковывать. Все, что
происходит на глазах людей, вообще не в счет. Важно лишь то, что
разыгрывается на публике. В этом мы должны быть безупречны. Нашим появлением
на публике мы дадим понять друзьям и врагам, что у нас еще хватает сил
контролировать ситуацию. А это будет не так просто, учитывая всеобщий
ажиотаж. Знаешь ли, совершенно не важно, думают люди, что ты убил Дебору,
или не думают. Важно, чтобы они поняли, что мы в силах замести следы и не
выпускать ситуацию из-под контроля. Если ты не придешь на похороны, поползут
такие сплетни, что нам никогда не удастся добиться главного.
-- Чего именно?
-- Стать друзьями.
-- Келли, я понимаю, что у вас был трудный день...
-- Мы ближе друг к другу, чем ты думаешь. Я в этом уверен. -- Он
огляделся по сторонам. -- Пойдем-ка в библиотеку. -- Это была самая большая
комната в апартаментах Келли, служившая ему спальней, гостиной и хра