Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
и в тон к ним красный бархатный жилет. Сорочка
алого шелка слегка перекликалась с цветом жилета, примерно так, как
хрустальный бокал откликается на цвет вина, галстук его был узкий, с черным
узлом и маленькой булавкой. В левой руке у него был зонтик, упрятанный, как
меч, в свой чехол, и он держал его под таким углом к телу, что он становился
похож -- при том, что он был высок ростом и строен, -- на некоего
гарлемского владыку, стоящего на своем перекрестке.
Для того чтобы обозреть все это, у меня было совсем немного времени --
пока он открыл дверь, вошел, посмотрел на Шерри, посмотрел на меня, увидел,
что я в его халате, и велел мне одеваться и валить отсюда, -- но я успел
увидеть все, мое чувство времени было столь же растянутым, как первая
затяжка марихуаной, когда легкие вбирают ее в себя с протяжным вздохом и
время возвращается на то место, откуда тронулось в путь, да, я увидел все
это и вспомнил, как Шаго пел, и как Дебора прочитала его записку, это и
впрямь произошло в одно, чрезвычайно долгое мгновение, пока он смотрел на
меня. От него пахнуло опасным ветерком, -- настроение ядовитой змеи, --
проникшим в мои легкие, как марихуана, и время замедлило свой бег.
Я понял, что Шаго способен убить меня, и почувствовал какую-то странную
радость, как будто смерть сулила мне освобождение от той минуты, угаданной
мною и Шерри, когда между нами все испортилось и пошло на слом. Поэтому я
просто улыбнулся ему и легонько подтолкнул пачку сигарет в его сторону.
-- Вали отсюда, -- сказал он.
Наши взоры встретились и впились друг в друга. Его взгляд был суров и
жесток и разъедал мне глаза, как соль. Но я ощущал невероятную отрешенность,
словно мои чувства от меня отделились и были упакованы, как инструменты, в
какой-то ящик. Поскольку я не шевельнулся, Шаго повернулся к Шерри и
спросил:
-- Он не удерет?
-- Нет.
-- Будь я проклят, -- сказал Шаго, -- ты завела себе мужика, который не
бздит.
-- Да.
-- Не то что Тони?
-- Не то что Тони.
-- Ладно, в рот тебе, встань! -- сказал мне Шаго.
Когда я встал, Мартин раскрыл руку. В ней был нож, и он рванулся
лезвием из его руки, как жало змеи. Лязг лезвия произвел не больше шума, чем
шелест травы, выдираемой из земли.
-- Говорю тебе, одевайся, -- сказал Шаго. -- Будь я на твоем месте, мне
не хотелось бы, чтобы меня зарезали в чужом халате.
-- Уберите нож, -- сказал я. Мой голос прозвучал тихо, но спокойно.
-- Я уберу его, парень, когда вырежу на тебе свои инициалы, -- сказал
Шаго. Он повернулся к Шерри, его глаза горели золотом, странным на столь
черном лице, и были, пожалуй, такими же яркими, как ее глаза. Шаго
засмеялся. -- О, Господи, -- сказал он, -- шутка, просто шутка. -- Он убрал
лезвие. Как фокусник. -- Она мое сокровище, -- сказал он, обращаясь ко мне,
-- моя женушка.
-- Была твоей женушкой, пока ты не стал таким дерьмом, -- сказала
Шерри.
-- Ладно, -- ответил он, -- от дерьма и слышу.
-- Я тоже от дерьма и слышу.
Они были похожи на двух канатоходцев, балансирующих высоко над землей.
-- Проклятье! Черт побери! -- заорал Шаго. -- Послушай, Самбо, --
обратился он ко мне, -- ты для меня похуже, чем черножопый черномудый
ниггер, потому что ты трахнул эту блондиночку, вдул моей женушке, понял,
подлюга, падло! Проклятье! Почему белые девки такие суки? -- В уголках его
рта выступила пена, красные жилки в глазном белке. -- На хрена ты с ним
связалась? -- спросил он у Шерри. -- Он жирный.
-- Ничуть не жирный, -- закричала Шерри, -- ничуть!
-- Не звезди. Просто мешок с дерьмом.
-- Ну-ка повторите, -- сказал я.
-- Вот ты как? -- спросил он.
-- Да, я так, -- ответил я. Моя вторая фраза прозвучала уже не столь
безукоризненно, как первая.
-- Не выпендривайся, приятель, -- сказал Шаго. Лезвие было опять
открыто.
-- Ты ублюдок, -- сказала Шерри.
-- Каждый ниггер ублюдок. Вот посмотри на этого Самбо. Он выблядок
жирной белой расы. И какого хрена ты с ним связалась? Потому что он
профессор, профессор хренов. Он выдал своей супружнице такого, что она
окочурилась. Хи-хи. Ха-ха. А потом выкинул ее из окна.
-- Закрой нож, -- сказала Шерри.
-- Дерьма пирога.
-- У тебя на губе болячка.
-- Мне не больно. -- Он кинул зонтик себе за спину, по направлению к
двери. Зонтик упал со сдавленным стоном, как женщина, которой раздвигают
ноги. -- Она вся в крови, -- сказал он мне. -- У нее был ребенок, и она
побоялась его оставить. Побоялась оставить черножопого младенчика. А как
насчет тебя, дядюшка, собираешься наградить ее беложопым младенчиком, с
такой запористой белой вонючей жопой? Поцелуй-ка меня туда же.
-- Заткнись! -- сказал я.
-- А вот я тебя бритвочкой, говнюк!
Я шагнул навстречу ему. Не знаю, что я собирался делать, но шаг вперед
был, безусловно, правильным шагом. Может, у меня мелькнула мысль ухватиться
за бутылку виски и сделать из нее "розочку". Волна радости вновь нахлынула
на меня, подобно тому, как мелодия какой-нибудь песни может напомнить
человеку, находящемуся на грани безумия, что скоро он опять сойдет с ума и
перед ним откроется мир куда более интересный, чем теперешний.
Шаго отступил, держа нож лезвием ко мне, и запястье у него подрагивало
в такт настроению. Смотреть на это лезвие было равносильно пребыванию на
краю высокой скалы: в животе у тебя посасывает, а глаза прослеживают путь
твоего скорого падения. Я вдруг вспомнил немца со штыком, и ноги у меня
онемели, чуть было не онемели, я услышал какой-то голос, приказывающий мне
схватить со стола бутылку и разбить ее, разбить, пока он еще далеко и не
может достать меня ножом, не достанет, пока я не сделаю шага, но голос этот
был лживым голосом моих нервов, и я не послушался его и сделал еще один шаг,
хотя ноги и отказывались идти, шагнул вперед, оставив бутылку сзади, словно
знал, что против ножа она мне не поможет. Да и моя реакция не шла ни в какое
сравнение с его рефлексами. Но все же я почувствовал в его настроении некую
пустоту и шагнул в нее.
Шаго отступил назад и закрыл нож.
-- Что ж, подружка, -- сказал он спокойным голосом, -- этого кота
против шерстки не погладишь. -- Затем спрятал нож и одарил нас обоих
сладчайшей улыбкой. -- Душечка, -- сказал он Шерри, -- почему ты не
смеешься? Так здорово я еще никогда не играл!
-- О Господи, Шаго, какой ты паршивец, -- сказала она, качая головой. И
все же в ее голосе сквозило восхищение.
-- Просто я очень милый и талантливый, дорогуша. -- Он улыбнулся мне.
-- Пожмем друг другу руки, Роджек, ты парень что надо. -- И он протянул мне
руку.
Но его рука на ощупь оказалась неприятной. Было что-то вялое и
скользкое в ее пожатии.
-- Как тебе это понравилось? -- спросил он у меня.
-- Высший класс.
-- Замечательно, -- согласился он, -- просто великолепно. Полный блеск.
Меня чуть не затошнило от всего этого.
-- На такие вот гадости Шаго мастак, -- сказала Шерри.
-- Конечно, я бес, больной бес, -- сказал он с большим шармом. И с
голосом его начали происходить какие-то метаморфозы. Ударения порхали среди
его слов, как бабочки и летучие мыши.
-- Побереги жопу, черный человек на марше, -- вдруг сказал он,
обращаясь ко мне, -- и он не остановится, пока его элементарные требования
не будут удовлетворены. Ральф Банч*. Верно? "Убери руку у меня с ширинки",
-- сказала епископу герцогиня, потому что была переодетым герцогом.
Ха-ха-ха! -- Он поглядел на меня неожиданно безумными глазами, как будто
беспокойство обратило их в бегство, как вспышка света -- тараканов.
* Ральф Банч (1904) -- американский дипломат, лауреат Нобелевской
премии 1950 г.
-- Шаго, что ты затеял? -- спросила Шерри.
-- Вот-вот.
-- Не надо!
-- Нравится не нравится, терпи, моя красавица. Или поплачь со мною.
-- Не может быть! Ты больше не будешь!
-- Да что ты, детка, с чего ты взяла? Ведь я ворвался сюда уличным
хулиганом. Прямо как в Центральном парке! Самбо! Ты ведь знаешь, сладкая
моя, что я не таков. Прекрасно знаешь. Слишком уж я красив, чтобы
ввязываться в драку, вот так-то. Роджек, -- сказал он в мою сторону, -- ты
мне нравишься, ты такая скотина. Положи-ка что-нибудь на хлебушек. -- И он
заклохтал, захохотал. -- Что ж, голубушка, мои поздравления. Если уж
отдавать тебя, то, конечно, джентльмену с душой, а не с яйцами. Такая жопа,
зато из Высшей Лиги. Гарвард, наверное? Доктор Роджек.
-- Ты не на конюшне, -- сказала Шерри.
-- Пошла-ка ты, детка.
-- Но ты не на конюшне.
-- Я бы сейчас с удовольствием ширнулся. Мои ноги сами принесли меня
сюда. -- Он быстро постучал себя по ногам. -- Вот я и пришел повидаться с
тобой. И ты можешь удержать меня.
Она покачала головой. Но не произнесла ни слова.
-- Детка, -- сказал он, -- ты все еще по мне мокнешь.
-- Нет, Шаго. И уходи отсюда, уходи, -- сказала она, отвернувшись от
нас обоих.
-- Этому не будет конца, -- сказал Шаго. -- Я ж объяснял тебе, детка,
мы можем расстаться на десять лет, а чуть увидимся, начнем все сначала.
Понял? -- спросил он у меня. -- У нас с ней все в полном порядке. Тебе
остаются опивки до объедки. Эдакие обоссанные объедки.
-- Это уж не тебе судить, -- сказал я. Но внезапно подумал, что его
слова могут оказаться правдой.
-- Слушай, мужик, давай-ка успокоимся и потолкуем. Я прекрасно могу
обойтись без Шерри. У меня были кинозвезды. Полная записная книжка
кинозвезд. Так что спокуха. Давай без шума. Спроси-ка у нее, часто ли я
терял контроль над собой.
-- Что ты затеял? -- повторила она.
-- Пеку пирожки с говном. Послушай, детка, дай-ка нам от тебя
отдохнуть. Со мной спокуха, полная спокуха.
-- Ты тут только что ножом размахивал.
-- Ну, я вернулся в царство живущих. Клянусь. Я просто поразвлекался. Я
ведь читал пьесу. Ты и я, муж с женой, разве что не расписаны -- но мы
познали друг друга, просто не потянули. Плакать хочется. И все же я приношу
вам мои наилучшие пожелания. Вам, Роджек, и вам, мисс.
-- Дай ему уйти, -- сказала Шерри, -- пожалуйста, дай уйти.
-- Нет уж, -- сказал Шаго.
Нож опять оказался у него в руке. Он держал его перед собой и смотрел
на него, наклонив голову, как священник со свечой.
-- Объедки в ведро, -- произнес он, -- объедки в ведро.
Шерри встала с кресла, в котором она все это время сидела, закутавшись
в пшеничного цвета халат, и, придерживая его полы обеими руками, подошла к
Шаго.
-- Убери эту игрушку.
-- Нет. Расскажи-ка ему о Всаднике Свободы. -- Но, словно не в силах
выносить ее страх перед ножом, он закрыл его, положил в карман и отступил на
шаг от нас обоих. Бешеный монолог спазмами рвался у него из горла.
-- Представь-ка себе, -- сказал он, обращаясь ко мне, -- я пел песню
Всадника Свободы. Как будто собирался стать президентом всех черножопых США.
Это песня Дика Грегори, а не моя, но все равно я ее пел. А ведь мне нечем
было похвалиться -- только изяществом да луженой глоткой. А эта луженая
глотка мне дарована свыше, я тут ни при чем. Я лилово-белый бес с черной
жопой. Но у меня есть будущее, я могу полюбить сам себя, вот вам и будущее.
У меня двадцать лиц, я говорю на разных языках, я бес, а что делать бесу со
Всадником Свободы? Послушайте, -- сказал он, и голос его набирал силу по
мере рассказа, -- я отрезан от собственных корней, я пытаюсь выразить свою
душу -- и все идет прахом. Вот что такое Всадник Свободы. Да что там --
продолжал он, не замечая, что меняет направление беседы, -- ты слышал, как я
пою, я вас запомнил, ты приволок с собой свою жену, эту бригантину с
жемчугами на шее, ты думал, я забыл, но у меня есть изящество, старина, а
изящество это память. Я имею в виду, что я изящен, когда пою.
-- Это так.
-- И я харкнул твоей жене в лицо.
-- Фигурально говоря.
-- Фигурально. Да, харкнул. И сказал себе: парень, ты харкнул в морду
самому дьяволу.
-- Вот уж не думал, что вы станете ломать над этим голову.
-- Поцелуй меня в жопу. Не думал, что стану ломать над этим голову. Я
ведь знал, что за сука твоя жена. Сука из высшего света. Я ведь понимал, что
она мне сулила: всю эту херню из Белого Дома -- пощипли мою травку,
черненький, ты такой хорошенький, -- думаете, мне такое по вкусу? И вот
появляется твоя жена и хочет, чтобы спел на благотворительном балу за просто
так, за ее улыбочку. И я сказал себе: что ж, леди, ты ведь и полдоллара не
дашь той черной бабе, что подотрет за тобой в уборной, четвертак -- и ни
гроша больше, верно?
-- Не знаю.
-- Давай, дружок, целься хорошенечко, в самые белки их глаз.
Я расхохотался. Несмотря ни на что. Не выдержав, расхохотался и Шаго.
-- Да, любезнейший, это смешно. Но я был на распутье. Пойми. Они были
готовы ухватиться за меня, были готовы превратить меня в певца для высшего
света, а в Вилледже мне все обрыдло, обрыдла мафия, ее порядочки: "как вам
идет ваш костюм, мистер Гануччи", -- нет уж, высший свет и то лучше, -- но
стоило мне взглянуть на твою жену, и я послал все это подальше. Я разыграл
это вежливо, "нет, -- говорил мой импресарио, -- мистер Мартин не поет на
вечерах", я строил из себя целку, а они жрали дерьмо, я был загадочным
черным Буддой, но твоя жена -- это уж чересчур -- она заигрывала со мной:
"Мистер Мартин, я уверена, что могу заставить вас переменить решение", и что
верно, то верно, она могла, я хорошенько рассмотрел ее, когда она сидела там
с тобой прямо передо мной и поедала меня глазами, буквально поедала,
людоедка, я чувствовал, как трещат мои кости. И вот я посоветовал ей, как
поступать. Класть я на вас хотел, государыня императрица, Шаго Мартину жаль
своих титек, доить себя он не даст. Клал я на вашу благотворительность. --
Он покачал головой. -- И на этом игры с высшим светом закончились, ну и черт
с ними, но я был бы великолепен там, я был готов, я был чашкой чаю, который
они могли заварить. И они знали это. Потому что я пел на всех языках, все
это космополитическое дерьмо, французские песенки, техасские, немного
оксфордского джаза, уверяю тебя, -- подчеркнул он, переходя на безупречное
английское произношение, -- мы все получили бы массу удовольствия и кучу
продовольствия. -- Он начал считать, загибая пальцы: -- Я могу петь
по-немецки, по-китайски, по-русски, я могу петь на любой лад, как
образованный негр, как житель Ямайки, японец, яванец, косоглазый -- стоит
мне просто напрячь мои аденоиды, мои жирные губы и связки, бах! -- и я пою
все, что угодно, но это все дерьмо, приятель, все, кроме способа, которым я
это использую, потому что на каждый акцент у меня приходится своя нота,
когда я пою, на каждый язык своя особая нота, это целый конгресс языков, вот
что чарует в моем пении, вот почему им так хочется меня заграбастать
задорого или за так, но я не их, я чужой, я елизаветинец, я целый хор,
понял?
-- Ты просто старый динамист, с луны свалившийся, -- сказала Шерри.
Нежность к нему вновь зазвучала у нее в голосе. А меня разъедала кислота.
-- Начав говорить, я завожусь. Я ведь бес. Я обычно смотрел твою
программу. Белая жопа, а туда же. Мы с ней сидели вот здесь на диване и
слушали, как ты распинаешься. "Белая жопа, а туда же", -- говорили, и мы
смеялись.
-- Теперь по телевизору показывают тебя, -- сказал я.
-- Да, и как раз в тот час, когда шла твоя программа. По сорок первому
каналу. Они так бедны, что им нечем платить оператору. Давай-ка подкурим. --
Он достал сигарету, набитую туго, как тюбик зубной пасты, зажег ее и
предложил мне. Я отказался. Нечто непривычное давило мне на затылок, нечто
появившееся в последние полчаса, неизвестно что, но оно предупреждало меня,
чтобы я отказался. Я глотнул виски.
-- А ты, подружка? -- Он протянул ей сигарету.
-- Нет, -- она покачала головой. -- Не хочу.
-- Опять залетела? -- спросил он. И, увидев выражение ее лица,
присвистнул, засмеялся, состроил гримасу. -- Херня, -- закричал он, -- ты не
можешь этого знать, так скоро не можешь знать. Сколько уже народу на этом
попалось. Так скоро не узнаешь.
Но крючок засел в нем. Что-то странное появлялось в его глазах по мере
того, как его забирала марихуана, к этому он готов не был. Он походил на
большую рыбу, которую только что загарпунили: в уголках глаз сквозил ужас,
нечто в прошлом навсегда осталось позади. Ему причиняла боль не мысль о том,
что она, быть может, беременна, а сознание, что она занималась со мной
такими вещами, которые заставили ее так подумать, это он здорово понимал.
-- Послушай, подружка, тебе не удастся меня оставить. Я вырежу твое
сердечко. В тебя воткнут, но только не то, на что ты надеешься, а перо, а я
останусь в этом южном дерьме. Я теперь сижу в белом дерьме, -- сказал он,
поглядев на меня, и глаза его были бесцветны, как тюремная стена, -- я
купаюсь в этой плоти, -- продолжал он, -- жопа ты жопа, я приберегал ее для
себя, все это белое дерьмецо, но она не белая, вовсе не белая, моя девка уже
не белая, в ней теперь моя черная штука. Да, сэр, благодарю покорно, вы так
щедры. Послушай, приятель, я заставил ее сделать аборт, потому что малыш был
бы черный -- черный, как я, и поэтому я теперь белый.
-- Ты черножопый эгоист, -- сказала Шерри. -- Ты не белый, ты просто
перестал быть черным. Вот почему ты по-прежнему черномазый, а мне вставил
белый. Потому что я никогда не оглядываюсь. Когда дело сделано, оно сделано.
Кончено.
Должно быть, какая-то доза марихуаны, носившаяся в воздухе, тронула и
ее ноздри, потому что она говорила сильным злобным голосом, мужским голосом
владельца мельницы или политикана из маленького южного городка -- голосом
своего брата, понял я.
-- Думаешь, мы выстроили нашу белую дерьмовую цивилизацию на
всепрощении? Вот уж нет! Все кончено, Шаго. Вали отсюда.
-- Человече, -- ответил он, -- собери своих бесов, и пускай они
вселятся в нас. Из твоего заднего прохода.
-- Успокойся, парень, -- сказала Шерри, -- где твое хваленое
спокойствие?
Ее лицо порозовело, глаза сияли, она выглядела лет на восемнадцать --
юная, дерзкая и прекрасная. Они стояли, уставившись друг на друга.
-- Спокуха! Я могу успокоить этого твоего профессора так, что он
двадцать лет здесь не объявится. Послушай-ка, ты, -- обратился он ко мне, --
я ведь могу привести сюда свою армию. Могу тебе зубочистки под ногти
загнать, понял? Я ведь на этой территории князь, понял? Но я пришел один.
Потому что знаю эту сучку. Я знаю эту запродавшуюся мафии сучку, она
ложилась под уголовников, под негров, под важных шишек, теперь она подцепила
тебя, профессор, чтобы отсюда выбраться, ей надо кого-нибудь глупого и
надежного, чтобы пальчики на ногах ей грел. Ты ведь небось уже целовал их,
засранец? -- И с этими словами он шагнул ко мне, уперся рукой мне в грудь и
презрительно толкнул. -- Сматывай отсюда, хер собачий! -- И отвернулся,
оставив запах марихуаны у меня на одежде. Давление у меня в затылке прошло
само собой, мозг налился кровью, свет вдруг стал красным. Я схватил его
сзади, обхватил руками за талию, поднял и швырнул наземь с такой силой, что
его ноги зацепились за мои, и мы приземлили