Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
ды?
- Лучше пива, - попросил я.
Пока она доставала пиво и стаканы, я отыскал за диванной спинкой
часы. 04:16. Через час с небольшим - рассвет. Я дотянулся до телефона и
позвонил домой. Самому себе я звонил впервые, и номер вспомнил не сразу.
Мне никто не ответил. После десятого гудка я положил трубку, позвонил
снова, опять выждал десять гудков. Тот же результат. Никого.
Дождался ли Профессор своей внучки в Подземелье? А может, кракеры или
агенты Системы схватили ее прямо в моей квартире? Да нет, сказал я себе.
У этой девочки все получится. Раз в десять лучше, чем у меня. Зря, что
ли, она вдвое моложе? Положив трубку, я подумал, что никогда ее не
увижу. Грустно. Как в старом разорившемся отеле, из которого выносят на
улицу диваны и канделябры, запирают окна и опускают тяжелые шторы.
Глядя на мерцающий череп, мы сидели рядышком на диване и пили пиво.
- Он пытается тебе что-то сказать?
- Точно не знаю, - ответил я. - Может, и не мне - но, похоже,
передает какое-то Послание.
Я вылил остатки пива в стакан и медленно выпил. Перед рассветом в
мире тихо, как в глухом лесу. По всему полу разбросаны веши. Мои пиджак,
рубашка, галстук и брюки, ее платье, чулки и комбинация. Одежда валялась
вокруг как попало, словно итог тридцати пяти лет моей жизни.
- Ты что там разглядываешь? - спросила она.
- Одежду.
- А чего на нее смотреть?
- Недавно она была мной. А твоя одежда - тобой. Теперь все не так.
Как будто все теперь чужое, и мы уже тут ни при чем.
- Может, из-за секса? - предположила она. - Все-таки после секса люди
склонны к самокопанию.
- Да нет, дело не в этом, - покачал я головой. - Я не копаюсь в себе.
Просто подмечаю какие-то мелочи, из которых состоит этот мир. Улиток,
дождинки, витрины скобяных лавок... То и дело что-нибудь глаз цепляет.
- Может, я приберу?
- Да нет, и так хорошо. Успокаивает...
- Расскажи про улитку?
- Да встретил тут одну возле прачечной. Никогда не знал, что бывают
осенние улитки.
- Улитки бывают круглый год.
- Похоже...
- В Европе есть мифическое толкование улитки, - сказала она. - Ее
раковина символизирует Царство Тьмы. А когда она оттуда выглядывает, на
небе появляется солнце. Поэтому люди во все времена любили щелкать по
раковине ногтем, вызывая улитку наружу. Пробовал когда-нибудь?
- Нет, - ответил я. - Ты столько всего знаешь...
- Поработай в библиотеке с мое - узнаешь еще не то.
Я взял со стола пачку "Севен старз", прикурил от спичек из бара. И
снова оглядел одежду на полу. Рукав моей рубашки прикорнул на ее голубом
чулке. Бархатное платье дремало, кокетливо изогнувшись в талии, а
тоненькая комбинация стыдливо притулилась рядом, как спущенный флаг. Две
серебряные цепочки и часики заблудились в складках одеяла на диване, а
сумочка из черной кожи притаилась на кофейном столике в дальнем углу.
- А почему ты вообще пошла в библиотеку? - спросил я.
- Мне там всегда нравилось, - ответила она. - Тихо и книжек много.
Столько всяких знаний в одном месте собрано. Ни в банк, ни в торговлю
идти не хотелось, а детей в школе мучить я бы все равно не смогла.
Я выдул в потолок струйку дыма и проследил, как он растворяется в
воздухе над головой.
- Может, ты хочешь узнать обо мне побольше? - спросила она. - Где
родилась, какой была в детстве, в каком институте училась, кем был мой
первый мужчина, любимый цвет и прочее?
- Да нет, - сказал я. - Пока и так сойдет. Лучше я буду тебя узнавать
понемногу.
- Но я тоже хочу узнать о тебе. Пусть даже и понемногу...
- Я родился у моря, - сказал я. - После каждого тайфуна море
выбрасывает на берег разные вещи. Много вещей - невозможных,
неописуемых. Бутылки, старую обувь, шляпы, футляры от очков и даже столы
со стульями... Как это все попадало в море, даже не знаю. Но я страшно
любил во всем этом копаться, выискивать что-нибудь необычное. Каждого
тайфуна ждал с нетерпением. И всегда представлял, как на чужом побережье
кто-то выкидывает вещи, а потом приходит волна, слизывает их - и
выкидывает уже на моем берегу... Я затушил сигарету и отодвинул пустой
стакан.
- Любая вещь, попавшая в море, становится удивительной. Даже старый
хлам морская вода отмывает до девственной чистоты. Отстирывает всю
грязь. До такой чистоты, что потрогать страшно. Море - очень специальная
штука. Когда приходится в жизни что-то сильно менять, я всегда вспоминаю
берег моря и хлам на песке. Вся моя жизнь - как это море. Собираю чужой
хлам, отстирываю его как могу - и тоже выбрасываю. Все равно в хозяйстве
не пригодится. Просто истлеет в чулане.
- Но для хорошей стирки нужен свой почерк, разве нет?
- Почерк? Кому нужен свой почерк в очистке хлама? Я понимаю, когда
улитки друг от друга отличаются. А меня просто болтает от одного
побережья к другому, потом обратно, и так все время. Все, что в этой
болтанке со мной происходит, я, конечно, запоминаю. Но память эта никак
не действует на мой сегодняшний день. Я просто зачем-то все помню. Очень
чистое - но в хозяйстве не пригодится...
Она погладила меня по плечу, поднялась с дивана и ушла на кухню.
Достала из холодильника вино, налила и с новой бутылкой пива принесла в
комнату.
- Люблю это время перед рассветом, - сказала она. - Очень чистое. И в
хозяйстве уж точно не пригодится.
- Оно очень скоро закончится. Наступит рассвет, вокруг забегают
почтальоны и молочники, загудят электрички...
Она завернулась в одеяло и отпила вино. Я налил себе пива и
засмотрелся на еще не совсем погасшее сияние. Оно играло на пивной
бутылке, на пепельнице и спичках. Ее рука лежала на моем плече.
- Я смотрел на тебя, когда ты выходила из кухни.
- Ну и как?
- У тебя удивительно красивые ноги.
- Правда понравились?
- Очень.
Она поставила стакан и поцеловала меня в шею.
- Знаешь, - сказала она, - я ужасно люблю комплименты.
Когда солнце задело череп своими лучами, сияние исчезло, и он
превратился в самую обычную кость. Мы лежали обнявшись на диване и
смотрели, как утренний свет крадет у мира за окном предрассветную мглу.
Ее горячее и влажное дыхание согревало мое плечо, а теплая и мягкая
грудь утыкалась в ребра.
Девушка допила вино и, не успел разгореться рассвет, ненадолго
уснула. Солнце уже вылизывало остатки ночи с соседних крыш. Птицы
прилетали в садик под окном и вновь улетали куда-то. Где-то вдалеке
забубнили телевизоры. Кто-то заводил машину. Я не понял, сколько часов
проспал, но и сон, и хмель как рукой сняло. Осторожно переложив голову
девушки на подушку, я встал с дивана, вышел на кухню и закурил. Потом
закрыл дверь в комнату, включил радиолу и пошарил по коротким волнам.
Захотелось послушать Боба Дилана , но его, к сожалению, не передавали, и
я утешился "Осенними листьями" Роджера Уильямса. Все осень, как ни
крути.
Ее кухня очень похожа на мою. Те же мойка, вытяжка, двухкамерный
холодильник, газовый титан. Примерно то же сочетание техники, пустоты и
возможностей. Ну, разве что плита у меня газовая, а у нее -
микроволновка. Да кофе она варит в кофеварке, а я в турке. Неплохой
набор ножей, но все заточены небрежно. Очень мало женщин на свете умеет
точить ножи. Все тарелки - из тугоплавкого стекла: вот уж действительно,
ни шагу без микроволновки. Донышки сковородок аккуратно протерты маслом.
И даже на ситечке в мойке - ни соринки, ни пятнышка.
С чего это меня вдруг озаботило устройство чьей-то кухни, я и сам не
понял. Я вовсе не из тех, кто сует нос в чужой быт. Но почему-то
буквально все в этой кухне притягивало к себе. Роджер Уильяме допел
"Осенние листья", и оркестр Фрэнка Чексфилда заиграл "Осень в
Нью-Йорке". Я стоял в квадрате осеннего солнца и разглядывал все эти
кастрюльки, горшочки и склянки с приправами на полках. Святая правда:
кухня - это мир. Самостоятельный, как афоризм Шекспира. Весь мир - лишь
кухня...
Как только музыка закончилась, девица-диджей прощебетала: "Ну, вот и
осень!" И рассказала, что первый свитер осени пахнет особенно. Прямо как
в романе Джона Апдай-ка . Вуди Херман зачастил синкопами из "Ранней
осени". Кухонный таймер на столе показывал 07:25. Третье октября, семь
двадцать пять утра. Понедельник. Небо такое глубокое, словно его
выдолбили очень острым ножом. Неплохой день для прощания с жизнью.
Я вскипятил воду в кастрюле, достал из холодильника помидоры, обдал
кипятком, порезал, смешал с чесноком и, состряпав простенький соус,
обжарил в нем страсбургские сосиски. Потом приготовил салат из капусты и
сладкого перца, зарядил кофеварку и, чуть спрыснув водой французские
булочки, обернул их фольгой и разогрел в микроволновке. Когда завтрак
был готов, я разбудил библиотекаршу и убрал из гостиной пустые бутылки и
стаканы.
- Какие запахи! - сказала она.
- Можно одеться? - спросил я. Мой старый пунктик - не одеваться до
того, как оденется женщина. Возможно, один из остатков галантности в
нашем цивилизованном обществе.
- Давай, конечно, - сказала она и стянула майку. Утренний свет
очертил ее грудь и бедра легкой тенью, высветив бархатистый пушок на
коже. На несколько секунд она замерла, оглядывая свое тело.
- Здорово, да? - улыбнулась она.
- Здорово, - согласился я.
- Ни лишнего жира, ни складок на животе, и кожа упругая... Пока, -
добавила она и посмотрела на меня. - Но когда-нибудь все это исчезнет,
правда? Все оборвется, как струна, и ничего уже не вернешь. Хотя думать
об этом сейчас никакого смысла нет.
- Давай поедим, - сказал я.
Она вышла в соседнюю комнату, переоделась в желтую футболку и
потертые джинсы. Я натянул свои зеленые брюки и рубашку. Мы уселись за
стол на кухне, съели поджаренный хлеб, салат, сосиски и выпили кофе.
- Ты в любой кухне так быстро осваиваешься? - поинтересовалась она.
- Все кухни на свете похожи, - сказал я. - Там готовят, а потом едят.
Больших различий при этом не наблюдается.
- И тебе никогда не надоедало жить одному?
- Не знаю. Никогда об этом не думал. Прожил с женой пять лет, а
сейчас даже не помню, какая была жизнь. Теперь кажется, что я все время
был один.
- И больше не хочешь жениться?
- Теперь уже все равно, - сказал я. - Что так, что эдак... Как
собачья конура, у которой с одной стороны вход, с другой выход. Откуда
ни вползай - все едино.
Она засмеялась и салфеткой стерла с губ остатки томатного соуса.
- Первый раз вижу человека, который сравнивает семейную жизнь с
собачьей конурой.
Доев, я подогрел оставшийся кофе и разлил по чашкам.
- Отличный соус, - похвалила она.
- Был бы лавровый лист и орегано, вкуснее б вышло, - сказал я. - Да и
недотушил минут десять.
- Все равно очень вкусно. Давно так не завтракала... Какие на сегодня
планы?
Я посмотрел на часы. Полдевятого.
- В девять выйдем, - сказал я. - Поедем в какой-нибудь парк, сядем на
солнышке, выпьем пива. В пол-одиннадцатого я тебя куда-нибудь отвезу, а
сам пойду по делам. Дальше ты как?
- Вернусь домой, постираю, уберу квартиру, а потом буду лежать и
вспоминать секс с тобой. Как звучит?
- Неплохо, - кивнул я. Действительно, звучало неплохо.
- Имей в виду: я с кем попало в постель не ложусь, - добавила она.
- Знаю, - сказал я.
Пока я мыл посуду, она, что-то напевая, принимала душ. Странной
травяной эссенцией, которая почти не давала пены, я вымыл тарелки и
кастрюли, вытер полотенцем и поставил на стол. Затем вымыл руки и
почистил зубы разовой щеткой для гостей, которую обнаружил тут же возле
мойки. Потом заглянул к библиотекарше и спросил, не найдется ли чем
побриться.
- Открой верхний шкафчик справа, - отозвалась она. - Там, кажется,
оставалась его бритва.
В шкафчике действительно оказались "шиковский" станок с лезвиями и
"жилеттовский" лимонный крем для бритья. На тюбике с кремом каменели
белые хлопья. Смерть застала тюбик полупустым.
- Нашел?
- Нашел.
Прихватив чистое полотенце, я вернулся на кухню, вскипятил воды и
побрился. Закончив, тщательно промыл лезвие. Мои волоски перемешались в
мойке с волосками покойника и исчезли в канализации.
Пока она одевалась, я читал на диване утренние газеты. У водителя
такси случился сердечный приступ, отчего он на полном ходу врезался в
опору моста и скончался на месте. Пассажиры, женщина тридцати двух лет и
ее четырехлетняя дочь, получили тяжелые увечья. В мэрии какого-то города
на банкете подали протухшие устрицы, и двое гостей отравились. Летальный
исход. Японский МИД выражает глубокое сожаление по поводу американской
политики высоких процентов. Бюджетный комитет Конгресса США обещает
рассмотреть вопрос о кредитах Центральной Америке, министр финансов Перу
критикует экономическую диверсию Штатов, а МИД ФРГ настойчиво требует
выправления торгового дисбаланса с Японией. Сибирь недовольна Израилем,
а Израиль Сибирью. После избиения восемнадцатилетним отпрыском
собственного отца одна из газет открыла "линию психологической помощи".
Ничего, абсолютно ничего, что могло бы хоть как-то мне пригодиться в
последние часы жизни.
Она встала перед зеркалом - бежевые брючки, коричневая рубашка в
клетку - оглядела себя с головы до ног и расчесала длинные волосы. Я
повязал галстук и надел пиджак.
- А куда ты денешь череп? - спросила она.
- Оставлю тебе на память, - ответил я. - Укрась им какую-нибудь
каминную полку.
- А может, просто на телевизор поставить?
Она взяла череп, перенесла в дальний угол и водрузила на телевизор.
- Ну как?
- Очень даже неплохо, - одобрил я.
- Интересно, он еще будет светиться?
- Обязательно, - сказал я. И снова обняв ее, постарался запомнить
навсегда.
38
КОНЕЦ СВЕТА
Побег
Когда в окошко под самым потолком хранилища пробивается
пепельно-серый рассвет, сияние черепов тускнеет. Древняя память
возвращается в Лету, и стены вокруг меня вновь заливает холодный,
безжизненный полумрак.
Но последний лучик этого сияния не исчез, и я кладу пальцы на лоб
следующего черепа и погружаюсь в новые волны тепла. Не зная, куда в меня
проникнет сияние, которое я сейчас прочту. Черепов слишком много, а
времени почти не остается. Но я стараюсь не думать о Времени, а лишь
ощупываю все новые и новые черепа. Миг за мигом считываю кончиками
пальцев знание о том, что она существует. Этого сейчас достаточно.
Сколько уже прочел, сколько еще осталось - не важно. Все равно, как тут
ни старайся, человеческие мысли до конца не прочесть никогда. Пальцами я
слышу ее память. Чего мне еще желать?
Возвратив последний череп на полку, я опускаюсь на пол и прижимаюсь
спиной к стене. По зыбкому отблеску рассвета в окошке я не могу
разобрать, что за погода снаружи. Лишь понимаю, что пасмурно. Утренние
сумерки беззвучно расплываются по хранилищу мягкой светящейся жидкостью
- и черепа скрываются в глубинах своего вечного, лишь однажды
потревоженного сна. Я закрываю глаза и освобождаю голову от каких бы то
ни было мыслей. Холодно. Коснувшись пальцами щеки, я вдруг понимаю, что
сияние на них еще не погасло.
Я сижу на полу и жду, когда спадет напряжение, скопившееся во мне за
ночь в холодном и тихом хранилище. У времени моего нет ни направления,
ни границ. Падающий из окошка свет никогда не меняет оттенков, а моя
тень всегда остается там, где она сейчас. Память девушки проникает в
меня, заполняет каждую частичку моего тела. Я знаю: пройдет много
времени, и лишь тогда я пойму, что со мною происходит. И еще больше -
прежде чем передам это знание ей. Но я могу это сделать, даже если
придется ждать, даже если чувства мои изуродованы. И когда у меня это
получится, она сама сможет построить свое "я" - взамен того, что у нее
отобрали.
Я встаю с пола и выхожу из хранилища. Она сидит за столом и ждет
меня, совсем одна в читальном зале. Из-за тусклого ли рассвета в окне,
но ее силуэт кажется мне призрачнее и неуловимее, чем обычно. Ночь для
нас обоих была очень долгой. Вот она молча поднимается из-за стола и
ставит на печку кофейник. Пока греется кофе, я мою руки под умывальником
в углу, вытираю их свежим полотенцем и сажусь перед печкой немного
согреться.
- Устал? - спрашивает она.
Я киваю и молчу. Все тело тяжелое, точно ком засохшей грязи: даже
руку поднимаю с трудом. Шутка ли - я читал старые сны двенадцать часов
подряд. И все-таки голова на удивление ясная. Как библиотекарша и
советовала, когда я прочел самый первый сон: я позволил усталости
овладеть моим телом, но не мной.
- Лучше б выспалась дома, - говорю я. - Ждать меня до утра никакой
нужды не было.
Налив кофе, она протягивает мне чашку. - Пока ты здесь, я всегда буду
рядом.
- Потому что так положено?
- Потому что я сама так решила, - улыбается она. - Да и ты всю ночь
искал не кого-нибудь, а меня. Как же я могла куда-нибудь деться?
Я киваю и отхлебываю горячий кофе. Часы на стене показывают восемь
пятнадцать.
- Завтрак готовить?
- Не стоит.
- Но ты же со вчерашнего дня ничего не ел.
- Я не хочу есть. Лучше посплю. Разбуди меня через два с половиной
часа. А пока буду спать, посиди со мной. Можешь?
- Я смогу все, что ты захочешь, - снова улыбается она.
- Сейчас я хочу именно этого.
Она выносит из соседней комнаты два одеяла и укутывает меня. Я
чувствую щекой ее волосы, и мне чудится, что когда-то все это уже
случалось со мной. Закрыв глаза, прислушиваюсь: в печке потрескивают
угли. Ее ладонь лежит у меня на плече.
- Когда же кончится Зима? - спрашиваю я.
- Не знаю. Сколько длиться Зиме - не знает никто. Но, видно, теперь
уже скоро. Этот снегопад, наверно, последний.
Я протягиваю руку и касаюсь пальцами ее щеки. Она закрывает глаза и
прижимается к моей ладони.
- Так вот оно какое - тепло моей памяти... - шепчет она.
- И что ты чувствуешь?
- Будто пришла весна.
- Я смогу подарить ее тебе навсегда, - говорю я. - Хотя и не сразу.
Но если ты будешь верить - все получится обязательно.
- Я знаю, - шепчет она. И накрывает ладонью мои глаза. - Засыпай...
И я засыпаю.
Ровно через два с половиной часа она будит меня, и я встаю. Надеваю
пальто, шарф, перчатки и шапку. Она молча пьет кофе. Пальто, провисев у
печки всю ночь, отлично высохло и нагрелось.
- Присмотришь за аккордеоном? - прошу я.
Она кивает. Берет со стола аккордеон, несколько секунд держит на весу
и ставит обратно.
- Не волнуйся, - говорит она. - Конечно, с ним ничего не случится.
Я выхожу на улицу. Снег почти стих, ветер унялся. Ночная вьюга
отбушевала, но мрачные тучи таять не собираются, и я понимаю, очень
скоро все опять заметет. Это всего лишь пауза перед новой бурей.
Я перехожу по Западному Мосту на север и вижу, как над Стеной
поднимается неизменный пепельный дым. Поначалу слабая струйка уже через
пару минут превращается в жирные клубы. На том костре жгут огромное
количество мяса. Значит, Страж сейчас в Яблоневом Лесу. Увязая в снегу
по колени, я тороплюсь к Сторожке. Город всосал в себя весь окружающий
звук. Ветер исчез, даже птицы умолкли. И только шипы на моих ботинках
скрежещут по снегу пронзительнее обычного.
В Сторожке ни души. Лишь хозяйская вонь висит в застоявшемся воздухе,
да от печки немного веет теплом. Стол завален грязными тарелками,
трубками и горками табачного пепла. До блеска заточенные косы, ножи,
топоры на стенах лучатся тускло и бело,