екати-поле, подпрыгивая, позвякивая щебетом схваченных
птиц, терзая эти жаркие комья своих внутренностей когтями
ветвей, разбрызгивая искры в северном зареве вечера над
предместьями, обозначающими конец света: он близок за линией
горизонта, за туманом на краю залива, где исчерпывается
классический мир Птолемея и, достигая пределов своей Тулэ,
сворачивает вниз головой, как повешенный. И залив в этом году
ясно вырисовывается - хотя и дымка - выливаясь во весь
взгляд, едва не приподнимая желанные горизонты, и очевидно
сближая разные прибрежные планы: поэтому темная лесная коса,
ограничивающая близкое взморье, и растекающееся устье ручья,
пробивающего песчаные уступы у моих ног, и вся петербургская
дельта, выдающаяся в залив фортами вплоть до далекого острова
Котлин - все это кажется одинаково и на ладони, все так же
близко и недосягаемо. Я вглядываюсь во все, как в незнакомые
проходящие лица, и чувствую, что каждый раз только срам
мешает мне что-то узнать. О, и изрядный.

Это неправда, что мы с Еленой разошлись навсегда; или
хотя так, но за гранью своего теперешнего бесчувствия я
больше не знаю, как выражается все то, что между нами было и
- кто знает? - осталось ли. Обычно для этого есть сувениры
лучших дней, доводы или хотя бы порыв: но ты этому не
поверишь, вспоминая все, что бывало, и я не верю. Переходя
все мыслимые рубежи предательства и отчуждения, мы обменялись
всеми подлостями нашего малого круга, после которых нельзя
смотреть друг другу в глаза без содрогания. Но видимо эти
спазмы, сводящие любые слова до абракадабры, и одержали нас
своей вяжущей силой, с которой плоть ссыхается в гашиш,
трескается нефрит, а лопухи ревеня тянутся навстречу луне...
Наши свидания внезапны, скрытые и постыдные... О, сколько нам
нужно забыть в объятиях, которые мы будем не в силах
вспомнить! Только обманы и низости дают нам свободу, в
исступлении которой мы уже помимо воли терзаем тела друг
друга. Мы расстаемся, выпадая и забываясь; бывает, за окном
разливается гроза, и наконец грохот, с треском проникающий на
весь дом и заставляющий линии разбегаться по острову, как-то
объединяет нас.

Каждую ночь я засыпаю с ощущением падающего, и этот в
общем-то нормальный для любого человека провал в сон,
напоминая мне о другом падении, заставляет меня вскакивать к
окну: привычный вид успокаивает. В его поисках я и выбрал
себе комнату в доме, где отдельная лестница на мансарду
позволила внести незаметные усовершенствования... особо
рассчитанный изгиб за угол не дает ни прохожим, ни моим
гостям заметить, что поднимаясь ко мне они совершают сальто,
буквально подвешивающее их к потолку комнаты, которая
произвела бы тяжелое впечатление, если бы шторы не были
всегда завешены наглухо. Только оставшись один я могу их
раздвинуть, вольно вздохнуть и выброситься из окна... Я
барахтаюсь, не чувствуя под собой кишащей и серой без дна
трясины, а надо мной как недостижимая мечта раскрываются
бескрайние зодчие поросли обетованной земли.

 1992


СОЛОМОН

повесть девяностого года

В солнечном холщовом кресле, поверх летнего города,
наполовину лежит большая обнаженная, т.е. совершенно голая
женщина прекрасного и стройного тела, с тюрбаном на голове.
Встретишь такую граль в темном лесу, у ручья - и с ума
сойдешь, безвозвратно, исчезнешь.
Но до сих пор вс:е искрами, светляками будет ждать у
тебя в глазах.



1.

Сперва поворот. В темноте сухо щелкнуло, и три ступени
света проскользили по лестнице. Милий Самарин, прозванный
Моро, запер свою дверь и пошел, в пятнах от утреннего окна,
вниз, к чистому, знакомому запаху воды, растекавшейся
ручейками. Милий заметил, что проступает под штукатуркой, и
представил себе вдруг картину, где мелкие облачка пара витают
сверху кипящего в огне, в островках земли, варева.
Зачем, пожалуйста, ехать в Левант, где между Иерихоном
и замком Крак, превращенным в еврейский колхоз, шипит мертвым
морем все тот же двойной, как асфальт, кофе? Этим утром
Самарин окончательно отказался ехать на малую родину. На
большой лучше, и еще меньше места. Ночью ему снились полки
сарацинов: теперь он с удовольствием шел убеждаться в
обратном.
На улице небо было низкое, будто его пролили, и
чудесным пустым звуком были двор, запорошенный, стены и пара
деревьев. До полудня было минут пять. Милий привел шляпу,
перчатки и, слегка вправо, голову в нужное положение,
мысленно отметив пунктир. Все вокруг нравилось ему
необыкновенно.
Пушка, за два квартала, выстрелила в крепости в
полдень. Милий хотел улыбнуться, но пошатнулся,
прислушиваясь. По его телу прошли судороги. Он, как
говорится, мертвенно побледнел. Если бы это был треск,
который можно принять и за ветку, за выстрел или разряд
грома, то двор и тусклая лужица, отразившись в звуке, увидели
бы, как его не стало.

II

Говорить о его гибели было бы неуместно - и неприлично
обмолвиться. Конечно, он был поклонник того дисциплинарного
постулата Лойолы "Revinde ad cadaver", который - "будь трупу
подобен" - забывается молодыми людьми, которые пишут стихи с
адресатами "милый Бодлер"... Подумайте, как бы он вздохнул,
замахал руками и... Никакой человек с воспитанием не позволит
себе такого.
Тот, кто пил с утра на Невском свой кофе, купил газету
- бессмертен, метафизически говоря. Каждое знакомое утро он
курит, отсчитывая перспективу от шпиля до шпиля, и проходит
нескорым шагом, часовым заводом на взрыв, которого не было и
не будет. Часы, что звонили, и в дребедень фейерверком
рассыпались по комнате, за окно, засветло. Когда он думает о
них, то представляет себе циркуль, охвативший в круг, в
серебре, глубину темного хрусталя. По ней плывут, падают и
сияют, пульсируют знаки и звездочки, когда-то буквы; они
чертят пути. Ему все равно, как это понимать.
Когда взгляд мутит, кажется - горы, монголия. Столовые
в снегу нагория, когда ветер теплит светильники и серебро
мерцает, горит брызгами среди шороха, под выкрики официантов,
в ректо к отражению зала. Изморозь ложится где-то на берегах,
проступая кожу лица и пробивая виски, как сталь: он зажигает
спичку и черные, одна за другой лилии, тени пролетов стаивают
зыбкий лед. Река шелестит из-за стекла, в гранитах рвется
накрененный бот, а мальчики поют на изразцах не стройно,
сладко, пока фарфоровый огонь облизывает им пальцы. Он встает
из-за стола, играя папиросой, и думает о себе в прошедшем, и
благородном, времени.

III

Человек, наметивший цель в жизни и добравшийся,
наконец, до своей консервативной, ньюйоркской или чикагской,
банки, и удивляется, что из позади нет ни письма, ни строчки:
только кто-то махает рукой, а поди, разбери. Он хотел бы
раскрыть порты для иностранцев, но не представляет себе, как
за пять, шесть лет изменился этот город, выцветший в
рассыхающихся сквозняками, темными провалами, где намеками
кажутся огоньки, камень, на побережьи покрывшийся лоскутьями
причудливой вывески, знамени, флагов. Возможно, засветло
пустынные для прохожего улицы, здания, белолицая женщина,
среди цветов крыльями сорвавшаяся в стену, еще способны
вспоминать что-то вроде истории - кроме того, что нужно чисто
по делу. Милий прикуривает, и легкий дымок, горький, как
отзвук выстрела, кажется ему за рекой.
Старательно скрывая свое безделие, он ходит по улицам,
сжимая подмышкой зонтик, посматривая на часы, когда слушает у
станции метро джаз. В ранних сумерках все пропадает, и как
павлин, феникс багдадских пожаров, проносящийся, вихрем
вечерних перьев зажигающий тысячи, море мириад светляков,
выцвечивающих в провалах раскрытые в толпу двери, витрины,
залы и тайные комнаты - так в ритме фосфоресцирует ее шаг, в
танце, синкопами, зеленеющим ангельским ревом поволакиваний
крики, фары автомобилей и пылающее, стремительное колесо в
цифрах и знаках, среди рукоплесканий и воспаленных девичьих
глаз.



2.

Самарин смотрел рекламы у кинотеатров.
Он следил за лицами. Есть такая игра, когда из толпы,
вечером, выбираешь, кто тебе больше нравится. Лучше, конечно,
девушка; благородно, когда в кафе и когда она тебе абсолютно
не нравится. Она выходит на Невский, ты идешь за ней,
повторяя каждое ее движение. Когда она, наконец, свернет, ты
немедленно должен выбрать себе другую, и так дальше.
Когда у него от этого начинала болеть голова, он
покупал себе в киоске арабскую газету и принимался гадать по
ней, а потом шел перебирать в задуманном порядке все
окрестные заведения. Что выпало - все твое: хотя это, скорее,
игра на обман, а не на интерес.
В темноте, кварталы за улицы, отзвуки за светляками,
все - сумерки в плаванье-путешествие, странничьи, крапленые
воспоминания. Где-то на доме, за решеткой из-под мокрого
снега надпись: "Апрель".
Еще развлечение были романы.
Он придумывал что-то про пожилого романтика тридцати
лет, влюбившегося в плакатное фото Саманты Фокс, обгорелое, с
бататами. Тот живет в коммунальной комнате и каждое утро, за
кофе и Шелли, сочиняет про себя что-то и вдохновляется,
онанируя на портрет дивы. Потом придет его разведенная жена,
и еще одна, и т.д., и глядя на Аничков мост (а она ему нежно
в глаза), он будет говорить, что гибель, ужасно, Петербург и
снова т.д., и снова, и снова. Но проходя на улицах мимо
косматых, намазанных девочек, подростков, стреляясь на
сигаретки, затравленно улыбаясь, - ах,
чебурашка, зачем ей такие уши? - он думает, что это
такое чувство, которое понимал, но не знал.
Он придумывает, кого можно было бы застрелить в этой
кофейне за штофом на стенах, где хочется дождя, и где с
удовольствием читаешь о шелковых комбинэ, которые носили под
мундирами офицеры кайзера. Да, у полковника - штука не
капитанская. Диалоги были бы из тех, какие он юношей списывал
по мужским туалетам, и все это - в декорациях из "Орфея", в
палевых склонах, развалинах, арфах и соловьиных ливнях.
В любом случае, проза - не брачное объявление. Он с
тоской думает, не дожить ли до мемуаров, о первой, как же ее
звали, любви, дачной девочке с косами. Ему снилось, что они
вместе спали, одетые. Какая война, какая катастрофа нужна
теперь, чтобы дожить до такого?
Самый любимый сюжет - о поэте, позабывшем стихи и
странствующем по городу в ожидании такого совпадения в
пейзаже, чтобы наконец упасть замертво.
Зачем-то представляется снова мертвое море, пески,
Саваста и городские руины среди пустыни.
- Уехать в эту Голландию? Черта с два.
У перехода он подошел к нищему, порылся в карманах за
кошельком. Достал деньги, отсчитал и разменял у того две
монетки по две, потом бросился к телефонному автомату.
Зуммер молчал долго, а затем стекло как-то хлюстнуло у
него в глазах, и шорох трамвая, искры, птичьим хвостом
взметнувшиеся во все стороны, снова заставили все пылать.



3.

Весь ресторанный зал был залит десятком светильников,
в сотню свеч отраженных люстрами и панелями зеркал,
хрусталями, в драгоценностях блестящих, в белом и
серебристых, женщин, умноженный бликами фотовспышек. Сутолока
была пестрой. Стайка разноцветно щебечущих, разлетевшихся под
потолок попугайчиков, - или это так показалось, - и все
притихло, едва подернутый дымкой занавес в глубине столиков
взмыл, обнаружив мерцающий черный оркестр на фоне как бы
лунной тропинки, и вино застыло в бокалах.
Только белобрысый трубач, схваченный в синем
прожекторе крепко расставив ботинки, в гвалте после первых
клавишных проблесков пустил "Пастуха", только пьянящие
испарения поплыли, переливаясь, по залу - как вдруг паркет в
брызги ударил у него из-под ног, а осколки заплясали,
водоворотом заискрились в грохоте среди удвоенного, вчетверо
отраженного переполоха.
В раскрытых дверях стояли рядом, не сняв шляп, и
палили по залу в пять ручных пулеметов несколько одетых в
черное мужчин, полыхая как будто бенгальским. В углу, за
отдельным местом, упал, взорвавшись багрянцем, как будто
танцуя, гигант - огромная, накрахмаленная туша негра во
фраке.
Он застыл, башкой в разбитом зеркале. По его лицу с
ярко розовым ветвящимся шрамом в редкой растительности, были
кровавые брызги.
Она смотрела на все это, раскрыв глаза. Свет притих,
хотя этого было и не надо. Когда трубач и другой, черномазый,
выскользнули и очутились между стен и ступеней затемненной
лестницы, они поцеловались. По ее руке прошла тень, паутиной,
и ему показалось, что какая-то тварь выскочила и промчалась
между кресел: ее язычок был таким же душистым, как все
остальное.

Пока зал, казалось, еще дымился, и переливалось
мерцание, пьянящее вокруг пятнами и как бы мигающее над
выходными дверями зеленой табличкой: "Новейший скрюдрайвер" -
они побежали, как знали, что не остановятся никогда, на
проспект - и уже понеслось вокруг, на четыре стороны, колесо,
а ее лицо среди ветра пошло в свет.
Она была очаровательна.
Так или иначе, он отметил себе точную дату и час,
чтобы вдруг занести на полях, в книжке: "На Невском
проспекте, около "Универсаля" в семь часов вечера эта женщина
была возмутительно хороша". Так, бывало, теряют голову. Но
пепел были ее волосы, а черты - очевидность; и великий Эрте,
делавший сном обрамление жизни, не зря разлил аквамарином в
глазах своих модельных богинь - пеплом же они вспыхивали
искорки, вьюгой порхавшие в небесах, вокруг, и по тротуарам.
Они пили в "Огрызке" кофе, коньяк в "Ламбаднике", в
"ЧК" тоже. В "Экспрессе" были коньяк и кофе. В "Рифе"
барабанил хипхоп, и они пили водку, а потом пунш, в
"Сюрпризе".
Самарин шел, евритмически, чечеткой вокруг нее.
Автомобили шли, как без шоферов. Семен Бэкаффа попыхивал свой
чилим. С неба падало перьями. На Невском разом покраснели все
вывески.
Когда об этом заходила речь, морозец дробился и шел в
пар, а река текла широко, в черное, сталкивая бурые льдины,
как нефть зажигаясь то там, то здесь бледными огоньками; в
голове улетали, как будто без крыльев, всадники, сыпались
башни, и заводной птичкой все стрекотало, пока паровозные
гудки мешались с оркестром, за столиками светили лампы,
кое-кто уже танцевал, толпились и переговаривались:

10. Она рассказывала, что в детстве хотела быть той
гимназисткой, которую принц, весь медовый, увез в Сиам.
Конечно, соглашался он: она родила еще одного, маленького, и
положила на пальмовый листик. Вообще, Сиам - место, куда
хочется любой милой женщине. Младенец из люльки кошкой
взлетел на пагоду, ягодной гроздью, петардой кружев, вроссыпь
тысячи тысяч мелких бетизов, лотосов, брахманы и англичане,
аисты над пароходами, слоны кости, драконы... Наконец,
золоченые принцы без половых претензий, и все в облаках.
Дымок от трубы терялся за горизонтом. В радио шло от Бангкока
до Барбадоса. Изморозь, белый жемчуг, покрыла ей щеки, и
стол, и болотистый сад за решетками, и толченым стеклом,
слезами, сыпалось мукой из глаз. Самарин достал платочек.

20. Если помнишь (сказал ей Самарин), твоей первой
куклой была та перчатка, в которой ты протянула мне руку.
Сперва были тени за окнами, потом закружились марионетки, и
двери вдруг все распахнулись. Вертеп, или дворец, с колоннами
и фасадом. Где-то поверху, между девизами, трубами и
девицами, под глазом, пылающим из пирамиды - торчит голова
рассказчика. Остальные, и большие, и деревянные, стоят и
ходят, как им полагается. Маги, черные сарацины и рыцари,
ироды и магдалины - все в золоте, доспехи, атлас, на вагах и
переборках. И не один мальчик опять там на что-то рассыпался.
"У Карагеза, в чалме который, рука, что ли, из живота
растет?" Вряд ли, но у каждого из них на лице маска, а за
руки они подвешены к потолку, так что под платьем болтается.
Теперь перчаткой не обойтись: каждую часть твоего туалета
меняем, на что подойдет. Ширмы вокруг, не забудьте. Глаза
просто повяжем; здесь - вместо них нарисуем еще, и другой. А
сюда - краба; смотри, как ползает. Дальше куклы. Мужские и
женские, друг из друга растущие, ноги... Тут их по четыре из
одного живота - или это уже грудь? - одна, одна только
задница в прическе "боевой петух"... Полноте, ты ли это? Это
уже я, я...

30. "... люблю тебя?" - шепчет Самарин, и далее. I
belong You, belong Me, Grass belong head globes all me die
finish. Когда о любви, лучше забыть язык и стать иностранцем,
а точнее, туземцем событий. Язык любовников - язык голубиный,
пиджин, и это Азия. Там я гулял по Мосулу, заглядывая повсюду
и получая в ответ - но все было и без слов ясно, к тому же -
кругом бомбы. В алжирском Тимгаде я заплатил местному
наркоману за то, чтобы отреставрировать триумфальную арку
Траяна; в посвящение тебе он выбил надпись:

Откуда мне было взять текст кроме как с тех сигарет,
которыми я с ним расплатился? Потом я, ученик дастуров
Илми-Хшнум, просыпался в Бомбее на башне молчания, и пел тебе
засветло то, чему меня научил приятель, перс и педераст,
забывший в Питере фарси, так и не научившийся по-русски. Он
сложил эту песню, когда умирал его друг, а он плакал у
какого-то случайного окна, прижавшись к дереву, бормоча про
тропический ливень, огонь у пруда, в горах, ресторан "Шанхай"
и Филиппа Супо. Утром всегда умираешь, как ни в чем не
бывало, спирт сгорает знакомые очертания из-подо льда; а эта
любовь - всегда что-то другое.

40. В "Соломоне" Самарин учил ее соломону. Это, чуть
не упал он, покер, но для двоих - и, как всегда между нами
девочками - без денег. Вот, смахнул он стаканы, стол - и на
нем, картинками кверху, разложи десять карт, два по пять. Я
беру из колоды еще шесть, по-своему их располагаю, и кладу в
пачку сюда, рядом. Ты первая выбираешь свои пять, и заменяешь
потом из моей пачки, если что-то не подойдет. То, что
останется - все мое... В моем положении немудрено проиграть,
если я с самого начала не найду в нашем раскладе что-то
такое, что можно скрыть, затасовать в самый глухой угол моей
колоды, и так, чтобы ты, которая вся у меня на виду
выбираешь, отнимаешь у меня, распоряжаешься - когда-нибудь
бросила свои карты на стол веером, когда перед тобой вдруг
запляшет белый фигляр. Все равно мой расклад при мне, - пойми
правила, - и если ты захочешь уйти, проигравшись или
отыгравшись в конец - запомни, что вся игра, когда
раскрываются, только уходит из вида, как бы под землю...

Так, далее. Он уже на проспекте глотает какие-то
тумаки, а следом за ним

50. (она) проходит, как ничего не бывало. Он видит
зарево, и пока все искрят провода, вспоминает какие-то
розовые мессы, моря, и мириады, вереницы возлюбленных и
влюбленных. Она отвечает ему, что не бывала в Кадисе. Он
говорит, что лучше уж Капри.
- Вообще, теперь, раз мы здесь, - говорит он, стараясь
попасть в такт некоей музыке, обнимая ее у витрины, - я хочу
рассказать о своем тайном пристрастии. Понимаешь, до того,
как у нас с тобой было, у меня был этот человек. Впервые это
случилось, когда, наконец, без копейки и изуверившийся во
всех планах, я оказался где-то в углу пыльной, темной
библиотеки: вокруг полки и карты, кругом меня насыпано мелом,
а лампочка пискнула, и вдруг погасла. И здесь - свет! Здесь,
будто из окна, со стены, передо мной возникло его лицо...
Этот дьявольский оскал глаз, эти сладострастные ноздри... эта
бородка! А за ним пристань, и сад, и фабричные огоньки в
глубине залива... А снизу надпись, трижды зовущая его по
имени. Что же, я звал его, и пошел за ним. С тех пор мы
путешествовали вместе. Где только я не был... Лес на Севере,
конопляная пурга на Юге... Везде, дойдя до отчаяния, я звал
его по имени, и мог бежать в этот сад, а он шел со мной об
руку. Каждая встреча с ним - что за места, какие
воспоминания! Там садится в залив солнце, белеет в тенях
пристань, а среди кипарисов он сидит и играет в шахматы. Вот
он с рыбаками, вот слушает пьесу друга, яростно спорит в саду
с фарисеями. А вокруг Капри, и вилла Крупп, "Уединение брата
Феличе", совсем не случайно прозванная - куда тебе, Тиберий!
Здесь справлял свою "розовую свадьбу" граф Ферзен с
завсегдатаями парижских писсуаров, здесь объяснялись Оскар и
Бози, сюда привез свою скандальную "Ревность" Вильгельм фон
Гл:еден, безумец-фотограф... О, этот край, воспетый
берлинским музеем Пола... Да, это мы, его дети, с ним;