есть свои чары.
Но меня, когда я спускаюсь от этих миазмов в кафейный
подвал, кроме загадки не покидает и суеверный страх. Я помню
поверие, что это самоубийцы имеют несчастную, беспокойную
слабость покидать свое тело, блуждать, как бродили при жизни,
по улицам, от скуки одолевая нас кошмарами и заставляя
проделывать странные вещи. Ведь именно скука, говаривал Жак
Риго, доведет до Рима.
И еще мысли: только ли те самоубийцы, кто с силой и
разом вышли из физической жизни, нет ли здесь и другого
порядка вещей, а значит, и патологии? Какие ее правила, не
представляет ли и моя жизнь ее случай, о котором еще
неизвестно, нет ли такого яда, который я очень давно, ничего
не зная, впитываю, и в чем он, если я все ищу, не нахожу
ничего? Не составляют ли все эти люди, которые так очевидно
объединяются в моем сознании, сговора, тайного общества,
особенно властного и разветвленного потому, что его нет? Да,
и еще почему самоубийство всегда как-нибудь связывается с
любовью?
Если от таких людей остаются книги, то чаще чужие,
даже и не на память, а просто случайно зачитанные навсегда. У
меня тоже от приятеля, которого нет, лежит довольно
истрепанная книжка с еще, кажется, новеньким его экслибрисом.
Это старинные выпуски "Приключений Мурзилки и лесных
человечков", не тех, впрочем, которые поменяли свои метрики и
нанялись в "Рабочую газету", - теперь они получают карточки
старых большевиков, - а еще петербуржцев, потом эмигрантов.
Книга, изданная в Париже, пахнет трухой и паленым. Знак моего
приятеля, маленькая ксерография, изображает древнейший со
средневековья экслибрис. На нем виселица, повешен Пьеро в
своих балахоне и шапочке, под виселицей скрипка и трубка.
Надпись на "поросячьей" латыни французских студентов, как
обычно, о том, что здесь повешен Пьеро, не вернувший книжку.
От нее еще больше не по себе, потому что в клубах
зеленоватого дыма, где приятель пытался углядеть себе одну
дамочку, его вынесло за окно, и свысока; как я теперь отдам
его книгу? Что меня ждет, если я не могу понять, как это
человек, после кофе спокойно выкуривший - до фабрики - свою
папиросу, встает, закладывает книжку и, накинув пальто,
выходит из комнаты в никуда, бросив спичку на ворох бумаги,
раскиданной по столу?
Я не случайно спутал последний вечер моего приятеля с
первыми страницами "Шампавера"; часто, думая о нем, я
вспоминаю Петрюса Бореля, пугающего поздних парижских
прохожих своей причудливой накидкой "цвета польской крови". В
одиночестве, в боли, с которой ему давался каждый искусный,
как угаданная карта шаг, есть волевая сила, близкая характеру
Ликантропа. Я чувствую, что когда он вылетел, опрокинутый, из
своего окна, то оказался в мире, где все читается наоборот.
Может быть, его счастье; его эпитафией может быть "Эпизод
корейской войны", некогда пересказанный нашим "Синим
журналом" по воспоминаниям г-на Бамблби, английского консула
в Тяньцзине.
На исходе кампании 1895 года, уже после побед при
Асане и Сонхуане, отряд японской разведки натолкнулся у
переправы с труднопроизносимым названием на передовые
расположения хунаньской армии. После первых, церемониальных
выстрелов китайцы выстроились в боевые ряды, причем
обнаружилось, что кучке "пионеров" противостоит воинская
элита, штабные офицеры и лауреаты литературных экзаменов; на
их шапочках были одни тигры и леопарды. После того, как
шеренга за шеренгой они, расступаясь, выполнили перед
японцами все доступные воображению чудеса боевого искусства,
их порядки незаметно, с почтенным изяществом, отошли, так,
что вскоре скрылись из глаз. Близкое поражение казалось
неизбежным. Здесь командир отряда, капитан Оба, подошел к
речке и, расстелив шинель, мысленно обратился с краткой речью
к своим солдатам, а потом совершил харакири; его подхватил
адъютант, который на взмахе сабли, по кодексу, отрубил
капитану голову. Сомкнув ряды, солдаты ринулись вперед и,
согласно субординации и старшинству, весь батальон последовал
за командиром, не считая проводника, корейца, который и
сообщил в расположение полка о самой блестящей победе,
достигнутой императорской армией в ходе войны.
Однако меня, очень занятого предупреждением на
ксерографии, волнует не сам поступок, который можно объяснить
и аффектом, а скорее то, когда выносится приговор. Петрюс
Борель, Ликантроп, изображенный в черном, держащим у груди
кинжал, умер вполне случайно. "Черный человек с белым лицом",
Ксавье Форнере, спавший в гробу, сошел в него совершенно
естественным путем. Романтики, сделавшие Смерть своей
любовницей, праздновавшие Парижскую Чуму, отголоски которой в
маленькой трагедии Пушкина, так жили с этим своим будущим,
как будто будущий никогда не придет. Даже и Жак Риго, Первый
Самоубийца сюрреалистов, "Риго-Смерть", покончил с собой
только на четвертый раз. Что касается моего приятеля, то о
его самоубийстве можно судить по его же словам, но не по
самому случаю, который легко мог оказаться несчастьем.
Он вообще напоминает мне того Мурзилку, чей портрет на
обложке книги, самого умного, ловкого и храброго среди лесных
малюток. Он одевается лучше всех, по картинке, которую сам
разыскал в модном журнале. Его высокая, лоснящаяся
шляпа-цилиндр куплена в лучшем парижском магазине; таких
красивых ботинок ни у кого нет, а тросточка, с которой он
никогда не расстается, это верх изящества. В одном глазу он
носит стеклышко, но не потому, чтобы он плохо выглядел или
был близорукий, а потому, что он находит, что это очень
красиво. Когда он идет куда-нибудь в гости, то всегда в
петлицу втыкает розу и надевает высокие, белые, как снег,
воротники, которые очень к лицу. Над ним смеются все лесные
человечки, что он щеголь и франт, и даже (он этого не
скрывает) зовут его "Мурзилка Пустая Голова".
- Но, конечно, - говорит он, - это просто от зависти.
Разве на "пустой голове" сидела бы так хорошо высокая шапка?
Понятно, нет! А носить так изящно стеклышко в глазу и держать
так ловко трость, и ходить так легко, в таких изящных
ботинках с длинными, узкими носками, разве в состоянии была
бы "пустая голова"? Конечно, нет! У меня голова не только не
пустая, но напротив, полна самых умных замыслов.
Правда; теперь, когда я не вижу его живого, в моих
воспоминаниях манера держаться, легкость в интонации сами
собой рисуют маленького дэнди, "глоб-троттера", изобретателя
и чудака. Он позволил себе роскошь, мысли, которые можно не
продолжать, замыслы, осуществимые только в воздухе. Он мог бы
стать живописцем, если бы не выдумывал картин, которые можно
представить, но нельзя нарисовать; писателем, если бы его
образы не выражались в словах, непечатных не потому, что они
гадость, а потому, что их быть не может. Впрочем, с таким же
условием он мог бы стать пчеловодом, картографом, брокером
или пожарным. Во время наших прогулок он вел себя, как
советский разведчик в глубоком тылу врага. Да, его последняя
записка подписана "Капитан Клосс".
И еще, Чилим Салтанов, Радж Капут, Семен Растаман и
Марлен Заич Мепет-Мепе. Уже в том, как он любил все эти
переодевания, двойники и прочее альтер эго, можно понять,
почему его исчезновение подогревает мои страхи. Не есть ли
эта подозреваемая мной патология, диковинное произрастание
человека, в его желании стать тем Фантомасом, который
стремится к власти над миром, распространяя себя до его
подобия? Какими словами он поджидает момент, когда
невероятные измышления Парацельса вдруг сбудутся, уже помимо
его самого?
Тем, кто не знаком со слов Альфреда Жарри с делами и
мнениями д-ра Фостроля, будет интересно узнать, что есть
дисциплина, которая то же по отношению к метафизике, как
последняя - к физике. Однако, в отличие от обеих, применяется
только в оперативных целях. Основания патафизики были
заложены на заре века сильнодействующих средств, на
неиспорченный организм она может подействовать, как называют
медики, парамнезией, а по-нашему, сделает из него "гага". Мы
обращаемся к ней в трудных случаях, когда странности и
парадоксы сделали жизнь эксцентрической несколько выше сил.
Здесь и вступает не признающая противоречий "наука
воображаемых решений", для которой любая возможность дана
реально.
Разгадка загадочной смерти моего приятеля в самом
способе ее, точнее сказать, технологии, связанной с
превышением обычной дозы. Он умер второй раз, второй смертью,
всего лишь шагнув в окно, случайно или ему захотелось, не
важно. Гораздо больше, и это вещь близкая, мне интересно,
когда впервые. Тогда ли, когда в горьком аромате от папиросы,
исполнившем дыхание, ему почудился поцелуй? И голос, который
он раньше называл внутренним, вдруг нежно, прозрачно
заговорил с ним, в дымке почувствовался очертанием, как будто
темная женщина закрыла ладонями его лицо, а потом вихрем карт
разлетелась по комнате, в окно, и перед ним открылся город, и
она в нем, и он, и он в ней. С тех пор каждое его движение,
его прогулки составляли танец, которым - не понимаю, как - он
призывал тот момент, когда она зашла к нему и села на его
колени. Возможно, она была в вечернем платье, каучуковых
перчатках и хирургической маске. Он развязал маску, она
наклонилась и поцеловала его, так, что стала его, совсем
близко. Все остальное как кинолента, склеенная из счастливых
концов.
С моих слов записано верно. Я мог бы этим закончить,
если бы то, что я рассказал, было настолько неправдоподобно,
что не случилось бы и со мной. Я никогда не стал бы писать о
том, кто, удерживаясь за шасси, выдержал шестичасовой перелет
над океаном, или кого всей швейцарской семьей Робинзон
оставили на озерах в Африке. Но суеверные опасения, кошмары
ребенка, которому показали мумию, заставляют писать,
освобождаться, пока мое любопытство не пересилит здравый
смысл. К тому же, когда я прочел у Пико делла Мирандола о
"поцелуе смерти", или "союзе поцелуя", у меня начались
проблемы с женой.
Я верю, что чем больше я буду проникать в жизнь моего
покойного приятеля, входить в его роль, тем вероятнее, что он
своей гибелью спасет меня, как каскадер, подменивший собой
камикадзе. В конце концов, если вспомнить стихи Дени Роша, он
был "действительно королевский пилот".

 1991


КНИЖКА, ЗАБЫТАЯ В НАТЮРМОРТЕ

 Виктору Лапицкому

Гадать на прошлое - вот бесполезная, никому не в прок,
трата времени. По смеху, в походке, по семи знакам на стопах,
- и из шепота некромантических звезд, выдающих секреты, -
предчувствие, слабый попутный магнит, не вернет вспять; карты
лягут из ниоткуда. Ни "славная рука" висельника, ни свеча из
ослиного семени не просветит в этих потемках, пока те
распускаются здесь и там в странных событиях и портретах. Как
говорится, сеют на всякий ветер.
Есть зачарованные лица. Они как зеркало гадания, по
которому зеленоватые искры воображения вьются, напоминая
легенды, картежные пассы, балет, все, что составляет
развязки, страсти, или роман. Не в письмах, вовсе не на
бумаге - и не такой, после которого остаются засохшие цветики
и сувениры.
На память придет вдруг, со дна. Лицо возникает на
черном экране: бледное и неспокойное, губы дрожат - лицо
внезапно и неловко знакомое, напоминающее сразу все "горести
любви, которым длиться век". Но это ярмарочный "фантаст'ик",
аппарат, показывающий из-за темной ткани неверные картины
свечки "волшебного фонаря". Китайские тени трепещут, как
волосы горгоны; золоченый вертеп с куклами злого царя
иудейского и его сарацинов, фокусник с головой на блюде,
обычный святочный балаган.
И мы же знаем, что Саломея не та, которая танцевала во
дворце Ирода, не леди, не парижанка, не та барышня: ведь в
краях "Речи Посполитой" ее имя чаще Юлии и Катарины. И что
Польша, Галиция... Ее имя, рассеянное в картинах Винчи,
Дюрера, Рубенса, Тициана, музыкой Глазунова, Штрауса и
Хиндемита. Даже Бердсли, которому Уайльд написал, что он один
понял ее и "танец семи покрывал", не читал той пьесы, которую
иллюстрировал. Сам Уайльд, искавший ее везде, где можно найти
хотя бы слово, часами стоявший на улицах, ближе к вечеру, в
ожидании Саломеи, на Монпарнасе, у цыган, рассматривая
румынских акробатов и парикмахерские куклы - говорил об
"апокрифе из черной Нубии", где другой письменности, кроме
болота и крокодилов, нет. Ведь эта царевна смущает нас, как
гадание, как может смутить только свое - пристрастное -
прошлое. Постыдная память, в образе лучших времен дошедшая на
сегодня как повесть, из которой рука лицемера пощадила одни
неяркие картинки. С тех пор она "пожелтела" и смотрится
броско, как афиша варьете или желтая французская обложка
романа "стр'астной" серии, замеченная походя, в боковом
переулке. Но остановишься, с упрямым и необычным чувством,
каким когда-то желтели на подвальных дверях бумажки, спящие
мотыльки, приглашая вниз, в азиатские заводи, курильщиков
черного табака. Откуда же это лицо, из каких краев, с какой
"Крайней Туле", по ту ли, по эту сторону Тулы его искать? Так
бродишь по весеннему Петербургу, вглядываешься в прекрасные
женские маски его фасадов, за которыми ничего нет. Будить
петербургскую память - все равно, что тревожить с юности
дряхлого наркомана, сомнамбулу, у которого я и не я, было и
не было - все смешалось.

Легко понять, как я был удивлен, прогуливаясь по
Летнему саду, - вообще по природе своей место всяческих
встреч и завязок, - мимо "чайного домика", когда за окнами
разглядел мятую афишу с женщиной в восточном уборе. В ее
взгляде была такая трагедия, какая-то пожилая и с виду
невинная в стиле "кейк" - а она сама так причудливо и вдруг
напомнила мне и героиню из Гюстава Моро, и Марью Моревну, и
"знаменитую Женщину-Змею" - что было не удержаться зайти.
Конечно, никакой дамы не оказалось; два брата, тульские
живописцы, показывали здесь работы.
Мне кажется, что "сама" встреча всегда случается
настолько сказочно, что и не заметишь. Увидеть портрет, тушью
или вышитый на платке. Поймать отражение со дна чашки,
встретить на улице вещицу, знакомую, как подарок... Память
запутает, чувства обманут - и красота загадочных вещей,
переживших смысл, нечто подсказывает в лице; и завязывается
разговор, узна:ется.
По стенам большой, совсем пустой и солнечной передней
были - как будто разложены - картины, на каждой как из
темноты возникали, поочередно, дедушкины чернильницы, сухие
цветы, статуэтки, другие бетизы, раскиданные по столу - и
стояли мои дорогие, любимые детские книжки старинных
"библиотек" Ашетт, Шарпантье, Томаса Нельсона, в цветных
тисненых переплетах, так пахнувшие... Что-то чарующее,
странное было в этом. Еще немного, кажется, подальше - и
показались бы и окна на море, на стенах фотографии "Персея"
Челлини, гравюрки с парижским "энкрояблем", Св.Севастьян:
моя, ленинградская, комната, когда я был маленький, еле
брился и был очень влюблен. Или это была такая - помимо всего
- влюбленность, которая остается в памяти "на щите", как
зацепка, недостающее? Я мог ошибиться. Однако я узнал даже
жука, ползающего по костяной ручке ножа, и маленького
будду... Я не мог вспомнить только одну зеленоватую книжку,
которая сейчас лежала прямо передо мной, прикрытая ветками
лунарии.
Пока я рассматривал ее переплет, в стекле натюрморта
почудилось, что кто-то зажег у меня за спиной папиросу.
Иллюзия оказалась такой, что посетитель в зале выставки, -
тем более, так нахально закуривающий, - поразил меня так, как
будто возник на диване в моей комнате. Я застыл, весь в
стекло, и смутился еще больше, потому, что в зале за мной
никого не было: один дымок, который я заметил сперва, не
улетучился, не рассеялся со сквозняком на солнце, но
собрался, скорее - как клубящееся пятно - то ли курящийся
стеклянный "шар Калиостро", в который чудесники вызывают
духов эфира - то ли все больше напоминая - глаз - белесовый,
мерцающее из травянистой щетины болотное око, сырой и
стыдный. Как будто, разглядывая книжку, я подвинул стакан, из
которого на меня вдруг пристально плеснуло это голубоватое
яблоко. Я отвернулся.
Да, картина, смотревшая со стены позади меня,
напоминала клубящиеся испарения, застывшие в мерцающей
жемчужине: из-под облачного платка, заколотого тусклыми
камнями, золотились рыжие пряди, а темный взгляд и тени на
лице, в уголках сведенных губ, ранили невыносимо. Меня
поразила слепящая костяная бледность этой головы, казалось,
возникающей из того мрака, где я только что искал намеки на
сентиментальные черты моей жизни. Вокруг девушки как светляки
в ночи взрыва порхали эти ненужные вещицы - а дальше за ней,
по не замеченному сперва второму залу, возникали неясные
призрачные образы, портреты, косматые короли, всадники,
пылающие фигляры, фигуры, похотливо сплетающиеся в узоры
чисел... Но ни одно лицо так ярко, как это, эта мертвенно
страстная, рыжекудрая голова, сияющая во тьме, как диамант.
Неприятная мысль вспыхнула, свечка, способная свести с
ума гадающего на Святки, когда он вдруг теряется в потемках
бесконечного коридора противостоящих зеркал; ночь, ветер и
воображение захватывают, как наркотика, все чувства, не
отпускают и не дают страха угадать то, чего знать нельзя и
запрещается. Однако я собрался, и слова, уже готовые
сорваться, спокойно и вполне печатно процитировались в
памяти:
- Но это Саломея!
Это меня успокоило. Конечно, именно так выпалил,
побледнев, Оскар Уайльд, когда зашел к Жану Лоррену и увидел
на постаменте бронзу "отсеченной женской головы"... Возможно,
сейчас, под напором воспоминаний, и мне показалось нечто
подобное. Тем более, что я наконец вспомнил зеленоватый
переплет, книгу "Moralites Legendaires" Жюля Лафорга,
изданную "Меркюр де Франс" спустя пятнадцать лет после смерти
поэта: сказки, истории Гамлета, Лоэнгрина, Персея - и
Саломеи... "Так нашла свой конец Саломея, хотя бы та, с Белых
Эзотерических островов: не столько жертва слепого случая,
сколько возжелавшая жизни в художествах, а не запросто,
наподобие любого из нас". Саломея с Эзотерических Островов...
Как еще называть ее родину?
В самом деле, личность и мученичество Иоканаана,
Иоанна Крестителя, которому до наших дней поклоняются мандеи,
живущие на берегах Тигра, не вызывает сомнения: здесь только
вера может назвать его или апостолом и Крестителем - или
учителем-гностиком, подобным Мани, Симону и Базилиду. Но ни в
Библии нет имени танцовщицы, пожелавшей его голову, и
неизвестны ни тайные книги, ни память, которая в смерти
апостола подсказала бы искусству историю царевны Саломеи.
Почему для поэтов эта эгида - ее голова - сияет в
воображении, как Венера на небе? Ведь апокрифы нашего времени
- и только фантазии, дробящие недостающую память на
зеркальные осколки, играющие мириадами отражений. Уайльд, по
крайней мере, сохранил историю "Двойного Обезглавливания" для
себя...
Мы можем, рассуждая, наверное предположить, что
царевна была рыжекудрая, с темными глазами - и невысокого
роста; это все признаки ее слишком давней и смешанной царской
крови, породы, обточившей и чуть расстроившей движения и сами
черты Саломеи, придавшей им странную, болезненную грацию и
неловкость, обострившей чувственность... Кто знает? Возможно,
и не было танца: когда царевна проходила по дворцу, играли
музыканты, и мелодия скрадывала, чтобы не выдать страстного
напряжения каждого мускула Саломеи. Однако никто не раскроет
все фантазии царственного помешательства, секреты внезапных
желаний, убийства.
О дальнейшем Аполлинер пишет, что царевна сбежала с
римлянином к северным границам Империи, в Паннонию, на Дунай.
Наступила зима, однажды утром Саломея впервые увидела, как
замерзла река: и новость, и любопытство вывели ее одну на
сверкающий голубоватый лед. Царевна шла, танцуя, все дальше,
приходя в исступление от окружающих блеска и холода; именно
здесь, уверяет поэт, она вспомнила и вновь ощутила тот же
прилив безумия, что и в поцелуе пророка. Но она зашла далеко,
лед проломился - и в последних судорогах голова Саломеи
показалась из полыньи, как будто лежала на серебряном блюде.
Тело несчастной балерины нашли только по весне. Однако
Аполлинер считает, что душа Саломеи не успокоилась, а с тех
далеких дней бродит