я складывается для
меня в обновление за пределами боли от стыда, нищеты. Я даже
полюбил свои одинокие дни, как наемный отшельник при усадьбе,
связанный по уговору скорбеть, и так обретающийся.

Удачный расклад моих дел и хороший случай дали мне
наконец занять свободную комнату - и вот, я в своем углу.
"В.Остров, 20-я линия"... я бы и подумал, что это "тот самый"
дом и та же фантастическая комната из рассказа поэта, которая
когда-то не раз кружила моими походами. Но разве на
Васильевском острове мало загадочных мест и этих дежа вю,
раздвигающих фасады зданий проулками, ведущими в глухие
провалы памяти? Вообще-то я надеялся, что оторопь,
возникающую при нынешних сумбурных обновлениях от малейшего
переезда, сгладит хотя бы испытанная на книгах фантазия, что
эта фантазия - кроме здравого смысла - будет моим начетчиком
и следопытом... Но дела пошли так, что вместо нее самые дикие
домыслы спутали во мне все карты, пока я еще только
устраивался - не без труда, признаюсь, "одолевая родной мне
язык квиритов".
Не то чтобы здесь на острове, как теперь повсеместно,
стали заново возникать ежедневные названия и понятия,
которые, - то ли в новинку людям, то ли взывая к жизни и
стыду уже мифологические времена, - всегда оказываются не
там, где ждали. Конечно, я не боюсь однажды получить письмо
на чужое имя... люди не мечутся по вдруг незнакомым улицам,
кварталы на намыве не скрылись под бушующими волнами, а быку
еще, видимо, не надоело быть быком. Но все пути, проторенные
нами по безликому Ленинграду, и мнимое прошлое, создававшее
эти декоративные фантазии нашей культуры - истаяли, не
дожидаясь и смены указателей.
К тому же ты знаешь, что наш остров, расчерченный как
римская колония на линии и проспекты, вообще лежит в стороне
от культурного эпицентра, от музея и путеводителя Петербурга,
и следы поэтов, без того петляющие, здесь теряются. Поэты не
жаловали остров, они скорее наезжали сюда, чтобы верно
ощутить уединение или тайну, манящую в местах неоговоренных.
Эти края вроде предместья, скрытого в самом сердце города,
ценой умолчания дающие сам замысел искусства. Здесь не
случайно по тихим кварталам издавна разбросались ученые
лаборатории, лихие закоулки и мастерские художников - а со
взморья как на ладони представляешь себе всю городскую дельту
и ее морские пути вдаль... Что касается тайны, не кроется ли
она в упрямстве, однако и в непреодолимой стыдливости души
парвеню? Итак, я плутаю по острову, благо за последние годы с
упадком муниципального сообщения он почти что совсем
обособился.
Намаявшись, сперва вынужденный из-за любого
необходимого мне пустяка пускаться почти наощупь в переплеты
каждый раз неожиданного, а вечером и опасного города, я
однажды набрел на спрятавшийся между домов маленький
Иностранный переулок. Это смешно, но пойми, что значит в
нашем запустении хотя бы случайное, но к месту слово: я вдруг
ощутил себя Робинзоном, которому мертвый корабль привез соль
и спички. Я прошел этим переулком как бы в другой мир, и меня
больше не соблазняют прежние побуждения. Я зажил начеку,
своим домом. Потускневшие изыски моего жилища, резное и
мореное дерево, напоминают выгоревшую камеру голландской
трубки; прохожий, наконец поселившийся, из своего окна я могу
только следить за неожиданными совпадениями жизни и памяти,
идей и событий - разыгрывающимися передо мной не в шахматной
череде, а пятнами в прихотливых порядках "белого" ар деко:
словно отвыкшие и скучающие игроки по-разному пробуют фигуры,
собранные вразнобой, а те спазматически путаются по полю в
клубах табачного дыма. Таким образом начинается, как говорят
итальянцы, фумистерия.

Нечасто наведываясь из дому, я всегда готов найти
только то, чего не искал. Неспособный понять то, что мне
говорят, и поэтому сам уже не разбирая своих выражений, я
слышу бродящий по улицам наговор, незнакомые дерзкие языки,
пробуждающие во мне далекие закоулки тартарии, завязывающие
вокруг драки, слепые беседы и шашни, и многие небезопасные
случаи. Каждый день я из трусости перед этим разбоем
обмениваюсь словами, которых не понимаю, и мои пестро одетые
собеседники с силой жадно хватаются за них, как будто
примеривая себе на заплаты. Попутные события разворачиваются
резко, беспорядочно, непонятно, выделывая уличные сенсации,
оставляющие меня невольным свидетелем грезы. Свои собственные
сны я потерял и забываюсь, проваливаясь.
Кругом встречая иллюзии прежней и будущей жизни, то
руины, то обещающие вывески, и привыкший развлекаться сам по
себе, раскидывая свой покер на экране в углу безлюдного
заведения, я различаю все мои видения как происходящие или
возможные: все новые встречи, выдающие мою забывчивость и
безразличие, убеждают меня в том, что эта небывалая, наглая
рассеянность, - не удивляться ничему, не признавать никого, -
обязана некоей скрытой памяти сродни ликантропии, вполне
раздвигающей мои познания, дающей верное чутье. Иначе я не
понимаю близость, которую мне внушают животные - и почему
засыпая я как будто вижу кота, трусящего в темноту квартала.
Я могу объяснить механизмы, но вряд ли это будет для тебя
наглядно. Однако наглядное ощущение острова из окна моей
небережной комнаты, усиливающееся по мере уединения, когда в
сумерках она качается у кораблей и близких доков, заставляет
подозревать и другие, еще более невероятные совпадения,
попадания... на которые, впрочем, я не притязаю, мой дорогой,
посылая тебе свои вести - издалека.
И без того я уже показался тебе сошедшим с ума в
одиночестве и растерянности среди дикой охоты... Но поверь, я
не блуждаю по пустоши, как шалый Херлекин, исступленный
своими призраками. Как и прежде, моя жизнь уверена дружбой, а
прогулки отмечены милыми лицами, ароматами привычных уголков
и мимолетным уютом - хотя прежние разговоры, зависимости,
ревность, определявшие наши связи - утихли, уступая новой,
как будто скрытой, симпатии. По мере того, как уединение
скорее сближает, чем разгоняет, на солнечных тротуарах и в
иных забавных местах мы оценивающе замечаем друг друга,
незаметно обмениваясь любезностями, составляющими наш
собственный заговор среди прочих.

Не знаю, насколько прав был византиец, ограничивший
верные проявления дружбы болтовней и совместной жратвой: если
так, то вышло застольное время, и все кончено между нами.
Вспоминая прежние стихи и беседы, - всегда невразумительные,
как и сводившая нас вместе зыбкая сопричастность, - и все
пережитые мной упоительно слепые блуждания, я теперь
посмеиваюсь, что не среди нас оказался Кадм, плутающий по
своему острову в поисках прекрасной Гармонии... Мы были
скорее светляками от лампы, затеплившейся в зале на время
очередного бездействия, потом разлетевшиеся. У самых
колыбелей в Ленинграде, в декорациях иногда сгнившей, иногда
недостроенной марины - простые страхи одевались во все платья
и маски, под скрипучий ветер опереточного колеса разыгрывая
свои интермедии, обживая и заговаривая мир, который не был
нашим. Увы, сейчас поиски хлеба намного отвлекли нас от этого
ритуала, и новые угрозы, непривычно животные и бессвязные,
расстроили наше согласие. Исчезли и былые ложи наших
собраний: в эти чужие дома теперь кое-кто селит очередных
чудаков, и так проживают. Кое-кто сами, подвывая покойным
страхам, как ученики лекаря вступают в уличные спектакли, в
оранжевых тогах и в мешковине, голые и лохматые, звякающие
бубенцами. Впрочем, и про многих других непонятно, лоскутная
бедность или этот новый животный страх выставляют их в таком
пестром, вызывающем виде. Но что касается моих невольных
спутников, то здесь свои особые намеки и взаимность вызывают
позы, загадывающие ребусы дней.
Одно за другим бесконечные разочарования складываются
в пейзаж наших мест, чарующий природной игрой фантастических
миров. Каждый раз следуя за ними со страстью влюбленных, но
способные расставаться, мы уверились в том, что сама причина
наших похождений и есть тайна, всегда желанная и неузнаваемая
в абрисе очередного романа, а поэтому заметная только лишь в
очертании его окружающем, как будто замысел, едва
проступающий для нас в случайных уроках.
Итак, забываясь до смеха, испытывая множество
бесполезных усилий, сводящее наши метания, мы с утра выходим
из дома, не зная, куда вернемся. Сперва озираясь в поисках
извинения, еще наталкиваясь на вчерашнее, и пряча глаза, мы
сами не замечаем, как все наши реплики скрадывают жадные
вздохи, увлекающие в круговорот капризного танца, в который
мы переходим и теряемся среди пестроты, драки базара, наконец
на свободе. Мы бродим, даже не разглядывая курьезные выпады
прохожих сцен, в безопасности из-за сознания нашей
никчемности, на все готовые... Калейдоскоп наших дней
заключается не в переменах, а в чисто плотском упоении духа,
которое возрастает с каждой новостью за углом, раздражающей
жесты этого, можно сказать, движимого стыда. Время от времени
развлекаясь гаданием, мы вычерчиваем на карте города наши
взаимные траектории прогулок за день, и их линии рисуют
фривольные, дерзкие узоры, превосходящие все мыслимые схемы
порнографии. Когда мы вечерами, каждый в своем уединении,
разбираем наши богатые собрания этих веселых картинок, то
всегда находим, что подлинное возбуждение вызывает у нас даже
не жаркий момент, а самый образ его двигателя, закрученный в
самораспаде двуполого отправления, и вместе с тем так грубо
изображающий наши рассеянные попытки, слоняющиеся по
Петербургу навстречу разве что смерти. Как будто листая
старинный альбом "Путешествия Дэнди", где герой, гонимый по
Сахаре, через горы Тибета и за Океан, везде испытывает
столицы, веси и парадизы, каждый раз попадая в новые
переплеты взаимной позы. Возможно, ощущение подобного труда и
облегчает наши привычки, одинокие и непорочные; мы утоляем
свое любознание походя, изредка встречая друг друга как
ангелы, вестники общей и тайной связи. Мы узнаем эту связь по
фигурам нашего гадания и в их симметрии на карте,
заставляющей нас возвращаться к отправной топографической
канве, разыскивая ее возможный смысл.
Конечно же, не древние Лемуры воздвигли здесь первые
стены согласно своему обряду, и нет правды в заговорах,
союзах и тех суевериях, которые Петербург всегда вызывал у
русских людей, не желающих ему добра. Но верно, что этот
город всю жизнь привлекал к себе людей особого склада... и
привычные пустоты вокруг от многолетнего вандализма не дают
нам заметить, сколько незримых зданий воздвигнуто в его
пейзаже: и ведь только они - и ничто другое не может
достоверно составлять столицу, которая пережила пожарище и
вырождение, в самые невероятные времена наделяя нас вдруг
неожиданной чувствующей волей, рождающей и внезапную память,
с которой передается тайное. Но вряд ли это оплакиваемая
столица исчезнувшей империи - скорее былая столица рыцарей,
мальтийских и розокрестных, убежище ученых диковин,
выстроенный в надежде город, где "Рукопись, найденная в
Сарагосе" впервые увидела свет, а Клингер создавал в тиши
острова свою "Жизнь Фауста". Возможно, это и грустно, что по
такой линии располагаются наши имение и все наследство,
делающее нас здесь читателями неписаных книг, ценителями
невозможного искусства, и научившее жить ради доблести знания
о том, что никакая возможность не исчезает бесследно.
Поэтому сейчас, когда "вещи выдают своих мертвецов",
среди возникшей давки мы свободно разгуливаем на просторе,
украшая призрачные ухищрения своего платья цветами и
серебром: в окружении безвкусицы мы встречаемся на Невском
проспекте как взаимные модели, или витрины, где отражаются
наши простые души. Не одаренные глубокими познаниями в
истории и в мертвой грамоте, мы строим жизнь исходя по
сгоревшим законам "Справедливости" Карпократа в череде
сатурналий, воскрешающих для нас небывший солнечный
Гелиополь, преодолевший злоключения времени. Как видишь, наша
традиция беспочвенна, как сами петербургские топи; ее истоки
скрываются в домыслах и позоре... однако чисты как
топографический идеал, заложенный здесь зодчими братьями и
измеренный нами вполне. Вот почему надежда на счастливое
соизмерение, очевидно несбыточная, все же не оставляет нас,
несколько извиняя наши иногда нескромные причуды.
В самом деле, как часто, прохаживаясь по моему
острову, я испытывал наслаждение, раскрывающееся в геометрии
его кварталов, чередовании разных картин, дающих вместе
самозабвение и какое-то вновь ощущение себя, это знакомое за
Петербургом раздвоение. Как часто, окидывая с высоты из
Гавани как будто аллегорически возлежащую фигуру острова и
города, я вздрагивал, воображая человеческие очертания
застывшей спермы поверженного гиганта, и гения,
протягивающего на ладони пламенеющий кристалл гомункулуса, и
нашу беготню, проистекающую в сети сообщения вен, капилляров
- как инфекция тел, закупоривающих и осушающих сосуды,
разыгрывающих совокупление, гибнущих невпопад - обуревающая
сквозняком, как мертвые рачки планктона, ложбины воспаленного
и обезображенного корпуса. Иногда от бессонницы в полнолуние
я выбираюсь на крышу моего дома и, под набегающую по небу
ночь, грежу о спящем, или простертом на посеребренном луной
песке ручья теле: я вижу древнее, восточное платье,
растекающееся шитьем в подобие пейзажа, напомаженный, с
бородой и ногтями, крашеными хной, он раскидывает руки,
мерцающие во тьме серебром и мутными камнями перстней,
удерживая за плечи склонившуюся над ним женщину в пыльном
покрывале, прикрывшую глаза и оттого уже вперившуюся в него
всем лицом, светящимся от бледности... Но я не могу
разглядеть черты лиц, до того они сливаются в этой моей
фантазии, поэтому создавая сияние, которое вынуждает меня
выходить из себя. И я забываюсь, и крадучись в глубокой ночи
рыскаю среди теней домов по городу - чтобы однажды случайная
собака загрызла в переулке кота, и тут же кто-то скончался в
забытой комнате на Васильевском острове. Впрочем, это
возможные и бесплотные галлюцинации моих счислений.

По лучшей погоде я выбираюсь в моих изысканиях до
Петропавловской крепости, где у внутренних ворот задерживаюсь
под бронзовой доской с изображением Симона Волхва, раскрыв
крылья низвергающегося по мановению руки Петра на водную
площадь перед шпилем, окруженную триумфами флотов императора.
Вряд ли я - или кто-то другой сможет ясно распутать сети
мифологических противоречий, теряющихся в небытие:
двусмысленное барокко петербургской символики будет вечно
водить по своему лабиринту. Остались намеки в кружковых
изданиях и картины из собрания "Древней российской
вивлиофики" Новикова, доносящие редкие обрывки праздников и
мистерий, обозначающих установление города: смутно стоит
опустевший от грозы Рим, пылающее земной страстью сердце
Нерона, излетевшее и носящееся по воздуху, зажигает пожарище,
народ собирается в Колизей, где у всех на глазах происходит
тяжба двух Симонов, Петра Апостола и Мага, как ее описал в
своих "Признаниях" папа Климент.
Не скрывается ли здесь намек, обращающий, как козырь в
тароках, Петровские ворота в Царские на входе в Петербург,
удивительным образом открывающемся посередине города и как бы
выворачивающем его наоборот? Не был ли до сих пор город,
выстроенный вопреки всему прошлому в неприютных краях как
воплощение преображающего разума, воплощением неоглядной
безнадежности своей империи, в призме его классических
очертаний предстающей во всем своем извращении и поэтому
наделившей его чертами падшего и проклятого? Получит ли он
только теперь, обособившийся - то есть открытый на все
стороны света - задуманную гармонию, и появится ли свет
вместо тени, скрывающей "Великие Изъяснения", которых не было
никогда.
Позабыв все пережитые здесь утопии, мы живем скрытой
жизнью, во сне угадывая шорох ее произрастания из-под руин.

3

 В этом городе все было движение; улицы
 проплывали, обнаруживая площади и баснословные
 фонтаны; дома распахивались, открывая
 немыслимые комнаты и загадочные предметы.

 Герман Обрист

Однако, и мне пора. Заезжий приятель, тот кто все эти
дни содержал мои дом и уединение, вскоре прощается: дай Бог
вам с ним встретиться в тех краях, а меня здесь нужда снова
выкинет и затеряет в обычном розыгрыше. Но пока он еще здесь,
мне на радость, и плох; иногда подхожу сменить ему компрессы,
разбирая мои скорые похождения в его непонятном лепете. Не
знаю, скверная вода, пища, неосторожность, - за это время он,
как говорится, собрал много шишек, и треснул не один пистон,
- или иные флюиды поразили его настолько, что теперь такой
жалкий вид. Впрочем, мой постоялец не смешнее - и не более
жалок, чем все то, что сейчас дает нам покой и волю.
Сперва он так же весело клубился по Петербургу,
прожигая свои дни, как самый беспечный из нас; но не то, как
видно, сырой оказалась его природа, то ли здесь отсырела - и
очень скоро поднялся жар, заставивший его свалиться с ног,
побледнеть и приобрести зеленоватый оттенок... Мы было
перепутали, что это от несварения, однако на третий или на
пятый день явные признаки инфекции выступили на теле: сначала
легкая, но обширная экзема подсушила кожу, растрескавшись на
ногах, бедрах и по бокам, а затем пошло воспаление, и волдыри
запузырились по плечам, между пальцев рук и по надбровным
дугам... Бедняга, конечно, был бедное зрелище, почти
ослепший. К счастью, его аптечка взяла свое. Сейчас
американец лежит на моем диване уже почти прежний, пока
слабый, блеклый и в редких гнойниках. Фактически, это три
свища в бровях и у мышечной впадины.
Ухаживая за больным, промывая и примачивая свищи, я с
утра стал замечать, как выступающий за ночь из поры
зеленоватый гной не рассасывается - а своеобразно густеет,
каждый раз вылезая, как червяк, на длину моего малого ногтя.
Это показалось мне странным, тем более, что крепнущий вид
моего приятеля, нормальная температура его тела, не говорили
об углублении абсцесса - и в то же время разгладившаяся
поверхность нагноения не могла не выдать нового, глубоко
скрытого очага. К тому же, откуда мне судить, не изменился ли
сам характер субстанции? Каждый раз отламывая ее из гнезда, я
не мог ее разглядывать хотя бы из брезгливости... Правда,
движимый своим подозрением, я вчера не стал обрабатывать одну
язву - и вот, сегодня зеленеющий побег заострился, достигая
уже фаланги пальца.
Я скрыл свою находку, и меня одолевает дерзкое
воображение. Сейчас мой американец спешит обратно домой,
пользовать раны скукой, в гигиене и на кормах... Нет и капли
надежды, что какая-то искра безумия заставит его преодолеть
страх, дожидаться расцвета и собрать плоды. Но все же, именно
этот непорочный организм впервые обнаружил симптомы, которые
намекают мне ключ ко многим окружающим меня загадкам. Может
быть, он умрет, бедный. Мне все равно. В любом случае это
возможность задуматься.

Множество, мой дорогой, и сколько еще всякого
разыгрывается здесь с непривычки: я бы еще долго водил тебя
за диковинами, хороводил по этой счастливой бессмыслице,
которая обманывает нас свободой и вечностью... но как раз не
хочу тебя развлекать, и вижу в ней только страх, все тот же
животный страх перед исходом, возвращающим все к своему
порядку: страх потому, что где мы тогда окажемся - кривые
царьки, невольные изменники мертвых? Мы даже не представляем,
как безнадежно для нас грядущее, забытое в нашей памяти. Мы
спотыкаемся, кто как может, не поднимая глаз на светлое
завтра - а жизнь мимо нас развивается не на смену былого, а
пока что наощупь, как бы в диковинку, и эти ее дикие побеги,
устраивающие травлю нас по углам, корнями вгрызаются в почву,
выбитую из-под ног. Что теперь произойдет на смену небытия,
истаявшего у нас на глазах, какие будут строения непосеянных
всходов? Какие запустение и величие на миг приобретают
забытые в войне набережные и проезды, как будто напоминая
пророчества Казановы о торжестве Альберти и Леонардо... Парки
осыпаются, стоящие по аллеям сирени пригибаются с ветром, и
трепещут, сокращаясь, как будто пылающие, в свитые гнезда - с
новым порывом готовые сорваться, разлетаясь на все стороны в
пер