что-нибудь оставить
кроликам, что она рассердится, что она посадит их всех на хлеб и на воду. Но
мало-помалу она слабела.  Гуси  с  такой силой дергали ее за край передника,
что  она с трудом удерживалась на ногах, утки клевали ей лодыжки, два голубя
взлетели  ей на голову, куры подпрыгивали до самых плеч. Точно хищные  звери
почуяли  сырое мясо!  В  этих жирных  подорожниках, в этих кровавых маках, в
этих  набухших соком одуванчиках еще теплились  остатки жизни.  Девушке было
очень смешно,  она  чувствовала, что  сейчас  поскользнется  и выпустит  две
последние  охапки травы;  но тут чей-то грозный рев  вызвал вокруг настоящую
панику.
     -- Это  ты,  мой толстяк,-- сказала  Дезире в  восторге.--  Возьми  их,
освободи меня!
     Вбежала свинья. То- был уже не прежний розовый поросенок с хвостиком  в
виде закрученной веревочки, похожий на свежевыкрашенную игрушку.  Теперь это
был откормленный  боров, совсем готовый к  убою, круглый, как  пузо  регента
церковного хора.  На хребте у  него  росла  грубая щетина, так и  сочившаяся
жиром. Брюхо было янтарного цвета: спал боров всегда в навозе. Выставив рыло
и катясь на  коротких  своих ножках, он бросился в  самую гущу животных, так
что Дезире удалось вы-

     рваться на свободу,  сбегать  к кроликам  и угостить их травой, которую
она  так  доблестно защитила от  всех поползновений. Когда она возвратилась,
мир уже был  восстановлен. Гуси с глупым  и блаженным  видом  мягко поводили
шеями; утки и индюшки, осторожно ковыляя,  точно хромые, уходили вдоль стен;
куры  тихонько  кудахтали,  подклевывая с  жесткого  пола  конюшни невидимые
зернышки.  Свинья же, коза и корова смежали глаза, словно медленно засыпали.
На дворе начался сильный дождь.
     -- Ага, вот и ливень,-- сказала Дезире,  усаживаясь на солому и немного
дрожа.-- Ну, голубчики, если не хотите намокнуть, оставайтесь здесь.
     И, повернувшись к Альбине, прибавила:
     --   Вот  сони  неуклюжие!  Они  просыпаются  только  для  того,  чтобы
наброситься на пищу. Ох, уж эти животные!
     Альбина  молчала.  Смех красивой  девушки,  отбивавшейся от  всех  этих
прожорливых, жадных клювов, щекотавших, целовавших, словно хотевших откусить
от  нее кусочек, смех этот заставлял Альбину  вое  больше  бледнеть. Сколько
веселья и здоровья, сколько жизни! Она приходила прямо в отчаяние, прижимала
лихорадочные руки к своей наболевшей от разлуки груди.
     -- А Серж? -- переспросила она прежним своим звонким и упрямым голосом.
     -- Ш-ш! -- ответила Дезире.-- Я только сейчас слышала его голос. Он еще
не кончил... Мы тут здорово шумели. Должно быть, Тэза сегодня оглохла!.. Ну,
а теперь будем сидеть смирно. Приятно слушать, как идет дождь.
     Ливень  проникал  в конюшню  через  открытую  дверь  и крупными каплями
барабанил по порогу. Куры забеспокоились и попробовали было выйти наружу, но
потом снова забились  в самую глубину  конюшни. Все  животные  искали  здесь
убежища  возле  юбок  обеих  девушек,  за  исключением  трех  уток,  которые
отправились  во двор и спокойно прогуливались под дождем.  Прохладные струи,
лившие с неба, словно загнали в конюшню все  едкие испарения скотного двора.
В соломе было очень тепло. Дезире захватила две больших охапки и развалилась
на  них, как  на подушках.  Ей было приятно и  удобно, она наслаждалась всем
своим телом.
     -- Ух, как славно! -- бормотала она.-- Ложитесь и вы. Я совсем потонула
в  соломе. Ушла в нее с головою, и она щекочет мне шею...  А когда потрешься
об нее, по телу что-то так и бегает, точно мыши забрались под платье!
     И она  терлась, смеялась,  раздавала налево  и  направо  шлепки,  точно
защищаясь от мышей. А потом, уйдя с головой в солому и подняв ноги в воздух,
снова заговорила:

     --  А вы у себя дома  на соломе  катаетесь? По-моему, лучше  этого  нет
ничего на свете... А иной раз я щекочу себе пятки. Это тоже очень забавно...
Скажите, а вы никогда не
     щекочете себя?
     Но  тут  рыжий  петух, важно  подошедший  к  Дезире,  увидел,  что  она
опрокинулась навзничь, и вскочил ей на грудь.
     --  Пошел  прочь, Александр! -- крикнула она. -- У-у,  глупое животное!
Лечь  мне нельзя, чтобы он на мне не умостился!..  Ты тяжелый, мне больно от
твоих когтей! Слышишь!.. Ну, так и быть, оставайся, но будь хоть умником, не
дергай
     меня за волосы! Ты!..
     Сказав это, Дезире успокоилась. Петух неподвижно стоял
     на ее  груди и  изредка точно  заглядывал к ней под подбородок огненным
своим  глазом.  Остальные  животные  столпились  у ее  ног.  Покатавшись еще
немного  по  соломе,  девушка  снова  раскинулась  на  спине  в позе полного
блаженства, разбросав
     руки и ноги. Потом продолжала:
     -- Нет, это слишком уж хорошо!  Я даже уставать начинаю. Правда ведь на
соломе клонит ко сну?..  Серж  этого не любит. Может быть, и вы тоже. Но что
вы, в таком случае,
     любите?.. Расскажите мне, я хочу знать.
     Дезире стала  медленно  засыпать.  С  минуту  она  пролежала  с  широко
раскрытыми  глазами, будто  соображая,  какие удовольствия  незнакомы ей.  А
потом  опустила  веки,  спокойно улыбаясь  с видом  полного  удовлетворения.
Казалось, она совсем задремала, но через несколько минут снова открыла
     глаза:
     -- У коровы будет детеныш!.. До чего хорошо! Вот будет весело!
     И Дезире впала в глубокий сон. В  конце концов, птицы взобрались на нее
и покрыли ее волнами двигавшихся во все стороны перьев. Куры сидели у нее на
ногах. Гуси  касались  ее  бедер своими мягкими  шеями.  Слева  ей грела бок
свинья,  справа коза просовывала  ей под мышку свою бородатую голову; голуби
уселись в разных местах--на ладонях, возле талии, на покатых плечах ее... Во
сне Дезире  раскраснелась.  Корова  ласково и  шумно  дышала  прямо  на нее;
большой, тяжелый петух спустился теперь чуть пониже груди спящей девушки. Он
хлопал  крыльями и  тряс  огненным гребнем;  его  рыжий живот  сквозь платье
обжигал ее пламенной лаской.
     Дождь на дворе утихал. Сноп солнечных лучей, пробившийся из-за облаков,
золотил  летучие  брызги воды. Альбина  сидела неподвижно, глядя  на  спящую
Дезире, на  эту  красавицу-девушку,  которая  утишала  зов  плоти  тем,  что
каталась на соломе. И ей захотелось  самой так же устать и изнемочь, заснуть
от наслаждения, в то время, как соломинки щекотали

     бы  ей затылок. Она завидовала сильным рукам,  крепкой груди Дезире, ее
плотской,  животной жизни  среди  возбуждающей  теплоты  всего  этого стада,
завидовала чисто  животному  развитию,  делавшему из  этого жирного  ребенка
спокойную сестру  большой бело-рыжей  коровы. Альбине  тоже  захотелось быть
любимой  вот таким  рыжим  петухом  и самой любить так,  как  растет дерево:
естественно,  не  зная стыда,  полностью  открывая  каждую  свою  жилку всем
питающим  сокам  земли.  Да,  сама земля  усыпляла  Дезире,  как  только она
ложилась  на  спину!  Между  тем дождь  совсем перестал.  Три кота,  один за
другим,  пробирались из дома  во двор,  вдоль  стены,  принимая  бесконечные
предосторожности,  чтобы  не  замочить  лап.  Вытянув шеи,  они  заглянули в
конюшню, а потом  подошли  прямо  к  спящей, с мурлыканьем улеглись  рядом и
положили  на нее лапки.  Толстый  черный кот Муму  свернулся клубком у  щеки
Дезире и начал нежно лизать ей подбородок.
     -- А Серж? -- машинально повторила Альбина. В чем же  было препятствие?
Кто  мешал ей быть такой же счастливой на  лоне природы? Почему  сама она не
любила, почему ее  не любили вот так: свободно, открыто, как растут деревья?
Она не знала почему, и  чувствовала себя  покинутой, навеки  опустошенной. В
ней стало  расти угрюмое,  упорное желание вновь захватить  свое сокровище в
руки, спрятать его, насладиться им.  И  она поднялась на ноги.  Только перед
этим снова открыли дверь ризницы. Кто-то негромко хлопнул в  ладоши, и вслед
за тем послышался шум и  топот: орава ребятишек  стучала своими  деревянными
башмаками  о каменный пол церкви. Урок катехизиса кончился. Альбина тихонько
вышла из  конюшни,  где целый  час дожидалась  этой минуты, неподвижно  сидя
среди испарений  скотного  двора. Пробираясь вдоль коридора, который  вел  в
ризницу, девушка заметила спину Тэзы, которая, не оборачиваясь, возвращалась
в это  время  к себе  на кухню.  Удостоверившись, что  никто ее не  заметил,
Альбина толкнула  дверь  и придержала ее рукой, чтобы  дверь затворилась без
шума. Она была в церкви.
        "VIII"
     Сначала она никого  не увидела. За окнами снова  пошел  мелкий, упорный
дождь. В храме все показалось  Альбине  серым. Она обогнула главный алтарь и
приблизилась  к кафедре.  Посреди  церкви  не  было ничего,  кроме  скамеек,
которые были приведены в полный беспорядок шалунами, учившимися  катехизису.
В  пустоте глухо  тикал  маятник больших часов. Тогда Альбина  сошла  вниз и
хотела уже постучаться в испо-

     ведальню, которую  заметила на  другом конце церкви. Но,  проходя  мимо
придела усопших, она чуть  не  наткнулась на  аббата Муре, распростертого  у
подножия статуи окровавленного Христа. Священник не двинулся с места; должно
быть,  он  думал,  что  это Тэза расставляет позади  него  скамейки. Альбина
положила ему руку на плечо.
     --  Серж,-- сказала  она,-- я  пришла  за тобой. Аббат  поднял  голову,
смертельно  побледнел и задрожал. Он  остался  на  коленях, перекрестился  и
продолжал бормотать
     губами молитву.
     --  Я  долго  ждала,--продолжала  она.--Каждое  утро,  каждый  вечер  я
смотрела,  не идешь ли  ты. Считала  дни, потом перестала  считать... Прошли
недели... И вот, когда я поняла, что ты не придешь, я пришла сама. Я сказала
себе: "Я уведу его". Дай мне руку и пойдем.
     И она  протянула к нему руки, как бы желая помочь  подняться.  Он снова
перекрестился и,  глядя на нее,  продолжал молитву. Ему  удалось  превозмочь
пробегавшую по  телу  дрожь. В благодати,  осенявшей его  с  утра, он, как в
небесной ванне, почерпнул сверхчеловеческие силы.
     -- Здесь вам не место,-- произнес он торжественным тоном.--Удалитесь...
Этим вы только отягощаете свои страдания.
     --  Да  я больше  не  страдаю,--  простодушно  улыбнулась Альбина,--  Я
чувствую себя гораздо  лучше.  Увидела  тебя  и выздоровела...  Послушай,  я
прикидывалась тяжело  больной, чтобы  заставить сходить  за тобою. Теперь  я
могу тебе в этом  признаться. А потом я  еще обещала  совсем уехать  из этих
краев, когда  повидаюсь  с тобой. Ты, конечно, не поверил,  что я сдержу это
обещание.  Как бы не так! Скорее я бы унесла тебя на  плечах... Другие этого
не знают, но ты-то ведь хорошо знаешь, что теперь я не могу жить без тебя.
     Она совсем повеселела и приблизилась к нему,  ласкаясь, как привыкший к
свободе  ребенок,  не  обращая внимания  на  холодную суровость  священника.
Нетерпеливо и радостно она хлопнула в ладоши и воскликнула:
     -- Да ну  же,  решайся, Серж! Ведь мы здесь только время теряем! К чему
так долго размышлять? Я  увожу тебя с  собой --  и  все  тут. Что может быть
проще?.. Если хочешь, чтоб нас не увидели, мы пойдем низом, по руслу Маскля.
Дорога неудобная, но я даже одна по ней прошла, а когда мы будем вдвоем, так
еще и поможем  друг  другу... Ведь  ты знаешь  этот  путь,  да? Мы пересечем
кладбище, спустимся к потоку и дойдем по  нему до самого сада, вот и все.  А
как  там внизу  уютно  и славно! Там  нет  никого, только вереск да чудесные
круглые камешки. Русло почти высохло. Я шла сюда

     и думала:  "Скоро  он  будет со мной,  и  мы пойдем  здесь  потихоньку,
обнявшись..." Ну, идем же скорей. Я жду тебя, Серж!
     Священник, видимо, не слышал всего этого. Он снова углубился в молитву,
прося  у  неба  ниспослать  ему  мужество  праведных.  Готовясь  вступить  в
решительный бой,  он препоясывался пылающим мечом  веры. И  все-таки на одно
мгновение  его обуял страх впасть в слабость. Да, для того, чтобы колени его
оставались приклеенными к плитам пола, в то время как в каждом слове Альбины
звучал страстный призыв, ему нужен был поистине героизм мученика. Сердце его
тянулось к Альбине, вся кровь бурлила, в нем росло неодолимое желание обнять
ее, целовать ее волосы. Благовонным своим дыханием она мгновенно пробудила в
его мозгу все  воспоминания об  их  любви,  о  большом саде, о прогулках под
деревьями, о радости их союза! Но благодать  пала  на него  обильной  росой;
муки его длились только одну минуту, но и этого  было достаточно, чтобы  все
жилы  его тела сразу обескровились. Ничего человеческого не осталось  в нем.
Он стал только вещью бога.
     Альбина  снова  тронула его за  плечо. Она приходила в  беспокойство  и
мало-помалу раздражалась.
     --  Почему ты не отвечаешь? Ты ведь не можешь отказаться, ты пойдешь со
мной!..  Подумай:  ведь  я  умру,  если  ты  мне  откажешь.  Нет,  нет,  это
невозможно!  Вспомни,  ведь  мы  были вместе,  мы  никогда  не  должны  были
разлучаться. Раз двадцать ты говорил мне, что ты -- мой! Ты говорил, чтобы я
взяла  тебя всего  целиком,  взяла твои руки и ноги, твое дыхание, всю  твою
жизнь... Ведь не во сне же я все это видела! Нет такого места на твоем теле,
которого  бы ты  не  подарил  мне;  нет у тебя волоска,  который  бы мне  не
принадлежал. У  тебя  на левом  плече  родинка, я целовала ее, она моя. Твои
руки --  тоже  мои,  я целыми днями сжимала их в  своих руках. И  твое лицо,
губы,  глаза,  лоб  --  все  это  принадлежит  мне,  я покрывала  их  своими
поцелуями. Слышишь меня, Серж?
     Она выпрямилась перед ним и властно протянула руки. И повторила громче:
     --  Слышишь, Серж?  Ты  принадлежишь  мне!  Тогда аббат  Муре  медленно
поднялся и прислонился к алтарю. Он сказал:
     -- Нет, вы  ошибаетесь, я  принадлежу богу. Он был полон непоколебимого
спокойствия. Его бритое  лицо  походило на холодный каменный лик святого, не
смущаемый ничем  земным. Ряса его ниспадала прямыми складками, словно черный
саван,  и нисколько не обрисовывала тело. При  виде  этого мрачного призрака
своей любви Альбина попятилась

     назад. Куда девались его курчавая борода,  его  вольно вьющиеся  кудри?
Теперь посреди  остриженных волос его она заметила бледное пятно  тонзуры, и
оно  испугало ее,  словно какая-то  неизвестная  болезнь, какая-то  зловещая
рана,  которая  возникла на  этом  месте,  дабы  изгладить  самую  память  о
счастливых днях. Она не узнавала ни  его рук, когда-то полных горячей ласки,
ни его гибкой шеи, так и звеневшей смехом, ни его сильных ног, на которых он
галопом уносил  ее  в зеленые  чащи. Неужели  это тот самый юноша с крепкими
мышцами, с  обнаженным воротом, из-под которого был  виден пушок на груди, с
расцветшей  под  солнцем кожей, с  трепетавшими  жизнью чреслами, в объятиях
которого она провела целое лето? Сейчас он казался совсем бесплотным, волосы
его были стыдливо острижены, вся его мужественность исчезла под этим женским
одеянием, делавшим его бесполым существом.
     -- О,-- прошептала Альбина,-- ты пугаешь  меня... Разве ты думал, что я
умерла, и оттого надел по мне траур? Сними  эту черную одежду, надень блузу.
Ты засучишь рукава, и мы опять станем ловить  раков... У тебя были такие  же
белые руки, как и у меня!
     И  она прикоснулась рукой  к его рясе,  словно хотела сорвать долой эту
ткань. Аббат Муре оттолкнул ее жестом, не дотронувшись до нее. Он смотрел на
нее, не  отводя глаз,  и боролся  с соблазном. Ему  показалось,  что Альбина
выросла.  Теперь  это  была  уже  не  та  сорванец-девчонка, что  носилась с
букетами диких  цветов  да оглашала воздух смехом  цыганки. То была  и не та
влюбленная девушка в белой юбке, что изгибала тонкий свой стан и замедляла у
изгороди нежную свою поступь. Теперь точно пушок спелого плода золотился над
ее  губою; бедра  плавно  покачивались, грудь расцвела,  как пышный  цветок.
Теперь это была женщина с продолговатым лицом,  на котором  появилась печать
зрелости.  В  ее  располневшем  стане  притаилась  жизнь.  Ее  розовые  щеки
приобрели женственную округлость. И священник, весь охваченный этим пьянящим
ароматом созревшей женщины, находил горькую радость в том, что  бросал вызов
ласке  ее  красных  губ,  смеху  ее глаз,  манящему призыву ее  груди,  тому
хмельному  обаянию,  которым  дышало каждое ее  движение.  Он  простер  свою
смелость до того,  что стал искать  глазами  те  места, которые когда-то так
неистово целовал,-- уголки глаз, уголки губ, узкие виски, нежные, как атлас,
янтарный  затылок, мягкий,  как  бархат.  Никогда, даже обнимая  Альбину, не
испытывал он такого  блаженства,  как  теперь,  когда подвергал  себя пытке,
смотря  страсти  в  лицо и  отрекаясь  от  нее. Потом аббат  испугался,  что
поддается какой-то новой ловушке со стороны плоти. Он опустил глаза и кротко
сказал:
     -- Говорить с вами здесь мне невозможно. Выйдемте, если

     уж вы непременно  хотите усилить  наши страдания... Наше присутствие  в
этом месте -- срам. Мы в доме божием.
     --  Кто этот  бог?  --  закричала Альбина, обезумев и  снова  становясь
прежней своевольной дикаркой.-- Я его не знаю, твоего бога, и не хочу знать,
раз он  отнимает тебя у меня.  Я ведь не сделала ему ничего дурного. Значит,
мой дядя Жанберна прав, когда говорит, что твой бог--только злое измышление,
только средство держать людей в страхе  и заставлять их плакать... Ты лжешь,
ты не любишь меня больше. Твоего бога не существует.
     --  Вы  находитесь  в  его  доме,--с  силой повторил  аббат  Муре.-- Вы
богохульствуете. Одним дуновением уст своих он может превратить вас в прах.
     Альбина засмеялась  своим великолепным смехом и  подняла руки  к  небу,
точно вызывая его на бой.
     -- Итак,-- сказала она,-- ты предпочитаешь своего бога мне. Ты считаешь
его сильнее меня.  Ты воображаешь, что  он любит  тебя  больше, чем я!.. Ах,
какое ты  дитя!! Оставь эти глупости! Мы вместе возвратимся  в  сад  и будем
любить друг друга, будем счастливы и свободны. Вот в чем жизнь!
     На этот раз ей удалось обнять Сержа за талию. Она притянула его к себе.
Но он,  весь задрожав,  высвободился из ее  объятий. Он снова прислонился  к
алтарю и, забывшись, заговорил с ней, как когда-то, на "ты".
     --  Уходи,-- пролепетал  он,--  уходи, если ты  еще любишь  меня!..  О,
господи, прости ей, прости мне, что я оскверняю дом твой. Если бы я вышел за
нею отсюда, я, пожалуй, пошел бы  за нею и дальше. Но здесь, в твоем доме, я
крепок и силен. Позволь же мне остаться здесь, дабы защитить дело твое!
     Альбина с минуту помолчала. А затем сказала спокойным голосом:
     -- Хорошо, останемся тут. Я хочу поговорить с тобой. Ты  не можешь быть
злым. Ты  поймешь  меня. Ты не допустишь, чтобы я ушла одна... Нет, не бойся
меня.  Раз  тебе это  неприятно,  я больше не  буду дотрагиваться  до  тебя.
Видишь, я совсем спокойна. Мы станем тихо беседовать, как тогда,  когда нам,
помнишь, случалось заблудиться  и  мы не торопились  искать обратной дороги,
чтобы подольше разговаривать.
     Она улыбнулась и продолжала:
     -- Я ничего не  знаю. Дядя  Жанберна  запрещал мне ходить в церковь. Он
говорил мне:  "Глупая, ведь у  тебя есть  сад, что тебе делать в этом сарае?
Там так душно"... Я росла довольная й счастливая.  Заглядывала  в гнезда, но
никогда  не трогала птенцов. Я даже цветов не срывала,  чтобы  не  причинить
растению боли.  Ты знаешь: я  никогда  не мучила насекомых... Так за  что же
богу гневаться на меня?

     -- Надо познать  бога,  молиться  и  ежечасно воздавать  ему подобающую
хвалу,-- отвечал аббат.
     --  Это  бы  тебя порадовало, скажи? -- спросила Альбина.--• Ты бы
меня  тогда простил  и  полюбил бы снова?.. Хорошо! Я  сделаю  все,  что  ты
захочешь!  Расскажи мне о боге,  я уверую  в  него и стану ему  поклоняться.
Каждое  твое слово будет для меня истиной, я на коленях выслушаю ее и приму.
Разве у меня была когда-нибудь мысль,  отличная от  твоей?.. Мы опять станем
подолгу гулять,  ты  будешь учить меня,  ты сделаешь из  меня все,  что тебе
будет угодно. О,