Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
ом. Этот можно Нюське оставить с зятем, а в Головку переехать.
Так будет лучше.
Шайка бычков, отбившись в сторону, вдруг резко свернула вниз. Николай
наперехват им коня направил, а бычки, то ли играя, а может, бзыкая, задрав
хвосты, кинулись вскачь. Они неслись к зеленой, чаканом поросшей мочажине,
топкому месту, и нужно было их перехватить. Николай понаддал коня, а бычки,
словно одумавшись, к хутору повернули,
- Геть! Геть! - закричал Николай и засвистел, заворачивая скотину, и
кнутом ожег коня.
Бычков он достал почти под хутором, а пока гнал их назад, остальная
скотина, перейдя теклину, залезла в люцерну. Хорошо хоть ненадолго. И
начальство за потраву не хвалит, и тяжела люцерна, скотина ею быстро
объедается. Бывает и гибнет, особенно молодняк.
Выправив гурт, Николай, наконец, закурил. Тяжело было одному пасти,
особенно теперь, в начале лета. Конь Васька тоже взмок.
Июньский полудень, всклень налитый солнечным жаром, томил духотой. Над
краем земли величавыми соборами поднимались светлые облака. А над хутором
Ветютнев и окрест чистое небо лежало.
Николай сидел на лошади, как всегда, в рубахе и пиджаке. Сухое тело его
солнца не боялось. Лишь пересыхали губы. Но воды он не пил, знал, что без
толку. Когда жива била, баба Феша, она Николаю взвар варила из терна и
кислиц. Такое питье помогало. И для желудка легче. А умерла баба Феша и
некому взвару налить да положить в сумку пирожков. А пирожки, они...
Николай пожевал хлебца и тронул коня. Пора было подворачивать скотину к
Дуванной балке. Там, на выходе ее, под деревьями, но ветерке бычки полежат,
и попоить их там можно. И тогда уже гнать их ериком и пасти до ночи.
Пить особо не хотелось, но сохла глотка, и Николай наметом спустился в
низину, поискал там и нашел кислицу, несколько листиков сорвал и начал
жевать. Скулы свело, но стало легче. Пить не очень хотелось, но голова
начинала гудеть от полуденного жара. И резало глаз, особенно если далеко
глядеть.
А там, вдали, над молодым хлебным полем, зыбилось и трепетало марево; и
желтоватая плоть его обманно казала глазу какие-то сказочные дворцы.
Хотелось глядеть на них и глядеть. Глядеть и думать о санатории, о лечении,
о будущей доброй жизни.
2
Жена управляющего Лелька, невидная, худенькая, с легкой рябиной на
лицеев делах житейских управляла мудрее мужа. Арсентьич пришел в зятья из
Дурновки, а Лелька была коренная ветютневская из Калимановых, чью фамилию
половина хутора носила. Старший брат Калимановых, Василий, работаЛ'вкол^
хозе главбухом - тоже дело не последнее. И Лельку на хуторе уважали, даже
побаивались. Лисий ум был; у бабы.
И потому к Николаевым жене да теще, которые уперлись и никак не хотели
мужика на курорт отпускать, отправилась Лелька. Она любила такие походы, с
дипломатией.
Подворье Николая Скуридина лежало на краю хутора, у дороги, против
кладбища. И Лелька все сделала по-умному; черным тюлевым платком голову
покрыла, недорогих конфет да пряников в узелок завернула и пошла.
На кладбище она пробыла недолго, лишь для прилику, и прямым ходом
направилась к Скуридиным. Скуридинские бабы, как всегда, дома находились.
Ленка платок вязала в тени возле хаты; мать стирала
- Здорово живете... Можно к вам зайтить? - от калитки задишканила
Лелька.
И в тон ей, но нутряным трубным басом, Ленка, поднимаясь навстречу,
завела:
- Да дорогой у нас гостечек в кои веки... кума Елена Матвевна... Мама,
поглянь, кто пришел! Кого привел господь...
Они расцеловались посреди двора, припевая и любуясь друг другом, словно
век не виделись и сильно наскучали.
- К папе на могилку ходила... - скорбно поджимая губы, рассказывала
Лелька. - Нынечка уж семь лет, а вроде вчера...
- Невидя, невидя жизнь летит... - вторила Ленка со слезой. - Да как
скоро, да как быстро - не углядишь.
А мать ее в ту пору, оставив корыто, суетилась - и скоро чай был готов
и бутылка магазинной водки.
- Сами тут помяните. И ребятишки, - конфеты тут, пряники... Нехай
помянут папу, - развязывая узелок, говорила Лелька.
Хозяйское угощение она приняла. Как и положено, поотнекивалась, но
стакашек опорожнила. И начались обычные бабьи беседы.
Из дома вышла старшая дочь, Нюська, с малым дитем. Вышла, поздоровалась
и ушла, потому ребенок кричал беспрерывно.
- Никудовое дите, - пожаловалась Ленка. Ревет и ревет. Може, у него
криксы? Чуриху либо позвать?
Поговорили о старшем хозяйском сыне, который в армии служил. Еще по
стакашку выпили и на здоровье жаловаться принялись. Вот тут-то Лелька свое
не упустила.
- И замстило мне, кума, - завела она. - Не спрошу, когда ваш Николай-то
едет. Вишь, какое вам уважение, на курорты, да бесплатно. Мой Арсентьич
какой год подает заявление, край надо ехать, радикулит замучил, а не дают.
На тот день Василий наш надъезжал и опять, говорит, ничего не будет. В
первую очередь решили многодетные семьи поддерживать. В первую очередь им
путевки. Многодетным семьям, какие здоровье себе с детьми подорвали...
Ленка с матерью сидели рядом на одной лавке и при этих словах они обе
замерли, как по команде, потом, тоже разом, переглянулись и снова застыли,
не сводя с гостьи глаз.
- А люди-то, люди... Гля-кося до чего обесстыдились! - и, как всегда
это у женщин бывает в особо доверительных беседах, Лелька нагнулась к столу
и заговорила свистящим шепотом: - Раиса-то Тарасова давеча прибегла в
контору, к моему... и присучилась, и присучилась, прям на приступ идет...
Почему Скуридину Николаю курорты дали, а моему нет: Сулится жалобу подать,
почему обошли. Гаврила - механизатор, мол, заслуженный, ударник, а Скуридин,
говорит, выпивает. Прям на ломок идет, отдайте курорты моему, Гавриле... Он
здоровье на технике потерял.
Ленка не выдержала, всплеснула руками, и, еще слушая Лельку, принялась
подпевать ей вначале негромко и, тоненько:
- А-а-а... Всполошилися... Мимо ручеек протек, не на тарасовский баз. А
кум бы, ее по глазам стебанул! - набирала Ленка голос, заглушая гостью, -
Стебанул бы ее по глазам: живете, мол, как у царя за дверями, да еще на
чужом добре расцвесть хотите. У вас сундуки коленом набитые, а у Скуридиных
одна детва. Да и самого Николая, его в дураки не поставишь. Може, он и
погрешимый - и кто, кума, без греха? - но Гавриле не уступит. У него всегда
привесы наибольшие, тоже ударник. Сколь раз ему благодарности выносили.
- Тарасовы, они ащаульные, - поддержала Ленку мать, - любят нахалтай
проехаться. И бабка Мотька такая была, и Никанор. У них весь природ такой.
- А мой-то, мой... - с трудом влезла в разговор Лелька, - Мой-то
Арсентьич, он ей напрямки выложил, говорит, правление Николая уважило в
первую очередь, как больного... И многодетную семью поддержать в первую
очередь. Они сколь детей подняли, а вы - одну...
- Одну-разъединую! - радостно воскликнула Ленка. - Да и ту худую
худорбу, чапуру длинногачую, будылистую... станишный журавец, прости
господи. А круги нас - шестеро. Внучарка - седьмой. И за всеми догляд.
Вчерася Ваняшка вдарился с разбежка, чуток не окалечился - и цельный день
возля него. Все дела прочь. А Витька вон на пруду. А тама такой глыб. Сидишь
вяжешь, а сердце кровит. Амором летишь доглядать. То мама, то я. Мыслимое
дело, шестерых родить да выкормить. Платьенки да рубашки гормя горят. Мама
ныне стирать начала, хотела чуток...
- Наше корыто завсегда счастливое, - подтвердила мать. - Возьмешь одну
тряпку, а за ней другая ползет. Глядишь - и гора.
- А у них на наше горевское житье слюнки текут... Бессовестные... - все
более распалялась Ленка, забыв, что и вчера и сегодня она и слышать не
хотела ни о каких курортах. Но теперь когда пытались ей перейти дорожку
хуторские богатеи, Тарасовы, Ленка поднялась на дыбы. - Я их за чичер
возьму! Все ихние слова потопчу ногами. Моему, моему мужику курорты
определили! А не этому черту ожерелистому. Я в своих правах. Я Теряшковой
могу отписать!
Лелька поняла, что теперь дело пойдет на лад. Но золотому правилу
следуя: каши маслом не испортишь, она еще добавила;
- Василий наш надъезжал, говорит в первую очередь многодетные семьи.
Какие здоровье с детями подорвали. Отцов, говорит, а также матерей, до
возможности. Ныне вот путевка желудочная - для Николая! А как. по женскому
делу придет по внутренним болезням, сразу, говорит, жену его отправим на юг,
в лучший курорт, нехай отдыхает, заслужила.
Ленка с матерью разом дернулись. А пока они в память входили, Лелька
тачала свое:
- А там, кума, на курортах, магазинов страсть какая-то. Прям один возле
одного наставлены. И полны магазины всего. Люди привозят и скатертя, и
накидки бархатные с кистями, тюль, матерьялы какие расхорошие. Мужикам
ничего не нужно, у них волочай в голове. А ты, кума, поедешь, по-хозяйски
всего наберешь и подлечишься. Здоровье ведь никудовое, как и у меня...
- И не говори, кума, - радостно подтвердила Ленка.
И пошли тут разговоры, вовсе для сердца медовые.
Докончили бутылку. От второй Лелька решительно отказалась, ссылаясь на
дела; Ее провожали далеко за двор, почти до амбаров и долго прощались.
А воротясь во двор, Ленка с матерью еще раз все обсудили. И решили
накрепко: Тарасовым не уступать. И когда Николай вечером воротился,
встретили его чуть не с песнями. Встретили, накормили, стакашек поднесли и
за компанию сами выпили, и тогда уж все вместе песню заиграли, заветную:
Коля, Коля, Николаша,
Как мы встретились с тобой!
И все кончилось миром. Ночевал Николай в доме, с Ленкой, на мягкой
перине. Переночевал и начал готовиться, к отъезду.
3
С последним возом Николай возвращался к вечеру. За клубом, на выгоне,
топотили и блеяли козы, и багровые клубы пыли вздымались над хутором.
Воз был остатний, маленький, в две копны. Управились с ним быстро.
Николай, отогнав лошадей, домой не пошел, а к магазину направился. Но не
выпивка ему требовалась, а иное. Дело в том, что жена и теща денег, выделили
в обрез. Заказали на станции билет, столько же на обратную дорогу дали.
Десятку накинули на курево и остальные расходы. Спорить было опасно. И
Николай промолчал. Денег он решил подзанять.
И после того как распряг лошадей и прогнал их на попас, идти-то нужно
было не в магазин, а в иное место. Но он в магазин пошел, с пустой, но такой
понятной всякому человеку надеждой, на счастливый случай. Может, что-нибудь
подвернется, и тогда не нужно будет идти и просить.
У магазина сидел Алешка, конечно, выпивши. Денег у него не было да и не
могло быть, но Николай все равно спросил:
- У тебя денег нет? Четвертную, а? Мне на курорт ехать, а мои... - он
подробно объяснил положение.
Алешка выслушал и с пьяной флегматичностью сказал:
- Дурак... Какие деньги... А были б - не дал. Лучше пропить. - И вдруг
в его голове проснулась мысль. - Ты скоро едешь? - спросил он.
- На той неделе.
- Давай сделаем так: поедем на станцию и загоним твою путевку. Ныне
дураков много развелось, какие по курортам любят шалаться. Денежки возьмем и
гульнем. У меня кореш есть, На станции, возле базара живет. А там в семь
утра бендежка открывается.
Николай не перебивал его, а потом сказал:
- Иди ты... Мне лечиться надо.
И пошел от магазина. Он вдруг единим разом понял, что никто ему денег
не даст. А идти надо, куда он сразу думал, - к матери. Пойти и попросить.
- Николай! - крикнул ему сзади Алешка, - Николай!
- Ну, чего тебе?
- Иди... Иди сюда, говорю.
Николай вернулся нехотя.
- Чего?
- Ты трезвый, что ль?
- А то какой...
- Ну и дурак. Кто же тебе трезвому денег-то даст? Давай выпьем.
У Алешки "огнетушитель" был, выпили его, И Алешка приказал Николаю:
- Теперь иди.
И Николай пошел. Путь его был недалек. От магазина и клуба виден выл
огромный тополь старой скуринской усадьбы. Этот тополь стоял всегда,
возвышаясь главою сначала над куренем дела Петра, потом над новым домом,
который ставили Скуридины: отец и старший брат Михаил, и он, Николай, им
помогал. Нижние ветви тополя отжили свое, и кудлатой главой тополь шумел в
вышине. Даже в безветрие слышался сверху его легкий ропот.
Сейчас в просторном доме под тополем жили бабы: Николаева мать-старуха
да старшая сноха ее - Шурка. Дом построили с размахом, на два входа, хотели
большой семьей в нем жить. Да не вышло. Друг за другом ушли на уютное
ветютневское кладбище отец и Михаил. Дети старшего брата по сторонам
разлетелись. И теперь аукались в просторном доме две женщины: бабке Нюське
давно переваляло за восемьдесят, и она теперь пугала своя годы, то убавляя,
то набавляя их; Шурка же свои помнила твердо: через год она на пенсию
уходила.
Тополь за скуридинским домом заметен был издали. В погожем вечернем
сумраке он долго светил над хутором закатным багрянцем. Когда ко двору
подходил Николай, тополь уже притухал. А на базу было темно, но еще не
спали, разговаривали.
- Здорово дневали! - с наигранной легкостью приветствовал родню
Николай. - Живые еще?
- Здорово, полуношный гостенечек, - ответила невестка.
- О-о, ты вечно недовольная, - уселся на скамью Николай и полез за
куревом. - Здорово, мать, не болеешь?
Мать сидела на той же скамье, сухонькая, согбенная. Платок ее белел в
вечерней мгле, а черное лицо скрадывала тьма.
- Да чего... Годы выжила, то там засвербит, то тута. Ныне вот а руку
вступило, зудит, спасу нет. Да жаром всю осыпает.
- Чего ей... - поддержала сноха. - Ее годы... Лежи да полеживай. Сынок
вот проведывает, - усмехнулась она, - в том месяцу был, ноне опять пришел.
- Ну, зачала...
- А либо брешу? Косились, ты чего не зашел? Косы отбить некому. Спасибо
Зырянин, а то хоть реви.
- Чего ж не переказала?
- А то ты не знаешь, что косить. Ладно, - вздохнула она, - без тебя
обошлись. Скосила и свезла. А ты выпить зашел, добавить?
- Ты прям аред какой-то, - подосадовал Николай. - Точишь да точишь.
Другой раз и зашел бы не захочешь слухать тебя.
- Ты заходи, - спокойно ответила невестка. - Заходи, да по-доброму. А
как энтот раз вы с Алешкой... тот черт зевлоротый, и ты не лучше. Пришли.
Дай да дай. Я ж вам влила, по-людски, по два стаканика. Так вам цебарку
надо. А твои потом на меня плетут-плетут, не знают, чего и навешать.
- Ну ладно, ладно, - вспомнил о цели свой прихода Николай, - что было,
то утекло. Сейчас-то гляди, тверезый.
- Тверезый ты не придешь, - по-доброму засмеялась невестка. - Ты и ноне
хоть чуток, но выпитый. Но это ничего, такой-то бы всегда.
- Раздиктовала, - усмехнулся Николай.
Шурка отцедила молоко и спросила:
- Мама, може, выпьешь молочка, тепленького?
- Не хочу.
- А ты, кум? Влить тебе? Оно же пользительное тебе, для твоей болезни.
Мои вон приезжают, они завсегда: мама, мама, парного. Оно, говорят, очень
пользительное. И снохи пьют, прям из-под коровы, не гребают.
- Ну, влей.
Николай выпил кружку парного. Давно он не пробовал парного молочка.
- Как там твоя? - негромко спросила мать. - Никто не болеет?
- Чего с ними сделается! Дите у Нюськи кричит. Бабка Чуриха приходила.
А он кричит и кричит.
- Ты, може, Николай, поешь? - спросила Шурка. - Щи я ныне варила, еще
теплые.
Николай вспомнил, что не ужинал, и не отказался. Миску щей смолотил и
полбуханки хлеба,
- Може, картошку будешь?
- Не, - отказался Николай. - Налупился, хвост не прижму.
Шурка понесла молоко в сарай. А мать спросила:
- Люди говорят, куда-то посылают тебя, в какую-то лечбу? Взаправди?
- Да, мать, еду подлечиться. Решил подправить здоровье. А то кабы... -
Он подробно рассказал о своей путевке, о том, как узнал о ней, как не верил
и какие надежды теперь с вею связывал. Он рассказывал долго - кума подошла и
слушала, - а он говорил, говорил, потому что много думал, в последние дни о
болезни своей, о лечении, о жизни, а рассказать было некому. А этот дом и
эти люди...
Дом матери и кумы-невестки был для Николая на хуторе единственным
теплим углом, куда он мог прийти и поесть и выпить да еще покуражиться, коли
дурь в голову войдет. Но он ходил сюда редко, лишь когда уж очень подпирало:
похмелиться или выпить недопитое. Ходил редко, потому что слишком много
того, чего не хотел бы он слышать, слышал он здесь. Все горькие слова матеря
я кумы были правдой. Но правду он знал и без них и лишний раз не хотел ее
слышать. И как в давние времена ушел он с этого подворья, от отцовских
укоров, так и не возвращался. Его тут жалели всегда, над горькой жизнью его
здесь плакали. Николай же хотел иного.
Душе его, уязвленной иного лет назад, хотелось отрады. Хотелось прийти
в отцовский дом счастливым. Да все не получалось. И теперь уж не получится,
верно. И горько было лишний раз слышать материнские вздохи.
Да что мать... Эта горбатая старуха с черными зубами уже давно отмерла,
отлепилась от сердца. Слишком долго они жили порознь и в собственной
Николаевой судьбе столько горечи было и забот, что для матери там места не
оставалось. Где-то далеко, в светлой памяти детства, иная мама виделась. Но
не эта... А уж кума Шурка и подавно. Разным они жили, о разном думали.
Особенно остро понял это Николай прошлой зимой. Он тогда выпил день и
другой, поругался со своими и жил бобылем в кухне. Вернее, лишь ночевал,
потому что с темна до темна находился у скотины. Разом двести голов он
кормил, один, без напарника. Петро болел, а подмены не находилось. А зимняя
работа, она нелегкая. Еще темно, еще добрые люди зорюют, а уж за силосом
ехать кормить скотину, а потом песня на весь день пойдет: дробленка, солома,
и снова силос, и опять дробленка. И почистить у быков - тоже дело нелегкое.
Тем более что работал Николай в старом коровнике, навоз в вагонетках вoзил.
В новом, конечно, полегче, но всем туда хотелось. А глотку драть Николай не
умел. К тому же старый коровник был привычнее, вроде родного дома, где
каждый сучок и трещина в половице памятны. Много скотины здесь побывало.
Иные имени остались написанные и не стертые на старых станках. Лимонка,
Буря, Ерка, Синичка, Дворянка... И многих Николай помнил. Забудешь ли, Ерку?
Давно уж ее перевели. Но какого лиха с ней принял. В первотел Ерка отелилась
внезапно. Пас Николай скотину, а Ерка вдруг пропала. Была, была, а вечером
ее не оказалось. Поехали искать. И места, где он пас, Первые да Вторые
городбища, не больно укромные: несколько березовых с осиной колков.
Николай с напарником искали Ерку неделю. Всю округу обшарили, голосов
лишились. А преподобная Ерка отелилась под носом и хоронилась с теленком в
займищных вербах. Случайно ее увидел, как прячется она за куст, услышав зов:
"Ерка; Ерка!"
Да одна ли она такая была... Сколь их прошло через Николаевы руки. Кто
сочтет...
Та зима, прошлогодняя, выдалась нелегкой. Силос был никудышный, кислый,
и рано его скосили, без початков. И хоть старался Николай, перебивая силос
соломой, но скотина ела плохо. И оттого настроение было поганое.
Стоял студеный январь, такой студеный, что лошадиные катяхи на дороге
оглушительно лопались, пугая людей. А Николай целый день был у скотины;
работал, понемногу выпивал, то для сугрева, то с расстр