Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
го хоронят другие.
Он уже решился и пошел к лошадям, когда сверху, из-за бугра, показались
вдруг Варечка Сисиха с Жеником. Вылезли на бугор, увидели Шелякина, лошадей,
загалдели разом и кинулись к нему.
И теперь втроем покатили прямой дорогой к хутору Рубежному, к покойнику
Роману. Ехали, а Варечка не переставая ругалась:
- Ну, Шаляпин... Вот ты какой человек, Шаляпин, выкаморный да
забурунный, прям полоумственный. Ишь, не поеду... Рассалуда ты, боле никто.
Мы идем-идем, да каким околесом, все ноги и обили, перебродили сколь разов,
а ты...
Варечка ругалась и ругалась, слова сыпались из нее горохом, словно из
дырявого мешка. Сыпались, и конца им не было. Шелякин молчал. Нагнулся,
насупился и молчал. А Варечка свое толковала:
- Гляжу я ты в детский разум превзошел, это водичка тебя сокрушает, а
мы должны...
Ей нужно было кого-то ругать, искать виноватого и ругать, потому что
кто-то виноват был перед нею в этом мире.
Нынешнюю ночь она, считай, не спала. Сына успокаивала, думала Р.
покойном Романе. Он умер и разом все оборвал и смешал в жизни Варечки.
Словно упала с глаз пелена, и жизнь человеческая, и своя собственная,
оказалась короткой и очень ясной.
Роман помер, и теперь как было жить. Они не видались давно, но нить,
связывающая их судьбы, была крепка. Она ведь долго вилась, и как без нее
теперь...
Весь век, от молодости и до последнего часа, Варечка жила ожиданьем.
Еще в девках, слюбившись с Романом, она ждала. Верила в слова его: "Со мной
довеку будешь счастливой, довеку..." Она была молодой, красивой и настолько
верила в счастье, что даже не торопила его. Что Романова жена?.. Разве она
преграда? Романа можно было одним махом забрать, но Варечка любила не только
мужика, но и человека, под которым округа ходила. Она Чакалкнна любила,
которого знали все. А районное начальство разводов не хвалило. Могли забрать
партийный билет. И Варечка ждала своего часа. Купалась в Романовой любви и
заботе, горделиво понимая, что ее дом - теплее. Здесь Роман дневал и
ночевал, сюда нес и вез, больших людей принимал, районное начальство. Чего
еще надо? Варечка ждала, тем более что законная Романова супруга вечно охала
и плакалась на здоровье, таскалась по врачам и должна была в конце концов
помереть.
Шли годы. Сисиха старела, так и не узнав семьи. А ничего не менялось.
Но и потом, уже старою, до последнего дня верила Варечка, мечтала, как в
конце концов все же войдет она хозяйкой на Романов двор. Переживет законную
супругу и войдет.
А Роман взял да сам умер. И разом все оборвалось. И остались на руках,
словно при плохом гаданье, пустые хлопоты да разбитые надежды. И больше
ничего впереди, кроме близкой смерти.
А тут еще Женик словно с ума сошел, галдел про какие-то деньги,
богатство. Засыпал и вскакивал, снова ложился. Ночь была длинной и
тягостной, насилу Варечка дождалась ее конца.
На рассвете они ушли, торопясь, напрямую, а прямая дорога, как всегда,
обманула, и пришлось брести через залитые луга - измочились, устали. И
потому теперь Варечка ругала Шелякина, благо он молчал. Женик дремал,
свернувшись калачиком в задке телеги.
Кони легко несли телегу и седоков, и к полудню замаячили маковки
высоких рубеженских тополей-раин, а потом открылся и сам хутор.
У околицы возле плотины остановились отрясти дорожную пыль, Варечка
умылась и заглянула в зеркальце. Но что было глядеть? Надвинув на лоб черный
плат и затянув его потуже, она решительно уселась в телегу. Зато Жевик долго
оттирал брюки, разглаживал шляпу, редеющие кудри муслил - хорошился, словно
жених.
Ко двору Чакалкиных подъехали шагом. Много лет не бывал здесь Шелякин,
а без него соседи отстроились, Андрей Калиманов и Некулаевы, и когда-то
первый на хуторе высокий Чакалкина дом словно присел, сделался ниже.
Во дворе под жидкой сенью еще голого, просторного вяза стоял гроб. Он
был вроде мелковат для Романа, и Чакалкнн лежал на виду, в кителе с
петлицами, носатый, нахмуренный, но без привычной фуражки с лакированным
козырьком. Вокруг сидели бабы, родня в черных платках.
Просторный двор был пуст, и потому приехавшие оказались на. виду.
Женика это не смутило. На правах своего он подошел к покойному, что-то даже
поправил в гробу, с бабами перемолвился. Шелякин, как во двор вошел, увидел
дочь и поспешил к ней. Дочь была броваста и голубоглаза - в отца. Теперь она
сидела на крыльце, нянчила ребенка, белоголового мальчика. Шелякин, смущенно
улыбаясь, тронул атласную детскую ручонку своим толстым жестким пальцем.
Дочь не заругалась, и мальчишка не испугался Шелякина, а что-то залепетал,
засмеялся, цепко ухватил палец деда.
- Толомонит, - удивленно проговорил Шелякин. - Хорошее дите, круглое,
прям бурсачка.
Дочь улыбнулась ребенку и шелякинскому удивлению. И теперь до самой
поры Шелякин держался подле дочери и внука.
А Варечка Сисиха к гробу подойти решилась не сразу. Всю жизнь они р
Полиной, законной женой, друг другу желали горького. При встречах, бывало,
дрались. И приходила Полина с бадиком под Варечкины окна. Но все это было,
было... Сегодняшний день помирил их легко и просто, как умеет мирить только
человечья смерть. Варечка людям поклонилась, и ей ответили, дали место возле
покойного. И теперь по законному нраву она заплакала и заголосила:
Заборона ты моя, нецененая!
Ты заступа моя нешатомая! -
Да закрылись твои вострые глазочки!
Не гутарят сладимые губочки!
Заколели твои теплые рученьки!
О да с кем теперь говорить, кому ториться!
Кому жалкие слова понесу!..
Резкий голос ее был слышен далеко, считай, на весь Хутор. А когда она
захлебнулась в плаче, запричитала Полина:
Два денечика без тебя словно год текут!
День идет-идет, а ночь не загибается!
И вся родня, весь хутор слушали, как прощаются с Романом вечные
соперницы - полюбовница и жена.
Выносить покойного должны были в два часа. Но припоздали из райцентра
оркестр и тамошнее начальство.
Стоял хорошей весенний полдень. Облака тянулись одно за другим,
пушистые и высокие.
Хоронить, по обычаю, собрались все. Мужики за двором курили. Чакалкин
баз не привечал чужих, и теперь на него входить не хотели. Лишь бабы
мыкались из кухни да в дом, готовились к выносу, и стряпня немалая шла для
поминок. Толстые, косоглазые дочери Романа возле отца, считай, не сидели,
доглядывая и охраняя дом от чужих. Среди баб суетился и Женик, крепко
похмеленный. Он хозяйничал, командовал вслух, а Романовы дочери, глядя на
него, меж собою злились:
- Шабоня... приблудный шабоня... Чтоб тебя каламутная рода унесла...
Доглядеть за ним надо, девки, доглядеть, а то...
Недоговаривали, но знали, о чем речь. Где-то лежало, должно было лежать
у отца потаенное - деньги, золото. В разные годы, но видели и Раиса, и Маня,
и Лизавета, и жена Полина большой кожаный кисет, который не зря Роман
хоронил. Кисет искали с того дня, как он слег. Искали в открытую и друг от
друга таясь мать и дочери. Сладкую жизнь тот кисет обещал, и взять его в
свои руки было бы счастьем довеку. Но где он? Перековали сундуки и комоды.
Перевернули всякий хлам в сараях и котухах, но тщетно. Роман ничего не успел
сказать и теперь уже не скажет. Отложенные на похороны триста рублей да еще
тысячу сразу взяла Полина. А остальные... Об остальных думали все. И уж
какую ночь, считай, не спали, боясь проглядеть друг друга. Рая и Маня
подозревали Лизавету. Она при отце жила. Да и мать найдет - не скажет,
Глядели, день и ночь друг за дружкой глядели, а уж поганого Сиська
ненавидели реей душой и ждали лишь конца похорон, чтобы выставить его с
треском. А пока он шнырял, нужен был за ним глаз да глаз.
Прибыл автобус из районного центра с медными трубами и людьми.
- Налить, налить музыкантам, - засуетился Женик. - Так положено.
Налили музыкантам, с ними за компанию а сам выпил. Выпил для храбрости,
потому что наступало его время. Он, выпил и словно отрезвел. Голова стала
работать четко, заглядывая наперед.
Покойника подняли на полотенцах и понесли.
- Куда? Куда понесли?!! - закричала Чакалиха и заголосила:
Ой да зачалась твоя последняя дороженька!
Ой да уносят тебя на чужих руках!
И, обрывая ее истошный глас, у ворот разом ударил оркестр, оглушая и
забирая власть. Теперь приказывал он: как идти и когда голосить и отдавать
прощание.
А Женик в это время оттянул в сторону мать и прошептал ей твердо и
горячо:
- Из хутора выйдем - в обморок упади. 3-запомни.
Варечка глянула в его бешеные глаза и обмерла.
- Гляди... не пр-рощу... - прошептал он, отходя,
И Варечка со страхом поняла, что надо делать веленое, иначе беда.
Последнее у нее оставалось, последний в жизни дар - Женик. Она любила его
без памяти и боялась. Сразу как-то ушла в сторону Романова смерть и
собственная жизнь, в голове лишь одно вертелось: а где конец хутора, где?
возле Архипа? или у амбаров? Она оглянулась на сына, но тот уже был поодаль.
На полотенцах, в мелковатом гробу покойный Чакалкин плыл над глинистой
прибитой дорогой, сложив руки. Густые брови его грозно топорщились, словно
сердился он и кому-то грозил. Но грех ему было серчать, грех. Все делали как
положено: красную подушечку несли впереди с двумя медалями, два железных
венка из района, громко, на всю округу играл оркестр. Четыре трубы да еще
барабан с тарелками, словно гром, громыхали: бум, бум, бум!
Варечка, как Женик велел, ей, дошла до амбара и с крикам пала на землю.
Пала и обмерла. Побрызгали на нее водой, в амбарную тень унесли. Похоронное
шествие двинулось дальше, оставляя несчастную Варечку, а с нею и Женика.
Недолге посидев возле матери и убедившись, что люди ушли, Женик
проговорил:
- Ладно, полежи здесь, а потом за плотину уходи.
- А помин? - спросила Варечка.
- Помянем без них. Уходи скорее.
И Женик помчался назад к хутору. Все уже было обдумано и решено.
Конечно, о печной трубе говорил ему отец и показывал глазами вверх. Там он
схоронил наследство и отдал ему, единственному сыну, а не этим дурам
косоглазым, которые с деньгами и обойтись-то не смогут, спрячут в чулок - и
все дела.
Нужно было успеть сделать все до той поры, когда вернутся с кладбища.
Ведь потом - Женик это точно знал, - потом его выгонят и на порог никогда не
пустят.
Рая, Маня и Лизавета - дочери Романа, - как и положено, вместе с
матерью шли впереди других за гробом. Сисихин обморок они видели, косясь
неприязненно на ненавистную бабу, которая и здесь показывает себя. Варечку
унесли и о ней забыли, и лишь потом, когда свернули на кладбищенскую дорогу,
а до кладбища было уже рукой подать, Лизавете пришло на ум нехорошее. Она
оглянулась, поискала глазами Женика и не нашла. А ведь он здесь, все время
здесь на глазах крутился.
- Сиська нету, - негромко сказала она сестрам. - Это Варечка
придурилась.
Рая и Маня тоже стали оглядываться, но Женика нигде, не было.
Лизавету жаром осыпало, и виделось ей, как он, поганый, хозяйничает
сейчас в доме, ищет. И вдруг найдет? Докажи потом. Нельзя, конечно, нельзя
было сейчас уходить от покойного. Нельзя, и люди осудят. Но разве отдавать
кровное, свое, свое счастье в поганые руки можно? Можно ли?
Сквозь зубы проговорив сестрам: "Я за Жеником догляжу... А то он
там..." - Лизавета отошла от гроба и, повернув быстро, почти бегом
направилась назад в хутор. Она уходила и чуяла на себе недоуменные,
осуждающие взгляды. И дочерин голос услышала: "Мама, куда?" Она все слышала,
и чуяла, и кипела злобой: "Ну да... А там этот хорек... Не знай чего...
Хозяйничает..."
Рая и Маня поняли Лизавету и меж собой понимающе переглянулись. Но
спустя минуту-другую иное пришло им в голову. "Поделют", - разом шепнули они
друг другу, понимая, что Женик и Лизка могут вдвоем поделить отцовскую
захоронку. Найдут, а им ни слова, и в воду концы. Рая и Маня почувствовали
себя обойденными и обманутыми: они здесь вышагивают, а там...
Разом, не сговариваясь, они отошли от матери, оставляя ее, и припустили
к хутору. Немолодые, толстые, они бежали неловко и неуклюже, словно две
барсучихи, но вперед и вперед - к хутору, к дому.
Похороны остановились.
Сама Чакалиха, ничего не понимая, недоуменным взглядом обвела толпу, и,
не сыскав дочерей, ошалела. Что-то ударило ей в голову, и, все смешав, она
закричала, заголосила:
Ой не стучите, не стучите!
Ой да чего же вы так колотите!
Да большими гвоздями его забиваете!
Ой да землю глудками не валите!
Мою кукушку болезную не будите!
А покойник был рядом.
- Не валите, больно ему! - прокричала Чакалиха, тяжело оседая на
дорогу.
Кинулись к ней.
Шелякин стоял оторопев, когда к нему подбежала дочь и, плача,
проговорила:
- Папа... Ступай их призови... Ступай, папа... Стыду...
Слезы дочери комом стали в горле. Насупленный, злой, он быстро пошел по
дороге вослед своей родне.
А у кладбища не знали, что делать, гроб с покойником стоял одиноко. В
беспамятстве лежала вдова. И тишина, такая недобрая тишина легла, что всем
сделалось нехорошо. И приезжий из района махнул рукой музыкантам: играй.
Хрипло запели трубы, ударил барабан: бум, бум, бум!
Испуганное воронье поднялось с близкого обережья и сада и с криком
закружилось над кладбищем, над музыкой, над оркестром.
На опустевшее подворье Чакалкиных первым поспел, конечно, Женик. Ломик
он загодя припас и теперь, поднявшись на чердак, стал разваливать трубу,
кирпич за кирпичом. Кладка была мягкая, глинистая - спорилось дело, груда
кирпичей росла, золотые пыльные лучи там и здесь рассекали полумрак чердака.
Но не было того, что искал.
Женик задумался лишь на минуту. Он спустился вниз, забежал в летнюю
кухню, в пересохший рот плеснул стакан водки, вошел в дом. Печное чело было
обшито белым железом, лишь в горницу выходила голая стена. Там надо было
искать - в боровах, возле дымоходов. Женик начал достукивать кирпичи, но
каждый из них звучал заманчиво, гулко. Надо было ломать. И побыстрее.
Ударил в стену лом, брызнуло крошево, меловая, глинистая поплыла пыль.
Глухо бухались кирпичина крашеный пол.
За этой работой застала Женика Лизавета,
- А-а... Вот ты чего творишь?! А я гляжу, ты на шильях... Вот тебя куда
бог припутал! Милиция! Милиция! - севшим голосом прокричала она. - Посажу,
посажу! Шабоня, найда поганая... Милиция! - взвизгнула она, норовя уцепить
Женика за редкие кудри.
Сисек хоть и невелик был, но ловок. Он смазал сестру локтем и попал
прямо в нос, больно и сильно. Лизавета ахнула и обмерла. Женик продолжал
ломать печку.
А тут ворвались в дом Маня и Раечка. Запаленные, злые, они разом все
поняли и кинулись на Сиська.
Закружилась коловерть с кровью, натужным сипом и почти без слов.
Опомнилась Лизавета, вскочила и, не утерев кровью омытого лица, схватила
тяжелый литой ковш и полезла в бучу.
В этот момент рухнула разваленная печь. Рухнула, и что-то зазвенело там
в пыли, в глине, в кирпиче. Оставив драку, все четверо молча кинулись на
звон и вновь покатились по кухне, ничего не видя.
Шелякин ступил через порог и рявкнул:
- Милиция! Р-разойдись!!!
Хлестанул два полных ведра с водой в кучу сплетенных тел.
- Стрелять буду! Стреляю! - грохнул он табуреткой.
И тогда лишь опомнились все четверо, разом сели на пол.
- Проводили покойника, детки желанные! - проорал Шелякин. - А ну
выходи! Кнутом вас погоню к могилке! А ну выходи!
Из дома вышли молча.
- А ну наметом пошли! - скомандовал он. - Наметом!
И все четверо затрусили тяжелой топотной рысью по дороге к амбарам, к
кладбищу, куда звал их и дозваться не мог духовой оркестр,
Лишь к вечеру собрался Шелякин домой. Все поминки пришлось провести:
дочь не отпускала, да и сам он понимал, что не время уезжать. Вина он не
пил, лишь цигарку смолил да ходил проведывать внука, безмятежно спавшего во
флигеле в зыбке.
Вечером, когда разошлась и разъехалась последняя родня, Шелякин
тронулся в путь. Сисиха лежала в его телеге мертвецки пьяная. Женик убрался
раньше.
Дочь проводила до пруда. А за хутором Шелякин крикнул коням:
- А ну, добрые!!!
Лошади взяли дружно. И катились колеса, мерный перестук копыт отдавался
в душе радостью, Оудоражил и словно пьянил.
Встречный ветер холодил, разгоняя вечернюю духоту. День отгорел, а с
утренней стороны наползала какая-то хмарь ли, туча, обещая ненастье.
Он успел приехать, когда подошла к хутору вечерняя гроза. Она была
первой и собралась не вдруг. Сначала потемнело вдали, и оттуда из черной
хмари выплыла огромная туча.
Молнии беззвучно вспыхивали, потом стал доходить гром. Туча шла
медленно, словно нехотя. Какая-то необычная, страшная: с исподу синяя, а
сверху багрово-седая, она тащилась коршуниным крылом через весь небосвод,
волоча за собой сизое марево дождя.
Откаркало, нахохлилось воронье; порывы ветра раз за разом пробегали по
обережью, словно упреждая. Потемнело. Все ярче полыхали тихие сполохи во
чреве тучи, на короткий миг освещая угрюмое недро. И ветвистые молнии, -
словно дразня, коротко вспыхивали там и здесь. И наконец пришла туча.
Высокий тугой смерч вихляясь шел от далеких полей с пылью и свистом. По
хутору он пронесся грохоча, что-то вздымая, и тихие сады склонились перед
ним, осыпая бель лепестков. По обережью смерч закружил, ломая сухие вершины;
старый тополь в тйрасовском саду рухнул вдруг, с тяжелым треском запружая
речку.
И словно взамен ему встало над миром огромное живое древо белого огня.
От темной земли и до седой тучи оно на глазах ветвилось и множилось, освещая
обмершую землю и далекую глубину небес из края в край. А потом рухнуло
словно старый тополь. И треснула пополам земля. Одна за другой вставали
высокие ветвистые молнии, словно сухие деревья, трепеща и разламываясь с
треском и громовым рокотом. Но страшное было позади.
Шелякинскую крышу не промочило, и он сидел под легким кровом, глядел, и
слушал, и думал, что эту грозу не одна душа помянет нынче вместе с Романовым
именем и нечистой силой. Что до него самого, то он в нечистую силу не верил.
А сейчас, когда гроза утихала и ровный весенний дождь шумел над землей,
думалось доброе. Думалось, что теперь можно будет ездить к дочери на
Рубежный, ездить внука глядеть. А потом через время, когда пацан подрастет,
он посадит его в трактор и прокатит. Мальчишки охочи до техники. И он научит
внука водить машину, а сам будет рядом сидеть, поглядывая.
А потом мысли его ушли еще дальше. Шелякин представлял Молькину семью,
дом и детей вокруг. Конечно, она жила хорошо, дай ей бог. Она хорошо жила,
но казалось Шелякину, хотелось ему, чтобы в глубине Молькиной души память о
нем не уходила,
Ночь проходит, а я у порога.
Словно тополь у края села.
Милый мой, ой какая дорога
Далеко между нами легла.
ЗА