Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
огда оно стало совсем черным, через стеклянную дверь вошла
медлительная седая дама, похожая на Екатерину Великую, открыла что-то на
стене и повернула выключатель. Зажглись голубые незабудки, и зеленые
скользкие стены матово залоснились и полиловели. Еще через час кабинеты,
как по команде, опять открылись и выпустили новый поток сотрудников. Но
теперь это уже были плащи, коверкот и кожа. А навстречу этому потоку тек,
шурша, другой - тоже прорезиненный, коверкотовый, кожаный. Снова открылись
и закрылись кабинеты. Черное окно вдруг вспыхнуло ярким зеленым светом, и
Корнилов увидел в нем сияющую призму фонаря и черно-синие чуткие острые
листья тополей. Где-то пробило десять, потом одиннадцать. Потом наступила
пустота, потом сразу пробило час. Он было вскочил, но его ударило в грудь,
он ойкнул, сиденье под ним щелкнуло, и он сел на пол. Все тело
разламывалось. Было больно дышать. Ведь он часов двенадцать просидел
скрючившись. Он оперся рукой об пол, встал, растянулся, прижался к стене,
откинул голову и распял руки. Так он простоял минут десять, и его
отпустило. Он отошел к окну и сел на подоконник. Часовой молча глядел на
него через стеклянную дверь. Это был уже не тот часовой, того уже давно
сменили. И скоро часовой, коридор, стеклянная дверь исчезли. Что-то
большое, горячее, праздничное охватило Корнилова. Он стоял на эстраде,
кругом горели прожектора, гремел оркестр, а кто-то махал руками и ликующе
скандировал:
- Музыканты, музыку! Музыку и музыку! Музыканты, музыку!
И вдруг с него сорвали сон, как одеяло. Он увидел людей. Они опять шли
по коридору одни туда, другие обратно, а над ним стоял Хрипушин и тряс его
за плечо.
Со сна он еле шел. Шел и мотал головой, чтоб сбросить тяжесть, тело
опять ломило. Хрипушин завел его в кабинет, усадил на диван. Посмотрел,
покачал головой: "Хорош, ну хорош!" Позвонил куда-то и приказал принести
чаю покрепче.
- Да ты что? - спросил он, наклонясь над ним как-то очень по-простому,
по-человечески. - Заболел, что ли?
- Да нет, ничего.
- Что уж там ничего! Еле сидишь! Я же вижу!
Вошла буфетчица в чепчике, белая, скромная и опрятная, похожая на
Гретхен из старой немецкой книжки, поставила на край стола поднос и стала
составлять стаканы.
- Вы оставьте, - сказал Хрипушин, - я потом вам позвоню. - Буфетчица
кивнула головой и вышла. - Вот бери чай и пей. Пей. Пей, пей, он горячий.
Совсем ведь зашелся, - он прошелся по кабинету. - Умная у тебя голова, да
дураку досталась! Что, не так? - Корнилов что-то хмыкнул. - Теперь видишь,
кого ты хотел прикрыть. А? Отца благочинного! Вот он и покрыл тебя, как
хороший боров паршивую свинью. Ты хотел выказать свое благородство, а ему
на твое благородство, оказывается, - тьфу! Плюнуть и растереть. Эх, вы! Ну
что, скажи, ты хотел этим доказать, ну что?
- Да ничего я...
- Молчи, молчи, противно слушать. Все равно ничего умного не скажешь.
Вот бери бутерброды, пей чай и закусывай. Эх, и загремел бы ты сейчас лет
так на восемь в Колыму, где закон - тайга, а прокурор - медведь. Слыхал
такое? Ну вот, там бы на лесоповале услышал. Да ешь ты, ешь скорее. Еще
писать будем.
- А что писать-то?
- Как что? - удивился Хрипушин. - Как что? Опровержение всем твоим
показаниям. И признание. Простите, мол, меня, дурака. Кругом виноват,
больше не повторится. Ну если и после этого ты слукавишь, сукин сын! Ну
если ты слукавишь! Тогда уж лучше и в самом деле не живи на свете! Органы
раз тебе простили, два простили, а на третий раз главу прочь! Вот так! Ну
что ж ты чай-то не пьешь? Пей!
Корнилов поставил стакан.
- Потом допью, скажите, что писать?
Хрипушин неуверенно посмотрел на него.
- Да разве ты сейчас что дельное напишешь? Завтра уж придешь и
напишешь. А пока вот тебе лист бумаги, садись к столу и пиши. - Он
подумал. - Так! Пиши вот что: "Настоящим обязуюсь хранить, как
государственную тайну, все разговоры, которые велись со мной сотрудниками
НКВД. Об ответственности предупрежден". Подписывайся. Число. Запомни, в
последний раз расписываешься своей фамилией. Теперь у тебя псевдоним
будет. И знаешь какой? "Овод". Видишь, какой псевдоним мы тебе выбрали.
Героический! Народный! Имя великого революционера, вроде как Спартака.
Такое имя заслужить надо! Это ведь тоже акт доверия! Давай пропуск
подпишу. А теперь вот еще на той повестке распишись. Тоже: "Корнилов".
Где-нибудь переночуешь и придешь завтра в одиннадцать как штык! Прямо к
полковнику. Вот увидишь, какой это человек. Честно будешь работать - много
от него почерпнешь. Он ученых любит. Ну, спокойной ночи. Иди!
Но когда Корнилов взялся за ручку двери, он остановил его опять.
- Ты вот что, - сказал он серьезно, подходя. - Ты в самом деле не
вздумай теперь еще финтить. Ведь к кому тебя полковник пошлет, ты не
знаешь, так? А без проверки он тебя теперь не оставит. Он десять раз тебя
проверит, понял?
- Понял, - ответил Корнилов.
- Ну вот, не прошибись, чтобы опять не вышло такого же! Больше пощады
не будет! Иди! Спокойной тебе ночи!
"Овод, - подумал Корнилов, спускаясь с лестницы, - отчего я его сегодня
уж вспоминал? Что такое? Вот тут и вспоминал. Ах да, да. "Я верил вам, как
Богу, а вы мне лгали всю жизнь". Да, да! Вот это самое, я верил вам, а вы
мне лгали".
Он лежал лицом в подушку, и ему было все равно и на все наплевать. Всю
дорогу он сидел скорчившись в уголке автобуса и думал: только бы добраться
до гор, до палатки, до койки и рухнуть костьми. Там у него есть еще
бутылка водки. И чтоб никто не приходил, ничего ему не говорил, ни о чем
не спрашивал ни сегодня, ни завтра утром, никогда. Ему ничего и никого не
было жалко, он ни в чем не раскаивался и ничего не хотел. Только покоя!
Только покоя! Его как будто бы уже обняло само небытие - холодные,
спокойные волны его. Недаром же Стикс - не пропасть, не гроб, не яма, а
просто-напросто свинцовая, серая, текучая река. Он был уверен, что
окончательно погубил Зыбина: дал такую бумагу, а потом, после правки
полковника, переписал еще раз и подгонял под материалы дела. Но и на это
ему было наплевать. Он понимал и то, что теперь его собственный конец не
за горами, но и это совершенно его не трогало. Может быть, потому, что
болевые способности исчерпались, может быть, потому, что это было
неизбежно, как смерть, а кто же думает о смерти?
Прошел дождь, перестал и снова пошел - хлесткий, мелкий, дробный. Под
этот дождь он и заснул. Проснулся среди ночи и увидел, что около двери
кто-то стоит, но ему никого было не надо, и он затаился - опять закрыл
глаза и задышал тихо и ровно, как во сне. И верно, заснул. И опять сон был
тихий, без видений. Проснулся он уже утром. В целлулоидовое желтоватое
окно жгуче било солнце. Перед экспедиционными ящиками, положенными друг на
друга, стояла Даша, смотрелась в зеркальце для бритья и закалывала волосы.
Рот ее был полон шпилек. Аккуратно сложенное пальто лежало рядом на другом
ящике. Она увидела, что он проснулся, и сказала, не поворачиваясь:
- Доброе утро!
Он вскочил с постели и сразу же рухнул опять. Он ничего не понимал:
зачем тут Даша? Откуда? Но почему-то очень испугался.
- Как вы здесь очутились, Даша? - спросил он.
Она повернулась к нему.
- Я тут и ночевала, - сказала она спокойно, - вот тут спала, - и она
кивнула на циновку в углу.
- А, - сказал он бессмысленно. - А!
Сейчас она казалась ему такой молодой и красивой, что прямо-таки
обжигала глаза.
- Я вошла, вижу, вы спите, хотела уйти, а вы забредили, застонали,
подошла, пощупала лоб, вы весь мокрый. Я подумала: вот случится с вами
что-нибудь, и воды подать даже некому.
- А, - сказал он, - а!
Он смотрел на нее и все не мог сообразить, что ему сейчас надо делать
или говорить. Он не знал даже, рад он ей или нет.
- А как же дядя? - спросил он бессмысленно.
Она нахмурилась.
- Уехал, - ответила она не сразу.
- Так, - сказал он, - так, значит, я вчера бредил? А что в бреду
говорил, не помните?
- Кричали на кого-то и все время "плохо мне, плохо". Два раза дядю
помянули, а перед утром затихли совсем. Тут я и заснула. - Он сделал
какое-то движение. - Нет-нет, лежите, лежите. Я сейчас за врачом сбегаю.
Он послушно вытянулся опять. "Что же теперь делать?" - подумал он.
- А куда дядя уехал? - спросил он. Она покачала головой. - Что, не
знаете? Как же вы тогда к нему ехали?
- Я к вам приехала, - сказала она и взглянула ему прямо в глаза, -
попрощаться. У меня уже билет.
С него как будто свалилась огромная тяжесть. И в то же время стало
очень, очень печально. "Ну, значит, все, - подумал он. - Она уедет, и ни о
чем не придется ей рассказывать".
- Ой, до чего же это здорово! - сказал он с фальшивым оживлением. - Вот
вы и вырвались от всех этих дядей Петей и Волчих. Увидите Москву. Будете
учиться. Актрисой станете. Ой, как это - здорово.
Она внимательно смотрела на него, а глаза у нее были полны слез.
- Вы правда так думаете? - спросила она тихо.
- Ну конечно! - воскликнул он невесело.
- А вы как? - спросила она и вдруг сказала тихо и решительно. - Я же
вас люблю, Владимир Михайлович.
"Ну вот и пришла расплата, - подумал он, - и без промедления ведь
пришла, в те же сутки. И нечего уже крутиться и гадать, так или не так.
Это все".
- Подойдите-ка сюда, Даша, - сказал он. Он хотел сесть, но только
оторвал голову от подушки, как опять страшная головная боль свалила его.
Все вдруг задрожало, заколебалось, предметы вышли из своих осей и
заструились, как вода, заломило и закислило в висках. И он сразу сделался
мокрым от пота. На секунду он даже потерял сознание и пришел в себя от
голоса Даши. Она полотенцем обтирала его лоб и чуть не заплакала.
- Боже мой, да что это они с вами сделали? - говорила она. - Как же я
вас оставлю?.. Надо же доктора вызвать!
- Ничего не надо, - сказал он, морщась от дурноты, - никуда не ходите.
Мне тоже кое-что надо вам сказать. Сядьте вот.
Она села.
"Да ну же, ну же, - толкал его кто-то злой и трезвый, притаившийся в
нем. - Сейчас же говори все, все. Не скажешь сейчас - уже никогда не
скажешь. Ты же знаешь себя, слабак". Он посмотрел на нее и поскорее отвел
глаза - не мог. Он глядел на нее - такую хорошую, покорную, целиком
принадлежащую ему, и не мог ничего сказать.
"Ну ладно, - подумал он, - ну, положим, ты смолчишь. А вот через два
дня тебя вызовут и спросят именно о ней, и как ты будешь вертеться? Говори
все сейчас же! Ну, ну, ну!"
- Меня нельзя вам любить, - сказал он сухо, - я не тот человек.
- Неправда, - сказала она. - Вы тот, тот, тот. Это я не та, помните,
что я вам наговорила! И еще обманула, не пришла! А вы тот, тот, тот! А все
это, - она кивнула на пустую бутылку от водки, - из-за вашей
неустроенности. Вас очень больно и ни за что обидели, вот вы... А со мной
вы не будете пить. Вот увидите, не будете, вам самому не захочется.
Она выпалила все это разом, не останавливаясь, и он понял: она именно с
этим, вот с такими именно словами и шла к нему.
- Даша, милая, я ведь не об этом, - сказал он, морщась.
- А о чем же? - спросила она.
Он промолчал и только вздохнул.
"Ну вот и все, - подумал он, - и конец! Больше я ей уже ничего не
скажу. Пропустил нужную минуту".
- Вот меня интересует одна вещь, - сказал он задумчиво. - Откуда
берется страх? Не шкурный, а другой. Ведь он ни от чего не зависит. Ни от
разума, ни от характера - ни от чего! Ну когда человек дорожит чем-нибудь
и его пугают, что вот сейчас придут и заберут, то понятно, чего он
пугается. А если он уже ничем не дорожит, тогда что? Тогда почему он
боится? Чего?
Она вдруг поднялась с места и набросила косынку.
- Я пошла за доктором, - сказала она, - лежите, Владимир Михайлович, я
мигом вернусь. Только не вставайте, пожалуйста.
Она хотела подняться, но он взял ее за руку и посадил опять.
- Почему вы не пришли тогда? - спросил он сурово.
- Я...
Она помолчала, потом тихо сказала:
- Ничего. Это моя вина. Пусть.
- Что пусть? - спросил он удивленно.
- Пусть все будет как было. Все равно!
- Да что пусть, Даша? Что было? О чем это вы?
- Я знаю, вы в тот вечер пошли к Волчихе, и она вас напоила, - сказала
она тихо.
- Ах, вот вы о чем, - горестно усмехнулся он, - да, да, да, я был у
Волчихи, и она меня напоила. И не только тогда, вот в чем беда! И я
встретил там отца Андрея Куторгу. Бывшего отца благочинного. Вы не знали
его?
- Знала.
- Вот и я узнал. И как еще узнал! Все его лекции о Христе прослушал. О
Христе и двух учениках. Один предал явно, другой тайно и так ловко, черт,
подстроил, что даже имя его до сих пор неизвестно. Первый - явный - Иуда -
повесился, а вот что со вторым было - никто не знает. И кто он - тоже не
знает. Ох, сколько бы я дал, чтобы узнать!
Он говорил и улыбался, и лицо у него было тихое и задумчивое.
- Зачем это вам? - спросила Даша испуганно.
- А просто для интереса. Ах, если бы узнать, как он жил дальше, а ведь
ничего, наверно, жил! По-божески, остепенился, женился, забыл о своем
учителе. Еще, наверно, его во всем обвинял. Говорил небось: "Он и меня
едва не погубил. Так ему и надо!" А может быть, наоборот, ходил чуть не в
мучениках. Называл учителя "равви", "отче". "Когда мы однажды шли с равви
по Галилее...", "и однажды отче сказал мне...". Так, наверно, он говорил.
А вешаться ему было незачем, он ведь тайный! Это ведь явные вешаются, а
тайные нет, они живут! Так вот меня завтра призовут и спросят о Зыбине -
спросят: что вы о нем знаете? И я отвечу: "Ничего не знаю хорошего, кроме
плохого. Он меня чуть не погубил". - "Отлично. Напишите и распишитесь".
Напишу и распишусь.
- Ой, что вы! - вскрикнула Даша. - Как же так?
- А что? - спросил он.
- Так ведь он...
- А так ему и надо. Да, да, он и меня едва не погубил. А впрочем,
чепуха, он - сегодня, я - завтра. Какая разница? Ну так что? Что вы мне
сейчас говорили?
Она потупилась и молчала.
- Ах, ничего.
- Я люблю вас, Владимир Михайлович, - сказала она и обняла его. -
Люблю, люблю! - Она повторила это как в бреду. Видимо, он тоже заразил ее
безумьем.
- Да? Великолепно, - он грубо засмеялся, какой-то бесшабашный веселый
черт играл в нем, и ему было все уже легко и на всех наплевать. - Так-таки
любите? Здорово! А знаете, говорят, что у того, второго, не явного
предателя, была любящая жена. Наверно, так оно и было. Но вот мне
интересно, рассказал он ей что-нибудь или нет? Как вы думаете, Даша?
Наверно, рассказал, и та сказала: "Слушай, забудь об этом! Нельзя быть
таким чутким и мучить себя всю жизнь какой-то чепухой". Вот как сказала
она ему, наверно, та, любящая. Потому что любовь, Дашенька, это все-таки,
если посмотреть с этой стороны, - преподлейшая штука!
_Он умер и сейчас же открыл глаза. Но был он уже мертвец и глядел как
мертвец_.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Он посмотрел на себя [в зеркало],
отошел и тотчас забыл, каков он.
Послание Иакова 1, 24
1
- Товарищ Сталин уже проснулся. Доброе вам утро, товарищ Сталин!
Солнышко-то, солнышко какое сегодня, товарищ Сталин, а?
Солдат усмехнулся, опустил железное веко глазка и отошел. Это была
особая камера. Около нее не надо было ни стучать, ни кричать, потому что
это была даже и не камера вовсе, а карцер, и не простой карцер, а особый,
для голодающих. Этот зек сидел здесь четвертый день. Ему каждое утро
приносят хлеб и жестяную кружку с кипятком, кипяток он берет, а хлеб
возвращает. А сегодня и кипятка тоже не взял, это значит, с простой
голодовки он перешел на решительную, смертельную. О смертельных голодовках
коридорный обязан был немедленно извещать корпусного. Так он и сделал
сегодня утром. Корпусной пришел сейчас же и, подняв круглую железку, долго
смотрел на зека.
А зек лежал.
Он как-то очень вольготно и приятно лежал: скрючил ноги, вобрал голову,
свернулся калачиком и покоился, как на перине. В обыкновенных карцерах
полагаются на ночь деревянные плахи: просто три или четыре плотно сбитых
горбыля. Их приносят в карцер в одиннадцать часов и забирают с подъемом в
шесть; они голые, они мокрые и сучкастые, и лежать на них очень трудно, но
в этой камере и таких не было. Заключенный лежал просто на цементе. Днем
лежать не полагалось, и корпусной для порядка стукнул пару раз ключом и
крикнул: "Эй, не лежать! Встаньте! Слышите, зек? Встаньте сейчас же!" И
отошел. А зек и не шевельнулся.
- Прокурора вызывает? - спросил он у коридорного. - Ну, будет ему,
кажется, прокурор. Стой здесь, не отходи. Пойду докладывать.
- И чего они с ним нянчатся? - болезненно скривился заместитель
начальника тюрьмы по оперативной части, выслушав все. - Хорошо! Я приду.
Корпусной хотел ему рассказать, что заключенный каждое утро здоровается
с товарищем Сталиным, да и днем тоже обращается к нему по нескольку раз,
но подумал и ничего не сказал. А только, выйдя от начальства, опять зашел
в коридор и объявил надзирателю:
- Черт с ним, пусть лежит - но только головой к двери! И еще смотри,
чтоб рубашку не скидывал!
Скинутой рубашки здесь боялись. В прошлом году один зек исхитрился,
разорвал пиджак на полосы, свил петлю, прикрепил ее к спинке кровати, лег
и как-то очень ловко и быстро сумел удавиться лежа. Но случилось это не в
карцере, а в камере. А в карцере и петли привязать не к чему. Пусто. Но
все равно часовой стукнул ключом несколько раз в железную обшивку:
"Заключенный, повернитесь головой ко мне! Заключенный, вы слышите?"
Заключенный, конечно, гад такой, слышал, но даже не пошелохнулся. Да и
солдат кричал не особо, он понимал, что здесь его власть, и даже не его, а
всей системы, - кончилась. Потому что ничего уже более страшного для этого
зека выдумать она не в состоянии. Поэтому солдат только пригрозил: "Ну
подожди же!" И отошел от глазка.
И чуть нос к носу не столкнулся с прокурором.
Прокурор входил в камеру в сопровождении начальника тюрьмы, полного и с
виду добродушного казаха. Зыбин знал его. В прошлое благословенное лето
36-го года в городе сразу открылось несколько новых кабачков и пятачков, и
все они были превеселыми. А начальник обладал характером легким,
жизнерадостным и своей мрачной должности соответствовал не больно (то
есть, конечно, соответствовал, и вполне даже, иначе разве бы его держали?
Но, очевидно, соответствие это шло по особым каким-то, простым глазом не
видимым основаниям). Как бы там ни было, они встречались довольно часто, а
один раз даже преотлично и весело просидели целый вечер в ресторане. Ели
шашлык, пили коньяк, заказывали музыку и угощали друг друга анекдотами.
Сейчас, войдя в камеру и увидя зека на полу носом к стене, задом к ним,
начальник мгновенно побагровел и гаркнул: "Встать!" Но зек даже и не
шевельнулся. Начальник скрипнул зубами, наклонился и схватил зека за
плечо. Но прокурор сделал какой-то почти неразличимый жест, и начальник
сразу же спокойно выпрямился:
- Здравствуйте, Георгий Николаевич, - почтительно сказал прокурор, -
моя фамилия Мячин. Я пришел по вашему заявлению. Вы говорить можете?
Зек повернулся, поднялся и сел.
Прокурор по спецделам Мячин был упитанным, хорошо выглаженным,