сьмо было послано за день до... Значит, вы думаете...
   - Вот вы уже и сопоставили!  Да  нет,  ровно  ничего  я  не  думаю.  Не
сопоставляйте, пожалуйста! Тут совсем другое. Этот молодой человек дал  на
себя грязную бумажонку и навек потерял покой. Вот и я - боюсь больше всего
потерять покой. Все остальное я так или этак переживу, а тут уже мне верно
каюк, карачун! Я совершенно не уверен, выйду  ли  я  отсюда,  но  если  уж
выйду, то плюну на все, что я здесь пережил и видел, и забуду их,  чертей,
на веки вечные, потому что буду жить спокойно, сам по себе, не боясь,  что
у них в  руках  осталось  что-то  такое,  что  каждую  минуту  может  меня
прихлопнуть железкой, как крысу. Ну а если я не выйду... Что ж? "Потомство
- строгий судья!" И вот этого-то судью я боюсь по-настоящему! Понимаете?
   Буддо ничего не ответил. Он пошел и сел на койку. И Зыбин тоже  сел  на
койку, задумался и задремал. И только он закрыл глаза, как раздался стук.
   Он поднял голову. Окошечко было откинуто, в нем  маячило  чье-то  лицо.
Потом дверь отворилась, и в камеру вошли  двое  -  дежурный  и  начальник.
Зыбин вскочил.
   - Предупреждаю: при следующем замечании сразу пойдете в  карцер,  -  не
сердясь, ровно сказал начальник. - На  пять  суток!  Второе  нарушение  за
день!
   - Но я не спал неделю!
   - Этого я не знаю! - строго произнес начальник. - Но здесь  днем  спать
нельзя! Говорите со следователем.
   - Вы же знаете: они нас не слушают.
   - Ничего я не знаю. Мое дело - инструкция. Вот она. Днем спать  нельзя.
Пишите прокурору. - И он повернулся к двери.
   - Стойте! - подлетел к нему Зыбин. - Я буду писать прокурору, дайте мне
бумагу.
   - В следующий вторник получите, - сказал ровно начальник.
   - Нет, сейчас! Сию минуту! - закричал Зыбин. - Я  напишу  прокурору.  Я
объявлю голодовку! Я смертельную, безводную объявляю! Слышите?
   - Слышу, -  с  легкой  досадой  поморщился  начальник  и  повернулся  к
дежурному. - На пять суток его в карцер, а потом дадите бумагу и карандаш.
   Так Зыбин попал в карцер. И так он в первый раз за семь суток заснул на
цементном полу.
   И море снова пришло к нему.


   ...Я ведь страшно мудрый тогда был. Я тогда вот  какой  мудрый  был:  я
думал, посидит он у меня под кроватью, сдохнет, и все. Сейчас  мне  самому
непонятно, как я мог пойти на такое. Боль и страданье  я  понимал  хорошо.
Меня в детстве  много  лупили.  Бельевой  веревкой  до  синяков,  пока  не
закапает кровь. Мать у  меня  была  культурнейшая  женщина  -  бестужевка,
преподавательница  гимназии.  Она  ходила  на  всякие  там  поэз-концерты,
зачитывалась Северяниным, Бальмонтом.  У  нас  в  гостиной  висел  "Остров
блаженных"  Беклина,  мне  дарили  зоологические  атласы  и   Брема   ("он
обязательно будет зоологом"). И била меня по-страшному. Отец не вмешивался
и делал вид, что не замечал. А потом он  умер,  появился  отчим,  так  тот
вообще не велел меня кормить - ведь он был еще культурнее!


   - Как же ты жил? - спросила она тихо. И они  оба  вздрогнули  от  этого
неожиданного "ты".
   - Да вот так и жил, представь себе, не так уж  плохо.  Имел  товарищей,
писал стихи, конечно, очень плохие стихи, сначала под Есенина,  потом  под
Антокольского, я любил все гремучее, высокое, постоянно сгорал от любви  к
какой-нибудь однокурснице. Тогда я поступил на литфак, как-то очень  легко
сдал все экзамены и поступил. Надеялся, что буду стипендию получать.  Нет,
не дали. Я ж из состоятельной семьи: отчим - профессор, мать - доцент.
   - Пил?
   - Нет, тогда совсем не пил. Тогда я капли в рот  не  брал.  Пить  начал
много позже. Уже когда кончал. Ведь тогда время  очень  смутное,  страшное
было. Есенинщина, богема, лига самоубийц  -  да-да,  и  такая  была!  Трое
парней с нашего фака составили такую  лигу.  Вешались  по  жребию  -  двое
успели, третий - нет. И знаешь, как  вешались?  Не  вешались,  а  давились
петлей, лежа на койке. А-а! - вдруг удивленно закричал он и остановился. -
Вот оно что! Теперь я понял, откуда мне  знакомо  его  лицо.  Он  же  меня
допрашивал по делу этих самоубийц. Но это еще до Кравцовой было!  Да,  да!
Да как же он-то меня забыл? Или...
   - Это ты про...?
   - Ну про него, про него! Он же следователь,  только  почему  же  он  не
сказал мне сразу?
   - Ты знаешь,  -  она  взяла  его  за  плечо.  -  Он  вчера  мне  сделал
предложение.
   - Что?! - воскликнул он и тоже вцепился ей в  плечо.  -  Он  вам?..  Он
тебе... Ух, черт!
   - Да, вчера, после того как тебя увели отсюда твои соседи.
   - Здорово! И что же ты ответила?
   - Просила подождать. Сказала, что должна подумать.  Подумаю  и  отвечу.
Вот подумала.
   - И что же?
   - Поблагодарю и извинюсь, скажу, что не смогу.
   - Не сможете?
   - Нет, не смогу. Я же тебя полюбила! Вот только сейчас  поняла,  что  я
тебя люблю! Но только, пожалуйста, не думай, что ты меня разжалобил!  Нет,
нет! И пожалуй, ты зря мне всю эту пакость начал. Теперь же  я  все  время
буду думать об этом! Но есть в тебе что-то такое... Яд какой-то,  что  ли?
Ведь я не из влюбчивых - нет, нет, совсем не так! И  на  всякую  лирику  и
исповеди не  податливая.  А  вот  ты  меня  влюбил  с  такой  великолепной
легкостью, что и сам не заметил. А вот сейчас не знаешь, что же делать  со
мной?
   - Нет, не знаю, - засмеялся он.
   - Да ты еще вдобавок и невозможно искренен! Это в тебе особенно ужасно.
Хорошо. Завтра придумаем вместе что-нибудь. Пока не думай.
   Несколько шагов они прошли молча.
   - Слушай, - сказал он, вдруг останавливаясь.  -  Вот  ты  сказала,  что
любишь меня. Я тебя - тоже. Так  что  ж?  Целоваться,  обниматься?  А  мне
совершенно не хочется. Не в том я совсем настроении!
   Она засмеялась тихонько, обняла его, чмокнула в щеку и сказала:
   - Да нет, все в порядке. Вот и море. Давай краба!


   Краб неделю просидел под кроватью - он сидел  все  в  одном  и  том  же
месте, около ножки кровати, и когда кто-нибудь  наклонялся  над  ним  -  с
грозным бессилием выставлял вперед  зазубренную  клешню.  На  третий  день
около усов  показалась  пена,  но  когда  Зыбин  к  нему  притронулся,  он
пребольно, до крови заклешнил ему палец. Тогда Зыбин ногой задвинул  краба
к самой стене - вот он там сначала и сидел, а потом лежал. На  пятый  день
его глаза проросли белыми пятнами, но только Зыбин притронулся к нему, как
он выбросил вперед все ту же страшную и беспомощную клешню (ох, если бы он
умел шипеть!). На панцире тоже появилось что-то вроде плесени. На  седьмой
день Зыбин утром сказал Лине: "Больше я не могу - вечером я  его  выпущу".
Она ответила: "И я с вами". Они  договорились  встретиться  на  набережной
около маленькой забегаловки, где вчера они сидели втроем, оттуда его увели
соседи, чтоб разрешить какой-то спор в корпусе. Когда она пришла  вечером,
он уже сидел и ждал ее. Краб был в его шляпе.  Уже  смеркалось  -  зажегся
маяк, на судах горели зеленые и белые Огни. Они пошли. Он сказал:
   - Вот уж не думал никогда, что во мне сидит такой скот! Обречь  кого-то
на медленное и мучительное умирание. Никогда бы не поверил,  что  способен
на такое! Но вот рыб же вынимают из воды, и они засыпают. Тоже задыхаются,
конечно, я и подумал, что и краб заснет. Вот скот!  И  из-за  чего?  Из-за
глупой бабьей прихоти!
   - А она очень красивая, эта прихоть? - спросила Лина подхватывая его за
руку.
   - Ничего, красивая. Но ты много лучше ("Господи,  -  даже  остановилась
она, - неужели  ты  способен  и  это  замечать?").  Будь  спокойна!  Очень
способен! Но не в  этом  же  дело!  Пусть  хоть  раскрасавица,  хоть  Мэри
Пикфорд, голландская королева! Что из этого? Беда, что я скот! И, наверно,
права была мать, когда говорила: "Я тебя научу, садиста, гуманизму!"  -  и
хватала веревку. Вот ведь как! - Он засмеялся и покачал головой.
   - Вот уж никогда не думала, что тебя можно так назвать.
   - Не думала! Нет, называли, лет десять назад только так и называли, а я
все думал, что зазря. Ведь меня в зоологи готовили, а какой же  зоолог  не
потрошит лягушек? Но это чепуха, детство, а вот сейчас... Я  ведь  страшно
мудрый был, когда покупал краба. Я ведь вот какой мудрый был  -  я  думал:
посидит, заснет, как рыба. А боль я должен был понимать. Знаешь, что такое
- веревкой по рукам и ногам?
   ...Он закатал до колен брюки и вошел в воду. Краб лежал в  шляпе.  Лина
светила с берега.
   - А ты сойти сюда не хочешь? - спросил он.
   - Хочу! Сейчас. - Она быстро скинула через голову платье и оказалась  в
черном трико. - Слушай, - сказала она, наклоняясь над  шляпой.  -  Еще  бы
день, и он был бы готов.
   - Да, - сказал он. - Конечно!  Но  больше  я  уже  не  мог.  У  каждого
скотства есть какой-то естественный предел.  А  я  перешел  и  его.  Стой.
Опускаю!
   Он наклонился  и  опрокинул  шляпу.  Волны  под  светом  фонарика  были
прозрачные, тихие, почти зеленые, а по белому подводному песочку бегали их
светлые извилистые тени, Краб упал на спину да так и остался.
   - Мертв, - сказала Лина.
   - Да, - тяжело согласился он. - Поздно. Еще вчера...
   - Смотри, смотри!
   Сперва заработали ноги, не все, а одна  и  две,  потом  движение  вдруг
охватило их все. Краб перевернулся, медленно, с  трудом  поднялся.  Встал,
отдыхая и отходя. Он стоял большой, корявый, стоял и набирался сил -  вода
шевелила его усики. И как-то сразу же пропали все белые пятна.
   - Будет жить, - сказал Зыбин твердо.
   Какая-то мелкая рыбешка приплыла, сверкнула голубой искрой и сгорела  в
луче фонаря, исчезла.
   Тогда краб двинулся. Он пошел тяжело, неуклюже, кряжисто, как танк. Шел
и слегка шатался. Прошел немного и остановился.
   - Будет жить, - повторил Зыбин.
   - Будет.
   И тут краб каким-то незаметным боковым, чисто крабьим движением вильнул
вбок. Там лежала большая плоская зелено-белая глыба. Он постоял около нее,
шевельнул клешнями и сразу исчез. Был только волнистый песок, разноцветная
галька да какая-то пустячная тонкая черно-зеленая водоросль моталась  туда
и сюда. Да свет фонарика над водой и светлые круги на дне, да тени от ряби
на песке и скользкая, поросшая синей слизью плита, под которую ушел краб.
   - Ну все, - сказал Зыбин. - Пошли!
   - Пошли, - сказала она и как-то по-особому, по-женски, не то выжидающе,
не то насмешливо повернулась к нему, поглядела на  него.  Тогда  он  вдруг
подхватил ее и понес на берег. Вынес и осторожно поставил.
   - Ну, так ты все-таки решил, что будешь делать со мной? - спросила Лина
и засмеялась. Засмеялся и он.  И  вдруг  схватил  ее  и  стал  целовать  в
запрокинутое лицо, в  шею,  в  подбородок,  в  мягкую  ямку  около  горла.
Поддался какой-то тормоз, прорвалась какая-то пауза, и он опять был  самим
собой.
   Засмеялся он и сейчас, грязный и небритый, лежа  на  влажном  цементном
полу под ослепительно белым  светом  лампы.  Свет  здесь  был  такой,  что
пробивал даже  ладони.  А  стены,  покрытые  белым  лаком,  сверкали,  как
зеркала, так, что через десять минут начинали вставать матовые радуги.
   Но он не смотрел на них. Он смотрел куда-то вовне себя. Он знал  теперь
все. И был спокоен.
   - И имейте в виду, что бы там еще вы ни придумывали, - сказал он громко
солдату, который заглянул в глазок, - какие бы чертовы штуки вы там еще ни
напридумывали, сволочи!.. Не ты, конечно! Не ты! -  поскорей  успокоил  он
солдата. - Ты что? Ты такой же заключенный! Мы  и  выйдем  вместе!  И  еще
кое-что им покажем! Ты мне верь, я - везучий! Мы им  с  тобой  обязательно
покажем!
   Он подмигнул солдату и засмеялся.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

                                      Он умер и сейчас же открыл глаза. Но
                                  был он уже мертвец и глядел как мертвец.
                                                                    Гоголь

1

   Эти дни потом Корнилов вспоминал очень часто. Все  самое  непоправимое,
мутное, страшное, стыдное в его жизни началось именно отсюда.
   Была суббота, он отпустил рабочих раньше времени,  сбежал  с  косогора,
окунулся несколько раз в ледяную воду Алмаатинки, фыркая и сопя,  растерся
докрасна мохнатым полотенцем,  потом  в  одних  трусах  вбежал  в  гору  и
веселый, свежий залетел в палатку, оделся, поставил чайник, сел и  раскрыл
очередной номер "Интернациональной  литературы".  В  повести,  которую  он
читал, жили обыкновенные, похожие на всех и очень не похожие  ни  на  кого
люди, произносились обыкновенные слова, совершались обыденные  поступки  -
но все это каждодневное и будничное звучало  тут  совершенно  необычно,  и
Корнилов никак не мог ухватить, в чем же тут дело.
   Так, сидя перед плиткой, он прочел одну страницу, другую и задумался. И
вдруг его ровно что-то толкнуло. Он вскинул  голову  и  увидел  Дашу.  Она
стояла и глядела на него, платок у нее сбился набок.
   - Вас дядя Петя зовет, - сказала она.
   - А что такое? - спросил он вскакивая  (уже  много  времени  спустя  он
понял, что в те дни в нем попросту жило предчувствие беды, и, увидев Дашу,
он сразу понял: вот беда и пришла).
   - Не знаю, ему из города позвонили, - ответила Даша. - Он  вернулся  из
конторы и сказал: "Беги". А вас все время не было.
   Корнилов простоял еще с секунду, соображая, как и что, потом  осторожно
положил книгу на раскладушку, выключил плитку и сказал: "Ну, пошли".
   Но всю дорогу не шел, а бежал. Однако как вошел к Потапову, так сразу и
успокоился.  Все  здесь  было  как  всегда.  Горела   лампа-"молния".   На
полинявшей клеенке возле орденоносного самовара стояли бутылки  и  стопки.
Рядом с повеселевшим хозяином сидели двое - лесник с  лешачьей  бородой  и
завязанным горлом (угостили из кустов утиной  дробью)  и  бравый,  весь  в
кудельках, усач бригадир со строительства. Все они уже  выпили  и  глядели
орлами. "Так-таки-так" - чеканили дряхлые жестяные часики с огненным видом
Бородина, "так-таки-так" - и этот стрекот успокаивал больше всего.
   - А вот и наша ученая часть подошла, - сказал хозяин с таким видом, как
будто только ученой части этой компании и не хватало,  -  садись,  садись,
ученый, сейчас мы тебя тоже наделим. -  Он  поднял  бутылку,  поглядел  на
просвет и слегка поболтал ею. - Молодая хозяйка, - крикнул  он  весело,  -
что ж ты плохо потчуешь своих любимых-то?  Видишь,  на  донышке  только  и
осталось! Она ведь за эти черепки душу отдает, - обернулся он к гостям,  -
теперь нам и театров не надо: черепки посвыше. Так, Дашутка, а?
   Гости что-то весело загудели, а на столе появились графин и стопки.
   - Вот это уж по-нашему, - согласился Потапов. - Видишь? Тебе в графине.
- Он налил стопку всклянь и бережно, двумя бурыми  заскорузлыми  пальцами,
поднял и поднес ее Корнилову. - Попробуй-ка, Владимир Михайлович, - сказал
он почтительно, - она у меня особая, на лимонной корочке. Дух  чуешь?  Пей
на здоровьице. Целебная!
   Говорил  Потапов  дружески,  смотрел  на  Корнилова  с  легкой   доброй
усмешечкой, а все-таки что-то непонятное все вздрагивало и  вздрагивало  в
его голосе, и Корнилов сказал, что пить ему не хочется: только что поел.
   - Ну, как же ты отказываешься от моего  доброго?  -  спокойно  удивился
хозяин. - Нет, так у нас  не  полагается.  Пожалуйста,  уж  не  обижай.  -
Корнилов посмотрел на него и выпил. - Ну вот и на здоровьице,  -  похвалил
Потапов. - А теперь закуси. Эх и селедочка! В роте тает! С лучком!  Как  в
"Метрополе"! Есть такой ресторан у вас в  Москве?  Есть,  я  знаю!  Нас  в
осьмнадцатом как пригнали с фронта, в нем пшенкой и селедкой кормили.  Как
жрали-то! Видишь, когда еще о метро заговорили.
   - Вы меня звали? - спросил Корнилов.
   - Звал, звал, - добродушно ответил Потапов. - Вон  Дарью  спосылал.  Не
знаю только, где она столько пропадала. Перво дело -  ну-ка  выпей  еще  с
селедочкой! Вот так, молодец! Перво дело -  поднести  хотел,  а  второе  -
требуешься ты мне, друг милый, на пару слов. Ты что? Один, без начальства?
Они в Алма-Атах?
   - Да, а что?
   - Да вот находку без них сделали. Меч Ильи  Муравца  нашли.  Дожж  шел,
размыл бугор, он и вылез из глины. Расскажи-ка, - кивнул он леснику.
   Лешачья борода дотронулась до горла и просипела:
   - Очень замечательный меч. Клинок погнулся  маленько,  а  рукоятка  вся
цела: пальмы!
   - Он при вас? - спросил Корнилов.
   - Не. Объездчик увез. Завтра к обеду  обещал  завезти.  У  него  сын  в
пединституте на историка учится. Он  вот,  я  вам  скажу,  какой!..  -  Он
повернулся было к Корнилову, но тут Потапов махнул на него рукой.
   - Ну что ты тут будешь разобъяснять,  -  сказал  он  досадливо,  -  вот
возвратится его хозяин, тогда и будет разговор.  -  Он  вынул  из  кармана
старинные часы с вензелем, открыл, посмотрел  и  сказал:  -  Ну,  товарищи
дорогие, давайте еще по одной... и... а ты посиди-ка, - тихо  приказал  он
Корнилову.
   Все быстро выпили и вышли в сени.  Там  они  еще  поговорили  о  чем-то
своем, закурили, крепко руганули кого-то, и вдруг ржанула лошадь, хлопнули
ворота - это ускакал лесник. Потапов еще постоял немного на  дворе,  потом
вернулся в комнату, прямо прошел к столу, сел и взглянул на Корнилова.
   - Так вот, - сказал он, - арестовали Георгия Николаевича.
   - Что-о? - вскочил Корнилов и вдруг понял, что вот именно  этого  он  и
ждал.
   - Тише, не ори! Сядь! Да, арестовали. Зачем-то он на Или  очутился,  то
ли бежать хотел, то ли что. Там  его  и  забрали.  Квартиру  уж  без  него
опечатывали. Целый баул бумаг увезли. Вот. - Сказал и замолк.
   "Зачем   он   мне   это   говорит?   Провоцирует?   Угрожает?   Пугает?
Предупреждает?" - все это одновременно пронеслось в голове Корнилова.
   - А откуда вы это?.. - спросил он.
   Потапов неприятно поморщился.
   - Значит, знаю, раз говорю, - ответил он неохотно. - Позвонила одна. Их
вместе на Или забрали. Ее-то в городе ссадили, а его  в  тюрьму  провезли.
Вот такие дела.
   "Угрожает? Провоцирует?" Но, взглянув на печальное и какое-то  потухшее
лицо Потапова, Корнилов понял: нет, не провоцирует и не угрожает, а просто
растерян, боится и не знает, что делать.
   - Господи Боже мой! - сказал он подавленно. - Вот еще беда.
   И тут вдруг прежний злой, колючий огонек блеснул в глазах Потапова.  Он
даже усмехнулся.
   - Вот, - сказал он с каким-то болезненным удовлетворением. - Вот  ты  и
замолился. И  все  мы  так  начинаем  молиться,  когда  нам  узел  к  ж...
подступит. До этого нам, конечно, ни Бог, ни царь и ни герой  -  никто  не
нужен. Все своею собственной  рукой!  А  Бог,  оказывается,  маленько  нас
поумнее. Да, побашковитее нас! Как саданет нам камешком по лбу, так  мы  и
лапти кверху! - Он помолчал и вздохнул. - Так вот, загремел наш хранитель,
загремел, только мы его и видели! Теперь жди, тебя скоро вызовут.
   - Зачем?
   - Как это зачем? - удивился Потапов. - Для допроса! Начнут  спрашивать,
что, как,  за  что  агитировал.  -  Он  посмотрел  на  Корнилова  и  вдруг
подозрительно спросил: - Да ты что? Верно, ничего не знаешь?  Тебя  никуда
не вызывали, а? Стой! Вот ты одное в город  ездил,  сказал,  что  в  музее
сидел, а Зыбин приезжал и говорит:  "Не  знаю,  чтоб  он  в  музее  сидел,
наверно, по бабам, черт, блукал, не видел я его там!"
   - Да неужели вы верно думаете, что я что-то  знал  и  не  рассказал  бы
Георгию Николаевичу? - удивился и возмутился Корнилов.
   - Ну, положим, если бы ты сказал, то знаешь где сейчас очутился  бы?  -
строго оборвал его Потапов. - Как это ты рассказал бы?  По  какому  такому
полному праву ты рассказал бы? А подписка? А храни государственную  тайну?
А десять лет за разглашение? Это ты брось - рассказал бы! - Он еще посидел
и решил: - Ну, раз не вызывали, значит, жди, вызовут.
   - Да, - невесело кивнул головой Корнилов, - теперь-то уж точно вызовут.
Слушай, Иван Семенович, налей-ка мне еще.
   - На! Только закусывай. Вот сало, режь. А  если  вызовут,  не  пугайся.
Пугаться тут нечего. Это не какая-нибудь там фашистская  гестапо,  а  наши
советские органы! Ленинская чека! Говори пра