а  смотрел  на   нее!   Какая   беспощадность,
отточенность всех движений, невероятная  ясность  существования  сквозили  в
каждом его жесте. Та ясность, которой так не хватало ей в ее путаной, чадной
жизни. Во всей жизни ее, что состояла из мелких интриг, ухищрений, легчайших
взлетов и мелких падений. Теперь только она и поняла, как ей не хватало его,
с которым было так легко дышать и говорить обо всем.
     И она пошла к нему.
     Она пошла к нему, улыбаясь, протягивая руки и лепеча  какую-то  чепуху,
хотя он еще не улыбался и не говорил ей ни слова.
     Пембрук, Бербедж, капитан какой-то,  кто  там  еще?  Господи,  как  они
далеки все сейчас от нее!
     И тут он схватил и обнял ее. Грубо и больно, но как  раз  так,  как  ей
было надо. И руки его были нарочно жестки для нее, нарочно для нее  грубы  и
смелы. И она опять удивилась в эту последнюю секунду, теряя разум, а с ним и
понимание происходящего. Каким же он был всевидящим и умным! Как он  отлично
понимал, что вот эти грубые и жесткие руки и нужны  были  ей  сейчас  больше
всего!
     Они стояли посредине комнаты, смотрели друг на друга, свеча  горела,  а
дверь была открыта! Вдруг он так же молча оставил ее, пошел и запер дверь на
ключ. Потом подошел к свече и резко дунул. Она погасла, будто ее обрезали.
     - Но мне ведь темно, Билл, - потягиваясь, сказала она только для  того,
чтобы услышать его голос.
     И  прибавила,  изнемогая,  свое  любимое  словечко,  которое  откуда-то
приходило к ней всегда в таких  случаях:  -  Сумасшедший,  сумасшедший!  Ах,
какой же сумасшедший!
     Из темноты, не приближаясь к ней, он спросил:
     - Во сколько к тебе должен прийти Ричард?
     - Не знаю, - сказала она, даже в  темноте  привычно  откидывая  голову,
поднимая и до хруста заламывая руки. - Он совсем не придет.
     Она знала, что он не верит ей,  но  понимала  также  и  то,  что  много
говорить нельзя. Но ах, как легко  дышалось  с  ним.  Она  чувствовала,  как
огромная и пристальная ясность и беспощадность его существования  заставляют
ее светлеть и смириться в его больших руках.
     - Билл, - сказала она почти умоляюще, - милый ты мой!
     Он понял, что ей надо, помолчал и наконец пришел на помощь.
     - Лучше всего, если ты не будешь мять одежды,  -  сказал  он  мирно,  -
дай-ка я все повешу на гвоздь.
     И только она это услышала, как поняла - вот это и  есть  самое  большое
снисхождение, что ей когда-либо было оказано.

                                   * * *

     - Ну, теперь он ушел, - сказала она.
     Они сидели рядом и слушали.
     - Теперь и я слышу, - ответил  Шекспир.  -  Вот  он  уже  спускается  с
лестницы. Черт, как топает! Ушел! Я сейчас сойду вниз, зажгу свечу.
     - Ну, - сказала она, - зачем же? - И тихо обняла его за плечи. -  Билл,
расскажи что-нибудь.
     - Что ж тебе рассказать? - спросил он откуда-то уже издали.
     - Вот ты опять думаешь о чем-то своем. Билл, о чем ты думаешь? Я  хочу,
чтобы ты со мной не думал ни о чем. С кем ты сейчас?
     Ей хотелось, чтобы в голосе у нее прозвучала ревность, но это никак  не
удавалось - слишком она уже устала.
     - Я с тобой, - ответил Шекспир.
     - Нет, нет, ты не со мной. Не со мной, не со мной, не со мной!  Говори,
с кем же ты?
     В ее голосе появилась прежняя воркующая нотка. Она потянулась  и  легла
головой на его колени, а он сидел, опустив руки, и только слегка касался  ее
плеча. Касался ее, утратившей для него всякий интерес. Страшное  облегчение,
которому  не  полагалось  затягиваться,  чувство  безнадежного   равновесия,
притупленности владело им.
     Ему было так нехорошо, как будто в первый раз.
     И он скоро понял, почему.
     - Кривой скелет, - сказал он сквозь зубы, корчась от неудобства.
     Она сразу поняла  его,  потому  что,  не  поднимая  головы,  равнодушно
спросила:
     - Но ты с ними был до самого конца?
     Она понимала все, что происходит в нем, и это было  просто  нестерпимо.
Он осторожно снял ее руку.  Что  было  ему  делать  с  ее  почти  колдовской
догадливостью? Ведь вот, кажется, не особенно далека, а всегда угадывает его
мысли. А сейчас это были тяжелые, медленные, стыдные  думы,  которых  нельзя
было трогать. Он чувствовал себя настоящим предателем, потому что,  уже  идя
по улице, отлично знал, что повернет назад и не примет  никакого  участия  в
мятеже, поднятом за право винного откупа. И  она  тоже  отлично  знала  это,
потому что сейчас же, не дожидаясь ответа, сказала:
     - А я так безумно беспокоилась за тебя. Ты  ведь  у  меня  сумасшедший.
Вдруг нырнешь в этот котел!
     Но голос у нее уже был легок и певуч, как всегда, когда она лгала. Ни о
чем она не думала. Хорошо знала, что он никуда не пойдет. И вдруг  он  понял
другое: вот он один, теперь у него ни друга, ни покровителя, ни любовницы. С
другом он говорил сегодня  в  последний  раз,  покровителю  сегодня  отрубят
голову, а любовница... Ну вот, она лежит перед ним, распустившаяся, мягкая и
уже полусонная. Что ему еще нужно от нее? Удивительно, как постоянны в  этом
все женщины ее склада.
     И вдруг словно косая дрожь пробежала по его телу, и он услышал, как  на
его голове зашевелились и поползли волосы.
     От этой сырости, полумрака, скомканной, грязной  постели  его  внезапно
потянуло в свою комнату, к бумаге, книгам, к перу. Видимо, было что-то,  что
он вынес из этого жалкого бунта, разговора Пембрука  о  любовнице,  от  этой
последней встречи  на  чердаке.  Писать!  Писать!  Опять  писать!  Не  было,
кажется, у него сильнее желания в жизни.
     Он встал. Ему не хотелось обижать ее, и он слегка провел по ее  плечам,
шее, чтобы посмотреть, спит ли.
     Она лежала неподвижно и, кажется, уже действительно спала.
     Он окликнул ее. Она не ответила. Дыхание было ровное и спокойное. Тогда
он осторожно обнял ее за плечи, слегка приподнял и подложил под нее подушки.
Взял одеяло, прикрыл ее и подоткнул со всех сторон.  Она  что-то  как  будто
хмыкнула во сне и позвала его: "Билл, Билл!" Но он знал, сейчас она  уже  не
проснется. Любовь у нее была бурная, тяжелая, клокочущая, аритмичная, и  она
переживала ее как изматывающую болезнь.
     Он осторожно встал, в темноте привел в  порядок  свою  одежду,  отыскал
шпагу под кроватью и снова подошел к ней. Она спала, сложив на полной  груди
неожиданно полные и, наверное, смуглые руки.
     В зеленом месячном свете было видно, что  губы  у  нее  полуоткрыты,  а
тонкие жесткие волосы пристали ко лбу.
     Он постоял-постоял над ней, потом вышел,  запер  и  подсунул  ключ  под
дверь.
     И только что он вышел во двор, где за перегородкой похрапывали лошади и
звенели ведра в  хлеву,  как  далеко-далеко  закричал  первый  пронзительный
петух.
     "О звонкое, безжалостное горло!"
     Он шел по улицам Лондона, зеленый от лунного света,  тяжелый,  усталый,
но весь полный самим собой. Он торопился скорее добраться до стола, чернил и
бумаги.
     И почти шаг в шаг, не отставая, шел с ним родившийся сегодня  во  время
мятежа его новый спутник, принц датский Гамлет, которому  в  эту  ночь  было
столько же лет, как и ему, Шекспиру!



        ВТОРАЯ ПО КАЧЕСТВУ КРОВАТЬ

                                  Глава 1

     Маленький пастор копался в саду и беседовал со своими яблонями;  в  это
время к нему подошла служанка и  сказала,  что  пришла  миссис  Анна;  потом
постояла, подождала и, видя, что пастор молчит, прибавила:
     - Сидит с госпожой и плачет.
     - Ага! - Пастор вынул из кармана фартука кривой садовый  нож  и  ловким
ударом смахнул с молодой яблоньки всю сломанную ветвь. - Вот так-то наверно,
будет правильнее, - сказал он громко, - а то подвязывать  да  приращивать...
Так отчего она плачет, а?
     - Да будто муж там что-то... - ответила служанка, улыбаясь пастору.
     - Так, так!
     Пастор обошел яблоньку и посмотрел с другой стороны -  деревцо  повалил
было ветер, но он привязал к стволу палку, и сейчас оно стояло прямо.
     - А смотри-ка, - сказал он вдруг радостно и схватил служанку за руку, -
перелома-то и не видно, а?
     - И ни капли не видно,  никакого  там  перелома,  -  горячо  подхватила
служанка, тихонько отбирая руку, - вот я стою и смотрю -  где  тут  перелом?
Нет его!
     Пастор все смотрел на яблоньку, и его маленькое, хрупкое личико  -  его
дразнили хорьком было задумчиво и светло.
     - Да! Ну, увидим, - решил он наконец, отворачиваясь, - увидим, примется
она или нет! - Он тихонько вздохнул, спрятал нож в карман  фартука  и  обтер
руки прямо о его подол. - Так, говоришь, сидит и плачет? - Он сорвал  фартук
и комком кинул служанке - все это очень быстро и ловко. - Скажи ей, что иду!
- крикнул он, направляясь к себе.
     Он хорошо знал, зачем к нему пришла Анна Шекспир,  и  помнил,  что  ему
надо сказать ей, но это-то и раздражало его. Ведь вот он будет  вертеться  и
подыскивать выражения, а разве так говорили апостолы  благословенные  слова,
которые он повторяет в каждой проповеди? Они рубили сплеча -  и  все!  А  он
что?" - Я, дорогие мои землячки, человек простой и грубый, не лорд и не пэр,
- говорил он о себе, - мой отец торговал  солодом,  моя  мать  была  простая
набожная женщина, и она не научила меня ни по-французски, ни  по-итальянски,
а сам я уже - извините! научиться не мог..."
     И жители крошечного городка  Стратфорда,  люди  тоже  простые,  грубые,
ясные до самого  донышка  (их  и  всех-то  в  городе  было  две  тысячи),  -
сапожники, кожевники, ремесленники, служащие городской скотобойни, -  кивали
головами и хмыкали: что ж, это не плохо, что достопочтенный Кросс не лорд  и
не пэр, такого пастора -  простого  и  свойского  -  им  и  надо!  А  те  из
стратфордцев, кто был  постарше  и  прожил  в  этом  городишке  уж  не  одно
десятилетие, вспоминали другое: лет сорок тому назад у них,  например,  куда
какой был ученый пастор! Он  и  детей  учил  латыни,  и  пел,  по-французски
говорил, и, бывало,  такие  проповеди  запускал,  что  все  женщины  плакали
навзрыд, и такой уж он был вежливый да обходительный, что лучше, кажется,  и
не придумаешь, -  а  толку  что?  Вдруг  сбежал  в  Рим  и  оказался  тайным
католиком. Ну, так чему хорошему  мог  научить  детей  этот  тайный  папист?
Пропади пропадом такая наука! В нашем йоркширском  графстве  говорят  только
по-английски, но если вы попросите у лавочника хлеба,  то  будьте  спокойны,
что он вам не свешает гвоздей и не нальет дегтя. Да и судья, сидя  на  своем
кресле, тоже говорит с нами на добром английском языке, и как будто  выходит
правильно.  Так  к  чему  нам  еще  французский   язык?   -   так   отвечали
достопочтенному пастору прихожане.
     "А говорить  с  ними  все-таки  приходится  по-французски:  со  всякими
церемониями, - подумал пастор, заходя в зало,  -  по-простому-то  ничего  не
скажешь, чуть что не так - и  сейчас  же  обида  до  гроба.  Вот  и  с  этой
дурехой..."
     Анна Шекспир - рослая, сырая женщина - сидела рядом с женой  пастора  и
что-то негромко ей рассказывала. И, по смыслу ее  рассказа,  у  его  молодой
жены тоже было печальное, задумчивое и благочестивое лицо, но  когда  пастор
вошел, она  с  такой  быстротой  вскинула  на  него  живые,  черные,  как  у
жаворонка, глаза, что Кросс невольно улыбнулся. "Ну что ж, подумал он,  -  у
Мэри хороший муж - разве ей понять эту несчастную?"
     - Вот так и живем! - громко, со скорбной иронией окончила Анна Шекспир,
уже прямо глядя на пастора. - Здравствуйте, достопочтенный мистер Кросс, а я
вот вашей жене свои старушечьи... - и она сделала движение встать.
     - Сидите, сидите! - учтиво испугался пастор.  -  А  я  вот  тут,  -  и,
пододвинув третье кресло, он сел с ними рядом.
     Матушке Анне Шекспир только недавно исполнилось пятьдесят пять,  у  нее
было плоское лицо, большие, крестьянские руки с узловатыми, тупыми  пальцами
и черты резкие и прямые, как у старой деревянной  Мадонны,  завалявшейся  на
чердаке еще со времен Марии Католички. И  голос  у  матушки  Анны  был  тоже
по-крестьянски грубый и звучный, но когда она горячилась  или  смеялась,  то
все ее неподвижное лицо озарялось изнутри блеском  крупных,  круглых  зубов.
Посмотришь на такую бабищу и подумаешь: "Такая, если что не  по  ней,  сразу
сгрызет".
     И, судя по рассказам, Анна в девках и верно была такой, но прошли года,
народились крикливые дети,  незаметно  подошла  старость,  и  вот  произошло
"укрощение строптивой": теперь Анна робела  и  перед  голосистыми  дочерями,
когда они начинали орать друг на друга и  начинали  требовать  то  того,  то
другого (их у старухи было две - Сюзанна и Юдифь), то перед мужем Сюзанны  -
противным, самоуверенным человеком с наглой и вежливой  улыбочкой  шарлатана
(он и в самом деле был доктор), то перед своим блудным мужем  -  молодящимся
лондонским хлыщом в плаще и с  дворянской  шпагой  на  боку.  Его-то  пастор
просто ненавидел. В три года раз он вдруг вспоминал, что в родном захолустье
у него осталась семья, дом, - два дома даже, старый и новый, - старуха жена,
которая старше его на семь  лет,  и  две  взрослые  дочери,  и  на  все  это
надлежало бы взглянуть хозяйским оком. И тогда он с  легкостью  театрального
предпринимателя, для которого все на свете одинаково важно и  на  все  равно
наплевать, доставал где-то лошадь и верхом прискакивал в  Стратфорд.  Пастор
видел его несколько раз (в последнее время он что-то зачастил). Шарлатан был
тогда одет джентльменом, кутался в тонкий зеленый  плащ  и  звенел  шпорами.
Стоя в церкви, он расточал улыбочки и с величайшей готовностью раскланивался
на все стороны. Уж по одной улыбочке можно было  понять,  из  какого  гнезда
вылетела эта птица и много  ли  ей  дела  до  старухи  жены,  двух  дочерей,
скромной апостольской церкви в  Стратфорде  и  всего  Стратфорда  вообще.  А
старая Анна, эта голосистая и здоровая, как медведица, дурища, ходила  перед
ним на цыпочках и млела от одного его голоса. А от чего тут  млеть,  скажите
пожалуйста, на что тут смотреть?!
     И, откашлявшись, пастор сказал:
     - Живете-то  вы  неплохо,  матушка!  Я  недавно  проходил  мимо  вас  и
любовался домом. Такой дом тысячу лет простоит. Мэри, - обратился он к жене,
а ты бы...
     И его понятливая жена сейчас же плавно встала со стула и сказала:
     - Миссис Анна, так, значит, вы потом пройдете на кухню, я  вам  кое-что
покажу.
     Когда она ушла, Анна подняла на пастора большие  желтые,  как  у  умной
собаки, глаза и посмотрела прямо, скорбно и просто.
     - Ну, значит, приезжает? - бодро спросил Кросс, подвигаясь к Анне.
     Та кивнула головой.
     - Да, я уже слышал, у них там театр сгорел, что ли?..  Что,  письма  от
него не получали?.. Ах, получили все-таки! А ну, покажите-ка!..
     Анна протянула  пастору  сложенный  лист  бумаги.  Тот  развернул  его,
пробежал глазами и положил ей на колени.
     - Ну, а что говорят дочери? -  спросил  он,  и  по  тому,  как  старуха
замедлила с ответом, понял: говорят они неладно.
     - Ну, да-да, - понятливо кивнул он головой, разговоры-то, конечно, идут
у вас всякие, и я представляю...
     - Юдифь говорит, - тяжело выговорила старуха, - пришло время, так он  и
о доме вспомнил, кутилка!
     Юдифь была младшая, незамужняя дочь. Она отца терпеть не могла, а  мать
свою ела поедом.
     - Так? А Сюзанна? - спросил пастор.
     Анна только рукой махнула.
     - Но она, кажется, вообще недолюбливала отца, вскользь вспомнил пастор.
- Я помню, когда вы еще покупали дом... там что-то такое было...
     - Ну, тогда-то она,  положим,  долюбливала!  -  с  горечью  воскликнула
старуха. - И все "они его тогда любили! Ну как же! Бывало, покоя не дают: "А
когда папа приедет?", "А когда папа приедет, подарки нам привезет?" Вот  как
было тогда! А как стали-то повзрослее...
     - Да, - сказал пастор задумчиво, - дочери повзрослели и отошли от отца.
Когда наши дети вырастают, они начинают судить  нас.  Да,  так  и  бывает  в
жизни!
     - Ну, да что там говорить, он  всегда  о  нас  заботился,  -  грубовато
отмахнулась старуха от благочестивых слов пастора. - Мы только благодаря ему
всегда имели верный кусок хлеба. Это-то почему они забывают?!
     Пастор невольно улыбнулся. Анна была состоятельной женщиной - с домами,
землей, просто деньгами, - но все это она  называла  по-крестьянски:  "кусок
хлеба".
     - Все это так, но ведь не одним куском хлеба живет  человек,  -  вот  о
чем, верно, думают ваши дочери! - мягко напомнил пастор.
     - А я говорю,  когда  Сюзанна  была  малюткой,  она  ничего  такого  не
воображала,  -  упрямо  сказала  старуха  и  даже  как  будто   бы   кулаком
пристукнула, - и он тоже любил ее и хотел увезти в Лондон, да я не  дала.  Я
тогда сказала: "Нет, это все-таки не  мальчик.  Вот  если  бы  был  жив  наш
малютка Гамлет, тогда другое дело". Но он умер, наш первенец...
     Она и о смерти  сына  говорила  тяжело,  спокойно  и  бесчувственно,  и
пастору даже стало жаль  ее.  Он  и  сам  не  так  давно  узнал,  что  такое
недостойная любовь и как трудно от нее избавиться.
     - Конечно, любовь к родителям  -  это  одна  из  основных  христианских
добродетелей, - сказал он докторально, уже голосом проповедника. -  И  этого
никогда не следует забывать ни вам, ни дочерям. Когда отец после многолетней
отлучки возвращается под семейный кров, это хорошо. Какой бы  ни  был  отец.
Но, ведь, с другой стороны...
     - А я что говорю? Я это же и говорю! - радостно  воскликнула  Анна,  не
дав пастору сказать об этой другой стороне. - Я тоже говорю: "Детки, он  ваш
отец! Плох ли, хорош ли он был ко мне - это дело наше супружеское, вам в нем
не разобраться, но к вам он всегда был хорош. О вас-то он всегда заботился".
Вот дом этот купил. Зачем он ему, спрашивается? Он живет в Лондоне, а мы  бы
и в старом прожили, -  много  ли  нам,  старикам,  места-то  надо?  Я  и  то
говорила: "Ну его! Что ты покупаешь такой большой? Что, у тебя денег  лишних
много?" - "Нет, говорит, как же, надо купить, дочери  большие,  скоро  замуж
повыйдут, дети пойдут  -  нужен  будет  простор".  Большие!  -  Она  скорбно
улыбнулась. - Сюзанне тогда  было  четырнадцать,  а  сейчас  она  говорит...
старуха понизила голос, и было видно, как ей  трудно  все  это  рассказывать
постороннему человеку, хотя он и пастор, -  говорит:  "Он  не  для  нас  это
купил, а для себя, чтоб вольнее было кутить". Вот ведь как она мне отрезала,
а разве это дочернее дело, говорить об отце такие слова? Я вас  спрашиваю  -
ее ли это дело? Отец ее породил, так ей ли судить его? Какой бы  он  там  ни
был!
     Пастор покачал головой и мудро улыбнулся.
     - Вот именно, какой бы он ни был... ox-ox! - Он  помолчал  и  заговорил
строго, уже без улыбки: - Как будто бы дать ответ на ваш вопрос церкви очень
нетрудно: "Чти отца своего и мать свою, и долголетен будешь  ты  на  земле".
Так сказано в писании вот и все. Заметьте: там не говорится ни какого  отца,
ни какую мать, просто чти всякого - так нас учит Спаситель. Но...  -  пастор
тонко улыбнулся, будем рассуждать и дальше. Мы состоим не только  из  земной
плоти, но и из духа, дарованного Господом. "Отче наш, иже еси на небеси",  -
молимся мы. Так что же будет, если отец земной станет отвращать  ребенка  от
его отца небесного? Что, если он, давший ему  только  горсть  праха,  земную
персть, возомнит себя единым творцом дитяти и начнет губить его  бессмертную
душу? Разве не вправе тогда Господь заступиться за достояние свое? Вы поняли
меня, миссис Анна?
     Теперь старуха сидела неподвижно,  сложив  на  коленях  большие  темные
руки, и слушала.
     Пастор посмотрел на нее и вздохнул.
     - Вам тяжело слушать, а мне тяжело говорить. Но говорить все-таки надо,
миссис Анна. Когда  вы  меня  позвали  из  моего  сада,  я  подвязывал  свою
сломанную яблоньку и думал о вас и так и этак, но когда вошел и увидел  вашу
печаль, то, кажется. Бог осенил меня пониманием, -  он  улыбнулся  просто  и