самый ученый человек. И читает хорошо, с чувством.
     - Преемника себе готовишь? - улыбнулся Бербедж. - Что ж,  давай  его  к
нам на треть пая?
     - Что ты! Что ты! - по-настоящему испугался Шекспир.  -  Вот  тогда  уж
меня точно сживут со света. Три актера  в  одном  семействе!  Это  даже  для
Шекспиров много.
     - Ладно! Пусть тогда будет секретарем королевского  суда,  -  улыбнулся
Бербедж. Он взял мальчика за плечо: - Поднимемся, малый, ко мне, я тебе  дам
бумагу и покажу, что мне нужно.
     А на другой день вот это и случилось. ... После  ужина  гости  вышли  в
сад. Их было много. Был содержатель  соседнего  трактира,  высокий,  длинный
мужчина  с  висячими  усами,   хитрый,   плутоватый   и   добродушный;   был
достопочтенный Кросс; был клерк муниципалитета и местный нотариус Грин;  был
старый друг, сосед и торговец шерстью Юлиус Лоу; был  Джон  Комб  -  человек
странный,  замкнутый,  иронический,  вечно  подтянутый,  о  котором   ходила
нехорошая слава, что он дерет безбожные проценты; был  сын  его  Томас;  был
близкий друг дома Сандлер и многие другие. Все были  веселы,  беспечны,  все
сильно выпили, и никто не думал о смерти.
     И вот когда гости расселись за столом под большой  тутовицей,  а  слуги
принесли и поставили фонари и свечи, Ричард Бербедж вдруг встал и сказал:
     - Леди и джентльмены, минуту внимания! Самый  молодой  из  нас  прочтет
стихи, посвященные  нашему  дорогому  новорожденному.  Мистер  Харт-младший,
прошу!
     Мальчик встал из-за стола, высокий,  спокойный,  независимый  маленький
джентльмен, и вышел на середину. Под мышкой у него была папка. Он  распахнул
ее и вынул лист бумаги, украшенный рамкой со шнурами и розами.
     - Нет, сюда, - позвал его Бербедж и показал на место около хозяина. - И
громко, здесь ведь театр, а это, - он показал на дочерей хозяина, - ложа для
дам и лордов. Читай, обращаясь к ним.
     Мальчик выкинул вперед руку и начал читать. Конечно, не ахти какое было
это стихотворение, каждый начинающий мог скропать такое,  но  гости,  слушая
мальчишку, одобрительно  порыкивали  и  кивали.  Молодец  парень,  правильно
догадался! Прямо как в муниципалитете во время праздника.
     Даже достопочтенный Кросс и тот легонько хлопнул  два  раза  в  ладоши,
хотя если  хорошенько  подумать,  то  было  отчего  ему,  человеку  ученому,
насторожиться.  "Жизнь  не  только  коротка,  но  и  бессмысленна,  -  читал
мальчишка, - вечно только искусство. Только поэтам принадлежит  бессмертие".
("Как это так - поэтам? - спрашивали потом друг друга почтенные горожане.  -
А людям с праведной жизнью? Зачем же тогда и в церковь ходить?")
     - Все на свете - сон.  И  дом  -  это  сон  (великолепный,  двухэтажный
каменный дом на площади, может быть, лучший в городе, окруженный  прекрасным
садом и цветником), и стол, за которым мы все веселимся, и  вечер,  сошедший
на нас, и горящие свечи, и наши разговоры, наши радости и  горе  -  все  это
сон..
     - Да! Точно! - благочестиво кивнул головой Кросс. - А мы это забываем и
продаем жизнь вечную за чечевичную похлебку. И детей учим тому  же.  Истинно
сказал Спаситель: "Они слепые-поводыри слепых". Спасибо, милый!
     - Горы, замки,  храмы  -  весь  земной  шар  когданибудь  заколеблется,
поплывет и превратится в клочья тумана, - продолжал мальчик, -  и  останется
одно пустое, холодное небо. Мы состоим из того же вещества, что сны. И снами
окружена маленькая жизнь - непонятная и бессмысленная.  Так  сказал  великий
Просперо! Поэтому восславим же сегодня  великое  искусство  и  тех  творцов,
которые служат ему, непреходящему, вечному, бессмертному, и сами  становятся
причастными вечной жизни.
     Мальчик кончил, опустил руку, и все захлопали.
     - Иди, иди сюда, мой милый, - сказал Бербедж растроганно, - иди,  очень
хорошо сочинил и прочел. Молодец! Лист клади сюда, и  вот  тебе  бокал,  как
взрослому, - пей!
     Задвигались стулья, зазвенела посуда, и  все  потянулись  к  маленькому
Харту с бокалами, только мать откуда-то из-за угла закричала:
     - Нет, нет, ему нельзя! Я вас прошу! И вообще сейчас уже поздно.
     Достопочтенный Кросс - он все время сидел неподвижно,  переждал,  когда
шум стихнет, а потом спросил:
     - Виллиам, милый, а кто такой Просперо? Я что-то не слыхал такого.  Это
из древних или он итальянец?
     - Это добрый волшебник из последней комедии дяди, - ответил мальчик.
     - Ну, не очень-то он добрый, если  говорит  такие  вещи,  -  усмехнулся
Кросс. - Жизнь для христианина - это  не  сон,  а  подвиг,  мой  любимый.  И
пресвятая апостольская церковь тоже не сон, а  твердыня,  коя  сотрет  врата
ада.
     - Так это же стихи! Достопочтенный Кросс, стихи это! - крикнул  Грин  с
другого конца стола.
     - Что ж, и царь-псалмопевец писал стихи, скромно и  неумолимо  вздохнул
Кросс, - и Библия разделена на стихи. И Нагорная проповедь тоже  состоит  из
стихов. И все-таки все они не сон. А земной шар не разлетится в туман, а  по
воле сотворившего его в один день станет  местом  Страшного  суда,  где  все
получат по заслугам - и грешники, и  праведники,  и  словоблуды,  и  мытари.
Пусть никто не забывает этого. Каким судом мерите, таким  и  вам  отмерится,
учит Святое Писание. - И он слегка покосился на спокойного и равнодушного ко
всему Комба, который сейчас даже не слушал его. - Не  повторяй  больше  этих
негодных стихов, мой ненаглядный.
     Когда гости расходились, Шекспир шепнул Бербеджу: "Зайди  ко  мне".  Он
пришел и застал Шекспира за столом. Увидев Ричарда, Шекспир отложил  перо  и
встал.
     - Это ты научил мальчика?
     Бербедж засмеялся:
     - Да нет, он сам.
     Шекспир покачал головой:
     - Скверно.
     - Почему?
     Шекспир положил перо, встал, пошел, сел на край постели и закрыл глаза.
Лицо его было очень утомленным.
     - Тебе что, нездоровится? - спросил Ричард.
     Шекспир ногой об ногу сбросил туфли и лег.
     - Нет, ничего, - сказал он.
     - Так почему же скверно? - спросил Бербедж.
     - А потому, - ответил Шекспир,  -  что  пастор  прав.  Не  мальчишке  в
шестнадцать лет повторять такие стихи. Это приходит в  голову  только  перед
самым концом. Когда человек начинает, как сказал один умный француз, учиться
умирать. Тогда он смотрит на свою жизнь с другого  конца,  переоценивает  ее
заново, и оказывается, что и деньги, и  земля,  и  семья,  и  все  житейские
треволнения были только дурным сном. Он рассеивается, и вот ты умираешь.
     - Все? - спросил Бербедж. - Когда-то ты не так говорил об искусстве.
     Шекспир открыл глаза и улыбнулся.
     - О каком? О нашем с тобой? Ну что ж, мы не зря сунули  в  руки  нашему
Геркулесу земной шар и написали: "Весь мир актерствует". Так оно, кажется, и
есть, если поглядеть на жизнь поосновательней. ...  Уж  с  неделю  ему  было
трудно дышать. Но доктор догадался: по его указанию жена  и  Мария  устроили
что-то похожее на большое кресло из подушек, и с тех  пор  он  не  лежал,  а
сидел. Думал, вспоминал, читал Сенеку (раньше он как-то прошел  мимо  него).
Он думал, что, может быть, было бы  хорошо  написать  трагедию  "Актею".  Но
сейчас на это у него просто не хватит пороху. Ему  была  очень  понятна  эта
древняя Актея, героиня трагедии Сенеки, двоюродная  сестра  и  жена  Нерона.
Тиран и ее, конечно, убил, как и всех остальных своих жен, и она  безропотно
приняла эту участь - кроткая, белокурая, печальная  женщина.  Одна  из  тех,
которые в жизни любят только однажды и гибнут как-то сами, когда  любовь  их
обманет. Он сам искал таких женщин, любил их, восхищался ими, а через  месяц
сбегал от них, потому что  ему  становилось  нестерпимо  скучно.  Сейчас  он
вспоминал о них то  с  нежностью,  то  с  грустью,  то  с  хорошим  чувством
сожаления и не замечал, как в  комнате  становилось  все  темней,  приходила
Мария и зажигала две свечи  три  было  плохой  приметой.  Утром  он  брился,
переодевался - сорочка на нем всегда была свежая - и разговаривал с внучкой,
вежливой розовой девочкой, очень похожей лицом и ухваткой  на  мать,  и  они
вместе рассматривали  картинки  (книга  была  огромная,  в  скользком  белом
переплете, и внучка ее едва удерживала), принимал процедуры  (банки,  банки,
банки, - доктор Холл, кроме тинктур, инфузий и микстур, признавал еще только
их,  к  кровопусканию  же,  как  и  ко   всему   хирургическому,   относился
отрицательно). Затем завтракал, затем обедал и  напоследок  ужинал.  Правда,
ужинал он редко, зато выпивал за сутки почти пинту  кваса  на  меду;  просил
холодной воды из колодца, но ему ее приносили редко, только во время отъезда
доктора. (Какой-то странный огонь сушил его грудь, и, прикладывая  ладонь  к
груди, он чувствовал, как это пламя поднимается выше и выше -  к  сердцу,  к
легким, к  гортани.)  Раза  два  в  месяц  он  получал  почту,  приносил  ее
трактирщик - длинный, худой мужчина лет сорока, с висячими усами  и  хитрыми
глазами.
     При его появлении больной оживлялся. В этом человеке все  было  хитрым,
плутоватым и вместе с тем простым. О болезни  они  не  говорили.  Трактирщик
приходил и сразу кидал на стол кожаную сумку. "Ух! Еле довез! - говорил  он.
- Все плечо оттянула!" Он вынимал письма и  взвешивал  их  на  ладони.  "Вон
сколько! Только что я зашел к ним - ну! Как они все закричат,  как  на  меня
налетят! Как здоровье? Как настроение?  Как  что?  Один  кричит:  "Подождите
минутку, я черкну пару слов!" - И другой кричит: "Минуту!" "Пишите,  пишите,
- говорю, делать ему все равно нечего, он вам сразу всем ответит."
     И они оба смеялись.
     Все к его болезни относились серьезно, с  боязливым  почтением,  только
этот кабатчик плевал на нее. Он говорил: "Э, мистер Виллиам, да  что  вы  их
слушаете? От этих микстур да банок и бык ноги протянет. А я  такую  микстуру
привез из города, что от нее покойник запляшет. Вот зашли бы ко мне".
     И то, что трактирщик откровенно презирал его болезнь, было  тоже  очень
хорошо. Письма большей частью приходили деловые: его о чем-то спрашивали и о
чем-то советовались. Очень много  было  вопросов  насчет  репертуара,  новых
актеров и паев. Под конец сообщали о смертях и родах и приглашали к себе.
     - Опять приглашают? - спрашивал трактирщик.
     - Опять, - махал рукой больной и смеялся.
     - Ну и надо поехать, - суровел трактирщик, - а то что так лежать?  Так,
верно, долежишься до смерти. Встали, зашли бы ко мне, я бы вам полную кружку
этой мальвазии нацедил, и вы бы  хватили  и  поехали  за  милую  душу.  Нет,
правда, а?
     И Шекспир обещал.
     Потом трактирщик уходил, и Шекспир начинал заниматься письмами уже  как
следует - снова читал их, делал пометки и клал в ящик  тумбочки.  Надо  всем
этим надлежало хорошенько подумать.
     Итак, днем ему было еще чем  заняться.  Ночь  же  казалась  огромной  и
всепоглощающей топью. Вдруг наступала тишина. Свечи уносили, оставляли одну.
Окна закрывали ставнями. Засыпал он с закатом, а просыпался  часа  в  три  -
тяжелый, набрякший и все равно сонный. Но заснуть снова уже не мог, а просто
сидел и слушал. Дом был теперь полон тонких,  осторожных  звуков.  Стрекотал
сверчок, тикали, хитрые часы из Нюрнберга,  рассыхались  и  стреляли  доски.
Каждый час часы звонили и из отлетающей  дверцы  выходил  толстый,  румяный,
смеющийся монах: "Dixi, Die, Dixi, Die", - выговаривали часы. "Я высказался,
Дик; я  все  тебе  сказал,  Дик".  Догорала  свеча,  над  городом  стоял  не
прекращающийся ни на минуту собачий лай, перекликались все дворцы города,  и
он представлял, как тоскливо псам ночью. Ведь только они и не  спят  сейчас.
Иногда приходил доктор (это происходило после  припадков).  Он  слышал,  как
Холл входил, раздевался, переговаривался со служанкой, как скрипела лестница
- доктор все инфузии хранил на первом этаже в особом шкафу и наконец входила
Мария, строгая, молчаливая, со свечой в руках,  ставила  свечу  на  тумбочку
возле его постели и сразу же выходила. Доктор появлялся минут через  десять.
Перед этим еще было слышно, как стекает вода и звенит тазик  (доктор  боялся
заразы, называл ее по-латыни  "контагий"  и  был  мелочно  аккуратен).  Холл
входил и брал больного за пульс.
     - Ну, как у нас дела, - спрашивал он, - кашель не мучает?
     Шекспир, улыбаясь, смотрел на него. "Какой смысл ему  меня  лечить?"  -
думал он. И именно потому, что не понимал, какой же  именно,  при  появлении
доктора, как бы ему ни было худо. назло всем. подтягивался, прибадривался  и
встречал доктора не лежа, а сидя.
     - Да все так же, - отвечал он.
     - Так же, значит, плохо? - нарочно недоумевал доктор.
     - Да нет, все хорошо, спасибо вам за заботы.
     - За спасибо благодарю, - улыбался доктор, - а вот насчет хорошо -  это
мы сейчас посмотрим. Вы опять кашляли и вас  тошнило?  -  И  он  прикладывал
холодную и еще влажную ладонь ко лбу больного. - Так как,  тошнило  вас  или
нет?
     - Нет, не тошнило,  просто  голова  закружилась,  резко  повернулся,  и
вот...
     - А вот не надо ничего делать резкого - ни по отношению к  близким,  ни
по отношению к самому себе, - говорил доктор. - Ладно. Завтра мы сварим  вам
великолепный элексир! Прямо-таки бальзам  молодости.  Вы  себя  почувствуете
воскресшим, ну а теперь сидите так, не двигайтесь, я хочу послушать  сердце.
- Он долго и придирчиво слушал. - Да, с таким сердцем еще жить можно.  -  Он
присаживался на край постели. - Давайте пульс! Помолчите немного! Хорошо!  -
он отпускал руку. - А тошнит вас потому, что вы сами себя не  жалеете  и  не
лежите. Ну к чему вы столько читаете, обдумываете  что-то,  диктуете  всякие
письма? Очень это вам сейчас  нужно?  Вы  больной,  ну  и  ведите  себя  как
больной. Вот Мария говорит, что вы опять зачем-то звали этого сорванца Вилли
и что-то ему там диктовали? Слушайте, да отлично они обойдутся  и  без  вас!
Даже обидно - не умели вас щадить, когда вы были здоровы,  а  теперь...  Эх,
мистер Виллиам, мистер Виллиам! Вы ведь сами все понимаете.
     Иногда, когда доктор ему надоедал, он нарочно спрашивал:
     - Когда я умру, Джон?
     Тот сразу же вставал.
     - Врачу не задают такие вопросы, - отвечал Холл строго, - врач приходит
затем, чтобы ставить на ноги, а не зарывать в могилу. Ну, спите спокойно!  -
и уходил на цыпочках.
     Один раз, когда днем ему было очень плохо и сильно рвало, доктор сказал
и немного больше:
     - Ничего страшного не произошло. Как вы знаете и без  меня,  наше  тело
содержит четыре жидкости: слизь, кровь и два вида желчи - желтую  и  черную.
Когда все это смешано правильно, человек здоров,  если  пропорции  нарушены,
человек болеет. "Какое беспокойство и жар овладевают нами, когда разливается
желтая желчь", - говорит Гиппократ и предписывает: "Освободи больного от  ее
избытка, и ты избавишь его от боли и жара". Вот это я и делаю, но  сейчас  в
вашем организме берут верх сильные заржавленные кислоты.  От  этого  боль  и
кашель. Я стараюсь всю эту дрянь выбросить, вот  поэтому  и  даю  вам  такое
сильное рвотное.
     - Которое я и пью аккуратно, - усмехнулся Шекспир.
     - Которое вы пьете, когда вам об этом напоминают по нескольку раз. Это,
конечно,  должно  помочь,  ибо  все,  что  я  делаю,  засвидетельствовано  и
проверено опытом двух тысячелетий, так что положимся на Бога и Гиппократа.
     И однажды Шекспир попросил его:
     - Дайте мне почитать этого самого Гиппократа.
     Доктор нахмурился и резко ответил:
     - Да вы же не читаете по-гречески!
     И ушел очень-очень быстро. ... Гиппократа привез из Лондона  кто-то  из
актеров. Это был тяжелый том в желтом переплете. Он вышел лет двадцать назад
во Франкфурте, и Ричард Бербедж купил его у  какого-то  прогоревшего  врача,
который распродавался и уезжал.  Очень  тяжело  было  прятать  утром  этакую
громадину под мартац и к ночи вытаскивать снова.
     Вот и прибавилось у него еще  одно  ночное  занятие.  Доктор,  конечно,
схитрил,  сославшись  на  греческий,  Гиппократа  можно  было   прочесть   и
по-латыни. Франкфуртское издание, выпущенное в  конце  прошлого  века,  было
именно таким, но  и  латынь-то  он  позабыл  основательно.  К  счастью,  тот
бедняга, которому под конец своей неудавшейся карьеры пришлось расстаться  с
Гиппократом, основательно  проштудировал  эту  громадину.  На  полях  стояли
восклицательные и вопросительные  знаки,  обозначения  "Sic  NB",  некоторые
места были даже отчеркнуты, содержание их пересказано  по-английски.  Кое  к
чему были сделаны подзаголовки: "Это о симптомах", "Здесь о медикаментах", а
во многих местах просто стояло: "Mors" - смерть! Если  бы  не  оно,  Шекспир
никогда бы не набрел на место, как будто  специально  написанное  для  него.
Канцелярским почерком - безличным, четким и торжественным -  владелец  книги
надписал: "Тут говорится о том, что при лекарствах, изводящих слизь,  прежде
всего больного рвет слизью, затем  желтой  желчью,  затем  черной,  а  перед
смертью чистой кровью.  В  этот  момент,  -  говорит  Гиппократ,  -  больные
умирают. N В: неоднократно наблюдал это сам в госпиталях и лазаретах".
     Шекспир положил книгу прямо на тумбочку и задумался. Да, видимо,  пора!
Пора перестать  валять  дурака,  обманываться  бабьими  сказками,  верить  в
инфузии и примочки.  Он  всегда  говорил:  "Человек  должен  так  же  просто
умирать, как и рождаться". Надо, в конце концов, позвать Грина  и  составить
завещание как следует. Все его ближние хотят этого и все боятся. И он боится
тоже. Не самого завещания, конечно,  а  всего  связанного  с  ним.  Мерзости
окончательного подведения итогов, когда все, что он так хорошо умел прятать,
-  любовь,  равнодушие,  неприязнь,  зло,  дружбу,  благодарность,  -  вдруг
перестанет быть просто его чувствами, а  превратится  в  волю,  поступок,  в
купчие крепости, расписки, земли и деньги. Что за вой поднимется  тогда  над
его гробом!
     И все-таки пора, пора! Ведь сегодня утром его тошнило чистой кровью.
     - Mors! - сказал он громко. - Mors! - и прислушался к слову.
     Было очень тихо. За стеной тикали часы, от единственной свечи  на  всем
лежал желтый, угарный свет.

     Так и застал больного доктор Холл. Было утро.  На  приветствие  доктора
больной не ответил. Доктор наклонился и пощупал пульс -  бился  он  часто  и
жестко, один такт выпадал. "Да, все к развязке! подумал доктор. - Надо бы  о
завещании, а то жена перегрызет горло".
     - Мистер Виллиам, - сказал он осторожно.
     Больной молчал. Раскрытый фолиант лежал на тумбочке, доктор  наклонился
и прочел строчки, подчеркнутые красными чернилами. "В этот  момент,  говорит
Гиппократ, - больные умирают". "Погано", - подумал доктор и повторил:
     - Мистер Виллиам...
     Больной не пошевельнулся, только чуть дрогнули сомкнутые  веки.  Доктор
постоял немного и осторожно, на цыпочках, как от спящего, вышел из  комнаты.
И дверь он затворил тихо-тихо, так, чтобы не разбудить.
     Оба они играли в одну игру и слегка подыгрывали друг другу.


                                  Глава 3

     ...  Холл  возвратился  от  больного,  увидел  Бербеджа  и   недовольно
поморщился.
     - Нет, нет, мистер Ричард, - сказал  он,  -  это  абсолютно  исключено.
Никаких пяти минут больше не будет. Идемте, Гроу.
     -  Но  честное  слово!  -  истово  округлил  глаза  Бербедж.  -Даю  вам
честнейшее из честных...
     - Нет и нет! Идемте, Гроу! -Доктор схватил его  за  руку  и  вытащил  в
коридор.
     - Значит, так, Гроу, - сказал он. - Мы сейчас входим к больному. Я  вас
ему рекомендую и ухожу - я еще домой не заглядывал, - а вы подвигаете стул к
кровати, садитесь, берете книгу - их там на столе  несколько  -  и  читаете.
Пока он сам к вам не обратится  -  не  заговаривайте.  Этого  он  не  любит!
Понятно?
     - Понимаю, - кивнул головой Гроу.
     - А что, он очень плох? - спросил Бербедж.
     - Очень,  -  отрезал  Холл,  не  оборачиваясь.  -  Застегнитесь,  Гроу,
хорошенько, что это вы как?.. Я та